Лигия Лопухова

Лигия Лопухова (Лигия Петровна Дементьева) (1930–2001). 
Член Союза журналистов СССР с 1961 г., член Союза писателей СССР с 1976 г., заслуженный работник культуры России. Родилась в 1930 году в Балахне. Стихи начала писать еще в школе. В годы войны организовала первую в поселке Правдинск пионерскую «тимуровскую команду», которая шефствовала над эвакогоспиталями. Работала воспитателем в общежитии бумкомбината. Окончила Горьковскую зубоврачебную школу, работала врачом в рабочем поселке Анопино Владимирской области. Первые публикации состоялись во владимирской областной газете. Окончила Московский Литературный институт. В Горьком работала в газетах «Клич пионера», «Ленинская смена», на телевидении, в «Горьковском рабочем», в 1977 году стала главным редактором Волго-Вятского книжного издательства. Изданы поэтические сборники «Я шагаю к огню» (1966), «Строки любви и тревоги» (1971), «Верность» (1975), «Строка становится судьбою» (1980), «Женщина – имя твое» (1985), «Жизнь как любовь» (1990).


Война
...Она  пришла в завьюженный поселок
с нежданным санитарным эшелоном.
С хватающей за душу, невеселою
полночной песней тормозов вагонных.
...Пришла с щемящим скрежетом усталым
суставов искореженных состава
за долгий путь страданий и потерь.
Она была так далеко от дома:
по письмам и по сводкам лишь знакома.
...Но вот пришла с полночным эшелоном
и горю – настежь – распахнула дверь.
И санитары прятали глаза,
безмолвные носилки опуская...
И закипала горькая слеза,
твердел комок какой-то жгучий в горле,
когда внезапно кто-то шапку сдернет,
ее уже всю ночь не надевая...
На станции, буксуя, завывали
машины, наледь серую дробя.
Мы вместе с матерями их толкали,
ругая за бессилие себя.
Жег руки борт.
Внезапно стон протяжный
пронзил сердца.
И будто бы стена
закрыла все ненужное, неважное...
В тот миг мы поняли – пришла Война.

Военные зимы
Как зимы военные были люты!
Полвека живу я все в тех же широтах
и жду ежегодно (не без маеты)
подобных тем давним...
Пустая забота!
Возможно, в неправде меня уличат:
мол, полно-ка, не перетягивай вожжи!
Что, дескать, морозы случались и позже.
Покрепче военных-то, под пятьдесят!..
Возможно.
Отсчет ведь у каждого свой.
А я вспоминаю тот утренник ясный,
январский, сверкающий, весь голубой,
с прозрачною дымкой от солнечной каски.
Она чуть накрыла вершину сосны.
Вот-вот и снега подожжет на угоре.
И вспыхнут вокруг разноцветные сны,
что в детстве нас часто спасали от горя.

...Но мне не пришлось их увидеть тогда.
Смерзаясь, струилась вода из колонки.
Я всем своим худеньким телом легла
на ручку,
храня эту струечку тонкую.
В корыте змеились, сплетаясь, бинты
и красили воду в багрянец рассвета.
Лишь миг – и они уже словно клинки,
блестят от закалки мороза и ветра.
Отливщик-мороз, чародей и злодей,
нас гнал от колонки, разбойно присвистнув.
Развел мурашей под шубейкой моей.
До боли ручонки в голичках он стиснул.

А мама полощет в корыте белье.
Ей после дежурства поспать бы вначале:
всю ночь эти сильные руки ее
бойцов бинтовали, носилки таскали...
Как в те времена была мама красива!
Как женственна в старом пальтишке своем.
Но таз с леденеющим, тяжким бельем
она, не сгибаясь, до дома носила.
С корытом за ней поспешала. След в след.
Да, верно: у каждого есть свой отсчет.
Мне было – неполных одиннадцать лет.
А мама совсем молодая еще.
Красивая. Стройная.
Я откровенно
гордилась:
здороваясь с мамой, мужчины
склонялись к рукам ее, так, беспричинно,
с галантностью прямо почти довоенной.
Она же их за спину прячет смущенно,
стыдясь обмороженной их красноты.
И грустью светились глаза потаенно.
...Как зимы военные были люты!

Воспоминанье
Дядя-тетя Маруся…
Воспоминанье
С этим именем странным приходит ко мне.
Очень ярко и крупно, как на экране,
Снова детство мое в той жестокой войне.
…Дядя-тетя Маруся – наш конюх больничный.
Галифе. Козья ножка торчит изо рта.
Ей старухи твердят: «Что смолишь? Неприлично!
Ты же – баба, Маруся».
– А… Ни черта!
Но старухи шипели: «О Боже Исусе! –
Оглушенные свистом горячим кнута. –
Не поймешь: то ль мужик, то ль ты баба, Маруся!»
А Маруся в ответ им:
– А вам на черта?
«Дядя-тетя Маруся!» – дразнились мы тоже,
когда шла она мимо, к ночи усталая.
Мы стремились порой
Быть на взрослых похожими
Не со зла, а скорей от бездумья, пожалуй.
Но она не гневилась. А что ей, веселой!
На ногах кнутовищем обмотки поправит.
В Новый год навезет нам разлапистых елок,
Детвора – мигом в сани. И счастлив, кто правит!
Ей обязана я причащенностью к ветру,
Лихо рядом летящему с гривой коня.
А свалюсь – встать поможет:
– Вот черт! Ну, не сетуй…
Вновь поймает коня и подсадит меня.
Но однажды…
Однажды в промерзшей конюшне
Я нашла ее, сжавшуюся в комок.
Было зябко. И хрупал соломой в кормушке
Отощавший за зиму усталый конек.
Побелев и глаза свои черные сузив,
Она выла так страшно, пронзительно, тонко,
Что, опешив, я: «Дядя, – сказала, – Маруся…» –
И замолкла, увидев в руке похоронку.
О, как билась она головою о стенку!
Как тоскливо и горько сказала мне:
– Ах ты, черт! Станешь тут вот и дядей, девонька,
Коли все мужики полегли на войне.

…День Победы! Счастливее дня я не знаю.
Мы примчались на станцию в грузовике.
Здесь оркестр громыхал, пар над рельсами таял…
И смеялась, к щетине отцов приникая,
Детвора: нет войны – нет и места тоске!
И стояла в сторонке Маруся. Седая. 
В темном платье.
С кнутом в побелевшей руке.


* * *
А мне все чаще видится одно
замерзшее туманное окно...
И женщина, припавшая к окну,
И руки — белый снег — одна в одну...
Что ей за тем узорочьем окна?
Какой тревогой вся она полна?
Ведь сквозь глазок
 в рисунке ледяном —
лишь белый снег да вьюга за окном,
дороги заметенной белый след.
И никого...
На весь на белый свет!


 * * *
Был трудный год.
Война еще не знала,
что близится победный поворот.
И шли составы к тыловым вокзалам
от всех меридианов и широт.
И этот ранним утром в город мой
пришел какой-то скорбный, нежилой.
С охраной на площадках тормозных,
кой-где еще досматривавшей сны.
Откатывались, глухо плача, двери,
выталкивая на металл путей
полураздетых и совсем растерянных
каких-то женщин, стариков, детей...

Они еще с одежд своих дорожных
не отряхнули пыль, а уж молва
неясная, а потому тревожная
в наш городок со станции плыла.

Шли женщины. Все в черное одеты.
Несли узлы на сгорбленных плечах.
А сзади: мал-мала, худые дети.
И страх в глазах раскосых
глухо чах.
Шли озираясь: вдруг кто бросит камень
иль словом бранным рубанет сплеча.
И встречные суровели глазами:
«Не сселят зря», – решая сгоряча...

Гортанный звук речей их был невнятен:
«Крым... Молоко...»
                         – Не много и не мало!
Как будто на курорт явились тати, –
судили мы суровей трибунала.
В голодном детстве, в уличной стихии
рождались клички подло и легко.
И вслед им – мы (из-за угла лихие)
орали: «Крымтатарымолоко...»

И – словно гром с небес!
В столовой детской,
где нас подкармливал бумкомбинат,
увидели, сидящих по соседству,
тех, сжавшихся от страха, татарчат.
Голодные глаза косят сторожко.
Казалось, сердца слышатся толчки.
И крепко алюминиевые ложки
сжимают худенькие кулачки.
И шепот поварихи,
из любви
перловку добавлявшей в наши миски,
звучал каким-то новым,
высшим смыслом:
«У матери
                 все детушки – свои...»