Николай ОФИТОВ. ПО ДРОВА 
Быль

На обложке журнала «Вертикаль. ХХI век» № 28, 2010 г. опубликована акварель Н.И. Ждановой.


Трудно было у нас во время войны с топливом. Печь и подтопок топили, чем придётся: соломой, сосновыми шишками, хворостом, если его удавалось достать, сухой картофельной ботвой. Прогорало это топливо быстро и его требовалось много, чтобы сварилась пища. Мама, готовя её и орудуя закоптелой кочергой в печи, часто говорила: "Сейчас дровец, быстро сварилось бы, да и теплее стало бы, а то печь с таким топливом, какая-то прорва ненасытная — топишь, топишь, а толку мало. Я смотрел на неё, и мне страшно захотелось ей помочь. Но как? 

Где можно было достать дрова? А если б и предложил кто эти дрова, то купить их было не на что. 

И так всю войну, да и после неё основным топливом была солома, даваемая колхозом на трудодни. Не всегда её хватало. И бабы шли за ней ночью в поле. Надёргают из омёта по большой охапке, перехлестнут верёвкой, взвалят на свою горбину, и в обратный путь. Ходить за ней было небезопасно, если бы увидело колхозное начальство, не поздоровилось бы. Поэтому для похода за соломой выбирали тёмные или вьюжные ночи. Иногда с бабами ходил за соломой и я. Тоже нёс вязанку соломы, сколько мог унести. А вокруг нас свистели метели, пытаясь повалить наземь или закрутить до головокружения. Шли и мысленно молились Богу, чтобы помог дойти до дома. 

Метель выла, кричала, а мы торили в снегу тропу, и шли полем напрямик. 

И, вот, однажды, надумал я сходить в лес, который от нас — в километре. Может, насобираю там каких-то сухих сучьев или веток, валежник найду. Ни слова не говоря маме, надел на себя стёганую фуфайку, валенки, нахлобучил малахай и за дверь. Решил с собой пригласить школьного товарища Валентина Нестерова, жившего в соседнем совхозе. Это от нас близко, рядом с лесом, за рекой. 

Мы в лесу. Казалось, зима опустилась на землю на белом ковре самолёте. Накануне только что выпал обильный снег. Появились пухлые сугробы. В этот день декабрь стучал своей колотушкой особенно старательно, покусывая крепким, "никольским" морозом землю и нас с другом. Седая чародейка кусалась бойко, пощипывая острым шершавым языком лицо. Незаметно мы оказались в чаще. В её беззвучных лабиринтах оседал снежный сумрак. Стояла какая-то непонятная глухота и давила своей невидимой тяжестью. Мы крикнули, но эхо не отозвалось. 
 
— Мама называет декабрь холоденем, — сказал товарищ. 
 
— А моя бабушка, холоденем, — ответил я. — Исстари так стали говорить. Бабушка, когда приду домой, попросит окучить яблони в огороде. Говорит, что снег теплее земли, и они не помёрзнут. 
 
— Старые люди мудры, знают, что делать. 
 
— Да, ещё как, знают! Она после метели с яблонь и вишен отряхивает снег, и отаптывает его вокруг стволов, чтобы мыши не завели гнёзда и не обгрызли стволы. 
 
— Мудрая у тебя бабуля. 
 
— Ещё какая! — похвалил я. — Она называет снег золотом, если много снега на полях, то и хлеба соберут много — крестьянского богатства. 

Вскоре мы с другом вышли на опушку. Перед нами дыбились гребнистые волны сугробов, и, казалось, что они плещутся, наскакивая друг на друга. Елки своими шпилями подпирали низкое небо. Хвойный бор спал в белых папахах. Гурьбой толпились маленькие заснеженные ёлочки, возле которых были заметны заячьи следы. 

 — Колян, смотри-ка! — закричал Валян. — Так мы называли иногда друг друга, и даже на школьной парте вырезали перочинным ножом, сидели мы вместе, эти наши имена, и их не могла закрасить никакая краска, так глубоко вырезали слова. 
 
— Что увидел? — спросил я, задирая голову кверху. 

И тут я увидел на хвойной лапе, распушив веером пушистый хвост, пепельную белку. Она держала передними лапками шишку и грызла семечки. 

Мы с интересом наблюдали за этим красивым зверьком. И тут раздался пронзительный крик. На ель уселась какая-то неизвестная нам голубокрылая, с хохолком птица и заглядывала под снежные ветви. Словно кого-то высматривала и искала. И ещё она меняла голос, видимо, кого-то хотела обмануть и усыпить бдительность своей жертвы. Позднее я узнал, что это была сойка — гроза птиц и зайцев. 

За любованием леса мы вдруг вспомнили, зачем пришли сюда. Но дровишки на глаза не попадались, а если и лежали где-то, то под снегом. И тут мы неожиданно наткнулись на срубленную кем-то сосну и распиленную на чураки — метра два или полтора. Переглянулись. Это же удача! Подарок судьбы и отказываться от него не стоит. 

От радости стали громко выражать свой восторг, не думая, что здесь может находиться ещё кто-нибудь. Смахнули снег с облюбованных лесин, взвалили на свои плечи и, прогибаясь под тяжестью, понесли, каждый в свою сторону: товарищ — к себе в совхоз, ему было ближе, а я — на ключищинский косогор, идти предстояло в гору. 

И вдруг воздух пронзил резкий голос: 
 
— Стойте! 

С испугу мы, как подкошенные, опустились в снег. Била дрожь, как лихорадка. Ну, думаем, влипли. Поведут в милицию, судить станут. Докажи теперь, что не мы спилили эту сосну. Не поверят. Свидетелей-то нет. Сидим — не дышим. 
 
— Смотри-ка, — толкнул Валян меня в бок. — Кто-то ползёт? 
 
— Где? 

 — Вон, с ружьём. 

Когда я увидел ползущего мужика в белом маскировочном халате, обомлел и душа убежала в пятки. Страх какой-то липучий напал, лоб покрылся испариной. Вот, он притаился за кустом, наверное, нас высматривает, чтобы не убежали. А как и куда убежишь? У него же ружьё! Бабахнет... и поминай, как звали. 
 
— Что будем делать? — шепчу я другу, зуб на зуб не попадая. 
 
— Бежать, — ответил он, — а не ждать у моря погоды. 

И, вскочив, дал стрекача, как заяц, плёл за собой след, прыгал, проваливался, устремляясь к реке, за которой был его дом. А я, прихватив увесистый сосновый чурак, побежал полем к своему оврагу, а ноги не слушаются, вязнут в снегу, сделались ватными. Страшно колотится сердце, готовое выскочить из груди. Сил уже нет. 

Пот залил глаза. Сам того не желая, упал с чураком в снег, и лежал неизвестно сколько времени, не шевелясь, боясь приподнять голову. Ведь нас кто-то хотел поймать? Но никто не шёл и не искал меня. Осмелев, приподнялся, поглядел в сторону леса, и видел только белое безмолвие, окутывающее тебя умиротворённой тишиной. До оврага было рукой подать, и я, низко пригибаясь к земле, направился к нему, оставив плаху в поле. 

Позже, я узнал, что тот мужик в лесу с ружьём был известный тыновский охотник, и преследовал он не нас, а лису, а мы, выходит, ему помешали изловить эту рыжую плутовку. 

Рассказываю о пережитом другим и близким, и последующим потомкам, чтобы что-то задержалось в их памяти о нашем военном да и послевоенном детстве, и не кануло вместе с нами в небытие. Война с гитлеровской фашистской Германией, которая без объявления, вероломно напала на Советский Союз, в котором мы родились и мирно жили страшным зубастым катком прокатилась и по нашему тылу, если его можно так было назвать. Да, мы не видели врага в лицо, не участвовали в военных действиях, но в глубоком тылу постоянно чувствовали и ощущали дыхание войны. 

Мы ежедневно слышали информацию с фронта, что там происходит, как сражаются наши солдаты, проявляя геройство и храбрость. Радовали новости о победах, и плакали, когда приходили в село похоронки. Но горе объединяло нас и мы мальчишки, заменив отцов и старших братьев, ушедших на войну, трудились в поле, на фермах, помогая матерям на сенокосе, заготовке кормов и топлива, на огородах. В селе у нас жили и работали эвакуированные из Белоруссии. И наша жизнь увязывалась только с фронтом, пораженческих настроений не было, верили в Победу Красной Армии. И она пришла! 

И я могу смело говорить, что мы — ребятишки того времени, вышли из войны, в которой невольно участвовали, безропотно испытывая все её тяготы и лишения. И рассказ "По дрова" — это малая частица тягот того военного лихолетья, выпавшего сполна на нашу долю. 

Будем помнить об этом.