Анатолий ПАРПАРА.  
«ОН НАЧАЛ СРАЗУ КАК ВЛАСТЬ ИМЕЮЩИЙ» 

 Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 42, 2014 г.

Так сказал о Михаиле Юрьевиче Лермонтове великий писатель граф Лев Николаевич Толстой перефразировав стих Евангелия от Матфея («Ибо Он учил, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи»  гл. /7, ст. 29/) . И действительно, не желавший печататься в журналах молодой сочинитель настойчиво работал над своей поэмой «Демон», улучшал поэму «Боярин Орша», не переставал трудиться над драмой «Маскарад». В его архиве были уже десятки стихотворений, которые войдут в сокровищницу мировой лирики: «Русская мелодия», «Предсказание», «1831-го июля 11 дня», «Прекрасны вы, поля земли родной». «Настанет день – и миром осуждённый», «Я не унижусь пред тобою», «Нет, я не Байрон, я другой», «Парус», «Опять народные витии», «Бородино»… А читатель ещё не знал, что уже живёт и действует, что уже созрел для славы гениальный поэт, преемник знаменитого Пушкина. Это был неизвестный, не открытый миру поэт. А явился он России в горестные для неё дни, когда оплакивала она смерть Александра Сергеевича Пушкина, «солнца русской поэзии» по замечательному определению А. Одоевского. 
Лермонтов был болен, когда до него дошли известие о гибели поэта и светские слухи, и сплетни о причине дуэли. Он был возмущён тем, что «высший свет» оправдывал убийцу и, по его словам, «излил горечь сердечную на бумагу». «Смерть поэта» заканчивалась строкой: «И на устах его печать». Реакция на это гневное стихотворение в «высшем свете» была неожиданной: оно вызвало смуту, раздражение и даже похвалы Дантесу. Один из родственников поэта, дипломат, пришёл к автору защищать убийцу. Лермонтов разгневался, выгнал его… и написал шестнадцать строк, ставшими знаменитыми. Этих крамольных стихов простить ему не смогли, и Михаил Лермонтов в первый раз был сослан на Кавказ: дерзкого корнета перевели прапорщиком в Нижегородский драгунский полк, действовавший там.
Но эта ссылка стала и переводом неизвестного никому стихотворца в знаменитые поэты. А мыслящая Россия поняла, что честь её спасена, что знамя, выпавшее из рук Пушкина, попало в надёжные руки прапорщика-знаменосца: «… я родину люблю. И больше многих…» Эти проникновенные слова семнадцатилетнего юноши прошли испытание временем и отзываются в сердцах многих поколений радостно и светло, как слова молитвы в устах верующего. Отныне на оставшиеся ему четыре года земной жизни, и на всю вечность небесной – имена двух классиков русской литературы стали неразрывно ставиться рядом: Пушкин и Лермонтов, Лермонтов и Пушкин, в зависимости от влюблённости в одного или другого. Но родство этих двух любезных славянскому слуху имён уходит корнями в невиданную глубину, ибо мать их – Москва, а отец их – природный русский язык.
Очень красноречиво о значении этих родственных нашему сознанию поэтов поведал нам писатель и философ Дмитрий Мережковский: «С годами я полюбил Пушкина, понял, что он велик, больше, чем Лермонтов. Пушкин оттеснил, умалил и как-то обидел во мне Лермонтова; так иногда взрослые нечаянно обижают детей. Но где-то в самой глубине души остался уголок, неутолённый Пушкиным. Я буду любить Пушкина, пока я жив; но когда придёт, боюсь, что это примирение:
 
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять, – 
 
покажется мне холодным, жестоким, ничего не примиряющим – и я вспомню тогда детские молитвы, вспомню Лермонтова» (Д. С. Мережковский «М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества». Книгоиздательство «Пантеон», 1909 г. С. 5). 
И, конечно, младший брат, как и положено в семье, подражал вначале старшему брату. Достаточно прочитать ранние работы его: «Олега», «Цыган», «Кавказского пленника», позднее написанную «Тамбовскую казначейшу», некоторые другие стихи, чтобы сделать подобный вывод, но Лермонтов стремительно мужал, его ранний ум стал замечать многое из того, что не видели и о чём даже не догадывались его ровесники, окружающие его люди: «Никто не дорожит мной на земле, / И сам себе я в тягость, как другим…»
Мотив одиночества в творчестве поэта – не прихоть или каприз, а горестная необходимость. Ему было всего три года, когда его мать, Мария Михайловна, умерла от чахотки. «В слезах угасла мать моя» – так ёмко и горестно охарактеризует Михаил Юрьевич трагедию двадцатидвухлетней женщины, больной, разочарованной в жизни, осуждаемой за порыв сердца родной матерью Е.А. Арсеньевой, властной аристократкой, пережившей, в свою очередь, сердечную трагедию. Елизавета Алексеевна сразу невзлюбила своего небогатого зятя. И после смерти любимой дочери не захотела оставить внука, в котором не чаяла души, с его отцом Юрием Петровичем Лермонтовым, отставным капитаном, вынужденным уехать в результате ссоры с тёщей в небольшое  своё имение Кропотово (Кроптовка) Ефремовского уезда Тульской губернии (ныне Кропотово-Лермонтово Липецкой области). Ей удалось навязать Юрию Петровичу договор, по которому она брала на себя полное обеспечение внука и воспитание его, а взамен требовала одного: не встречаться с сыном. Какое это влияние оказало на впечатлительного ребёнка можно судить по тому, как он описал в своей ранней пьесе подобную ситуацию, в которую попадает его герой: «У моей бабки, моей воспитательницы – жестокая распря с отцом моим, и это всё на меня упадает». (М.Ю. Лермонтов. Акад. изд. т. V, с. 149). 
И всё-таки редкие встречи их то в Кропотове в 1827 году, то в Москве были, вне сомнения, счастьем для мальчика. О них он помнит всю оставшуюся жизнь. 
Не откажу себе в радости процитировать размышления Ивана Бунина о детстве Лермонтова в этом селении: ««Вот бедная колыбель его, наша общая с ним, вот его начальные дни, когда так же смутно, как и у меня некогда, томилась его младенческая душа, «желанием чудным полна», и первые стихи, столь же, как и мои, беспомощные... А потом что? А потом вдруг «Демон», «Мцыри», «Тамань», «Парус», «Дубовый листок оторвался от ветки родимой...». Как связать с этой Кроптовкой всё, что есть Лермонтов? (Жизнь Арсеньева). Есть над чем подумать!
Об отношении отца к сыну можно судить по завещанию, в котором Юрий Петрович пророчески пишет: «… ты одарён способностями ума, – не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце… Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне, и нежное твоё ко мне внимание…»
Ему не было и шестнадцати лет, когда его отец умирает. «О, мой отец! где ты! где мне найти / Твой гордый дух, бродящий в небесах…» – восклицает юный поэт, тоскуя о нём. Это «доброе сердце» помнит глубинным чувством и отца, и, конечно же, мать, иначе бы не были написаны такие строки: «Когда я был трёх лет, то была песня, от которой я плакал; не могу теперь вспомнить, но уверен, что если бы услышал её, она бы произвела прежнее действие. Её певала мне покойная мать».
Характерно, что тогда же, воссоздавая состояние, в которое приводила его песня, которую пела ему в раннем детстве мама, он слагает замечательное стихотворение «Ангел»:
 
Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз,
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
 
 И память о своей матери осталась такой же живой и тёплой. Это она подарила сыну дар небесный – слагать звуки. Это она вселила в него «страшную жажду песнопенья». И снова его мысль, семнадцатилетнего юноши, возвращается к отцу: «Ужасная судьба отца и сына / Жить розно и в разлуке умереть…» Он уже предчувствует свой жребий и полностью подчиняется неодолимому. С этого времени оставшаяся жизнь поэта разделяется как бы на два уровня: один – для людей, для жизни среди них, а другой – для творчества, для жизни небес, ибо «небо учило меня любить, но люди учили меня ненавидеть». Два мира, две параллели, которые не пересекаются. Сам Лермонтов обозначил эти полярности в стихотворении «Небо и звезды» так:
 
Люди друг к другу
Зависть питают;
Я же, напротив,
Только завидую звёздам прекрасным,
Только их место занять бы хотел.
 
Остаётся только поражаться ранней мудрости этого юноши. Недаром Д. Мережковский, писатель и философ, назвал Лермонтова «поэтом сверхчеловечества». И он же верно подметил главное в творчестве его: «Не от «благословленного» Пушкина, а от «проклятого» Лермонтова мы получили этот «образок святой» – завет матери, завет родины. От народа к нам идёт Пушкин; от нас – к народу Лермонтов; пусть не дошёл, он всё-таки шёл к нему. И если мы когда-нибудь дойдём до народа в предстоящем религиозном движении от небесного идеализма к земному реализму, от старого неба к новой земле – «Земле Божьей», «Матери Божьей», то не от Пушкина, а от Лермонтова начнётся это будущее народничество». (Д.С. Мережковский. Указ. Сочинение. С. 87).
Размышляя о судьбах русских великих поэтов, В.В. Розанов, великолепный прозаик и мыслитель, пишет: «Литература наша, может быть, счастливее всех литератур, именно гармоничнее их всех, потому что в ней единственно «лад» (у Пушкина) выразился столь же удачно и полно, так же окончательно и возвышенно, как «разлад» (у Лермонтова) самым бытием лица своего, самой сущностью всех стихов, ещё детских, объясняет нам, почему мир «вскочил и убежал».
Возможно, что Василий Васильевич знал, что о двадцатитрёхлетнем Пушкине мудрый Карамзин, предсказывая возможное великое будущее поэта, горько сказал: «Но нет лада в его душе». Не было «лада» и в душе Лермонтова. И мы знаем почему…
Но всё-таки страсть его к Небу, обращение его к Богу, которое напоминало отношения сына и отца, было уважительным и сквозным для всего творчества Лермонтова. Вспомним одну за другой все три (исключая шутливую «Юнкерскую молитву» (1833 г.) молитвы: «Не обвиняй меня, Всесильный» (1829), «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою» (1837) и «Молитва («В минуту жизни трудную») (1839). И, конечно, стихи последних лет жизни, такие, как «Оправдание»:
 
Но пред судом толпы лукавой
Скажи, что судит нас иной
И что прощать святое право
Страданьем куплено тобой.
 
Или «Выхожу один я на дорогу» с его «В небесах торжественно и чудно!». Или «По небу полуночи ангел летел». Такие божественные произведения В.В. Розанов называл гимнами: «Гимны его напряжены, страстны, тревожны и вместе воздушны, звёздны. Вся его лирика в целом и каждое стихотворение порознь представляют соединение глубочайше-личного чувства, только ему исключительно принадлежащего, переживания иногда одной только минуты, но чувства, сейчас же раздвигающегося в обширнейшие панорамы, как будто весь мир его обязан слушать, как будто в том, что совершается в его сердце, почему-то заинтересован весь мир. Нет поэта более космического и более личного». (В.В. Розанов. М.Ю. Лермонтов. К 60-летию кончины). Как нет поэта, добавим мы от себя, так «любимого Небом» (В. Розанов) и привязанного страдающей любовью к земле, к своей родине более, чем Лермонтов.
Внимательный читатель может заметить в его творчестве нарастание страсти (стеснительной, даже робкой вначале, непривычной для такого самостоятельного человека, как Михаил Юрьевич), к родной отчизне: год от года она росла – от юношеской, непосредственной любви: «… средь её полей / Есть место, где я горесть начал знать; / Есть место, где я буду отдыхать, / Когда мой прах, смешавшийся с землёй. / Навеки прежний вид оставит свой» – до зрелой и осознанной: «Люблю отчизну я, но странною любовью».
(Кстати об эпитете! Сегодня многими воспринимается слово «странною» совсем не так, как оно звучало в середине девятнадцатого века. В словаре древнерусского языка И.И. Срезневского среди прочих значений слова «странный» есть и «удивительный», и «необыкновенный», и «непостижимый». – А.П.). 
Любовь поэта к родине исполнена достоинства и света. И подкреплена офицерской службой. Как известно, Михаил Юрьевич был храбрым воином, и неоднократно командиры его отмечали в своих рапортах отвагу офицера и представляли его к награждению орденами и золотым оружием. Но император Николай I, имевший своё представление о жизни и делах Лермонтова (вопрос отношений императора и поэта – очень сложный и требует особого, деликатного и глубокого, разбора. – А.П.), вычёркивал его имя из боевых реляций.
Многие современники Михаила Юрьевича замечали идущую в его душе борьбу, из которой он должен был выйти к «ладу», к примирению с людьми, к пониманию обстоятельств, в которых живут они, но время не позволило сделать это.
Творчество Лермонтова, как отмечали многие его исследователи, в таких произведениях, как «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», «Бородино», «Два великана». «Завещание», «Атаман», становится наиболее народным. Недаром Достоевский, говоря о нём как народном поэте в идеале, горюет: «Остался бы Лермонтов жить, и мы бы имели великого поэта, тоже признававшего правду народную, а, может быть, и истинного «печальника горя народного». Вместе с тем «Герой нашего времени» – летопись человеческих душ, исполненная суровой жизненной правды, лирических мечтаний и повседневной горечи. Нам жаль этого славного человека –  Печорина, которого жизнь заставила так презирать людей, что он разучился любить и ненавидеть. Его трагедия была в том, что он призывался на землю для великих деяний, но предпочёл поступкам резонерство и скуку:
 
Как солнце осени суровой,
Так пасмурна и жизнь моя;
Среди людей скучаю я:
Мне впечатление не ново.
 
Не менее трагична и судьба другого литературного героя, – «жителя небес – Демона». Если Печорин сменил любовь на презрение к людям вследствие «душевной пустоты», то Демон, не замечавший ранее людей с их жалкими страстями, вдруг готов сам беззаветно полюбить. И слеза его, исторгнутая жаждой любви, «адская», немилосердно прожигает камень: 
 
Поныне возле кельи той
Насквозь прожжённый виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой.
 
Образ падшего ангела, мечтающего о земной любви, созданный поэтом, был настолько завораживающий, что в него влюблялись. Есть свидетельство разговора петербургской красавицы М.П. Сандомирской с Лермонтовым, в котором она не скрывала того, что «могла бы полюбить такое могучее, властное и гордое существо».
Да и сам Лермонтов, дитя чистого неба, знал нечто о неземной любви. Она явилась ему в раннем возрасте в образе девятилетней девочки. Он сам написал об этом явлении в дневнике за 1830 год: «Кто мне поверит, что я знал любовь, имея 10 лет от роду?… Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне, мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или <…> подумают, что я брежу, не поверят её существованию – это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринуждённость, – нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или мне это так кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. <…> И так рано! В 10 лет… о, это загадка, этот потерянный Рай до могилы будут терзать мой ум!». 
Так он и жил, обожжённый этим видением, и глубоко страдал от невозможности воплощения той красоты в реальности. И, мучаясь от противоречия между идеалом и реальностью, горестно писал: «И с тоской / Я вижу, что любить, как я, порок…»
Именно это страдание и позволяет мне назвать Лермонтова поэтом несбывшейся любви. Никто так страстно не желал её, никто так резко не отказывался от любви, когда в ней начинали звучать диссонансом ложь, выгода или светское пустое кокетство, никто так не страдал от понимания невозможности чистоты её. И такое осознание невозможности великой радости привело к трагедии…
Известие о гибели поэта было сообщено в газетах в такой форме: «15 июля, около 5-ти часов вечера, разразилась ужасная буря с молнией и громом; в это самое время, между горами Машукою и Бештау, скончался лечившийся в Пятигорске М.Ю. Лермонтов».
Высший свет не очень огорчён был случившимся, а некоторые сановники даже облегчённо вздохнули: «Ещё один смутьян отдал душу Богу».
Но были и близкие души, которые вздрогнули, как от удара молнии, и зарыдали о погибшем. Вот два свидетельства. Графиня Евдокия Ростопчина, известная поэтесса, в письме к французскому писателю Александру Дюма горестно констатировала: «… и пистолетный выстрел во второй раз похитил у России драгоценную жизнь, составлявшую национальную гордость». 
И в смерти своей Пушкин и Лермонтов были трагично близки друг к другу. Это заметил выдающийся философ Юрий Самарин. В своём дневнике от 3 августа, когда известие о гибели Лермонтова дошло до Петербурга, он записывает печальные строки: «Лермонтов убит на дуэли Мартыновым! Нет духа писать! …Невольно сжимается сердце и при новой утрате болезненно отзываются старые. Грибоедов, Марлинский, Пушкин, Лермонтов. Становится страшно за Россию при мысли, что не слепой случай, а какой-то приговор судьбы  поражает её в лучших из её сыновей, в её поэтах. За что такая напасть… и что выкупают эти невинные жертвы?
Бедный Лермонтов. Он умер, оставив по себе тяжёлое впечатление. На нём лежит великий долг, его роман – «Герой  нашего времени». Его надлежало выкупить, и Лермонтов, ступивши вперёд, оторвавшись от эгоистической рефлексии, оправдал бы его и успокоил многих.
Да, смерть Лермонтова поражает незаменимой утратой целое поколение. Это не частный случай, но общее горе, гнев Божий, говоря языком писания, и, как некогда при казнях свыше, посылаемых Небом, целый народ облекался трауром, посыпая себя пеплом, и долго молился в храмах, – так мы теперь должны считать себя не безвинными и не просто сожалеть и плакать, но углубиться внутрь и строго допросить себя…». (Цитирую по книге В. Кошелева «А.С. Хомяков» «Новое литературное обозрение», М., 2000, С. 235.)
«Что выкупают эти невинные жертвы?» – спросим и мы себя, продолжая печальный список именами А. Блока, Н. Гумилёва, С. Есенина, В. Маяковского, П. Васильева, Д. Андреева, И. Талькова… Но нет нам ответа…