Леонид ЧИГИН. 12 НЕПРИДУМАННЫХ РАССКАЗОВ ИЛИ  ДНЕВНИКИ РУССКОГО ДОН ЖУАНА (Часть 2)

Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 55, 2018 г.

На фотографии обложка журнала «Вертикаль. ХХI век» № 32, 2011 г.

Леонид Александрович Чигин. Родился в 1966 году. В 2001 году окончил Высшее театральное училище им. Щукина. Работал режиссёром в городах России и Казахстана. С 2012 года директор Нижегородского театрального училища им. Е.А. Евстигнеева. Свои рассказы публикует впервые. Живёт в Нижнем Новгороде.


ИЮЛЬ. БУТЫЛКА С ГАЗИРОВАННОЙ ВОДОЙ


Надо прийти на свидание в белом костюме. День сегодня обязательно будет по-настоящему летний, будет светить солнце, и если вы придёте на свидание в костюме любого другого цвета, вам станет невозможно жарко, вы вспотеете и… обязательно захотите холодной газированной воды.
Когда я произношу её имя, даже сейчас, когда всё прошло, а может, ещё и нет, я становлюсь по настоящему счастливым, потому что она как пузырьки газировки. С необычайной колкости и начался наш роман.
– Может вы разродитесь побыстрее?
Я промолчал, отсчитывая мелочь.
– Так вы ещё и немой!
– Не ваш. – Стандартно пошутил я.
– Послушайте, если вы считаете, что именно так вы привлечёте к себе внимание, то вы сильно ошибаетесь… Перестаньте молчать?
И я отдал ей холодную бутылку с газированной водой, которую купил для себя, а всё потому, что вышел в этот солнечный день не в белом костюме. Наверное, всем хочется, чтобы как в «Мастере и Маргарите»: цветы, депрессия, пустая столица. А у меня бутылка газированной воды и жарко. К тому же маленькая быстрая молодая женщина, наэлектризованная, как пузырьки. 
Она побежала из дверей магазина в город, бёдра были чуть великоваты для таких худеньких плеч, каштановое карэ. Она оглянулась и показала язык! Я улыбнулся в ответ и тоже показал язык. Она увидела это и как-то не сразу поняла произошедшее, отвернулась, сделала полшага вперёд, потом, словно уткнувшись в воздушную подушку перед собой, остановилась, обернулась и пошла на меня, взяв наперевес бутылку. Я тоже побежал к ней. Мы встретились, она часто дышала и не смотрела мне в глаза, что-то неприлично дерзкое хотелось ей сделать по отношению ко мне, но жара.… Потом она внимательно посмотрела в мои глаза.
Где-то и когда-то в неведомых и невиданных нами беззвёздностях, в полях полных запахов и звуков эти цыганские глаза уже выбрали себе жертву. За минуту до этого я даже об этом не догадывался, а сейчас понял, что мой плен вечен, и ничто не вырвет меня из него. Словно маленький муравей, заплутавший на дереве, который никогда не вырвется из жарких паучьих лап, пока не превратится в часть смоляной верности.
Мы ели мороженное, ходили в кино… Именно в кино, на последнем сеансе это и произошло. Для любви у человека есть всё. Мокрые и счастливые, с опухшими губами мы смотрели в полупустом кинозале голливудский конвейер лиц, тел и спецэффектов. Мы не устали друг от друга в этот день. Но все же вечер развёл нас по домам, чтобы обязательно с удесятеренной силой притянуться друг к другу на следующий день! Слышите, друзья, никогда не расставайтесь, не разрывайте рук…. Мир внутри не равен миру снаружи!
Конечно, мы не встретились с ней ни завтра, ни на послезавтра, адреса я её не знал… И как потом выяснил (мне рассказывали, что это показывали по местному TVканалу), двое подростков залезли в машину послушать музыку, обшарили бардачок, нашли там пистолет. Упившись или обкурившись они открыли огонь по окнам близ лежащих домов. Как позже объясняли свой поступок – им хотелось разбудить тупых обывателей, чтобы они соединились с ними в одной нирване под музыку той же «Нирваны». Эти мелкотравчатые гомосапиенсы палили по окнам второго этажа… она не спала в эту ночь, она смотрела на заснувший хрустальный город и двух пьяных жуков возящихся у машины.… В её глазах был весь этот жаркий июльский день: был я, была вершина покоя... Пуля, два стекла… Она не почувствовала как умерла. Она уснула с открытыми глазами. На кухонном полу лежал благоухающий цветок, разбитая фарфоровая чашка, из которой она пила воду и почти пустая бутылка из под газированной воды.
– Скажи, ты ждал меня?
– Я… да!!!
– Может, ты думаешь, что я как Билайн – общедоступная?
– Нет, я думаю, ты жрица пятого царства, продолжающая собирать свои жертвы в нашем времени.
– Поцелуй меня, и если мы расстанемся, то я убью тебя!
– Мы не расстанемся никогда.
– Если мы встретились, то значит…
– Мы будем счастливы долго, и никто нас не разлучит.
– Ты  так думаешь?
– Да-а-а-а-а-а…


АВГУСТ. АТОМЫ ЯБЛОК


Машина свернула с центральной дороги в просёлок… Фары скользнули по дачным
домишкам и заборам… Мы ехали по глубокой колее, сухая трава шуршала о днище машины. Остановились у небольшого дачного домика с номером 9 в русском стиле – резные наличники, высокое крыльцо. Открыли висячий замок: две, три собаки отозвались в ночи… Потом тишина и только шум яблоневых деревьев в темноте.
У Пастернака был шум сосен, высокий и таинственный, а здесь привычный, только
мне слышимый гулкий спелый стук антоновских яблок. Урожай яблок в этом году 
отменный.
Мы прошли по шуршащему песку тропинки и очутились в мире разбойничьего посвиста, лёгкого августовского разорения: картошку уже выкопали, горами темнели груды ботвы; белыми размытыми звёздами торчали белые георгины. Мы зашли в дом. Там пахло летом, спелыми помидорами и газом.
– Осторожнее, здесь ремонт, света тоже нет, ветер повалил столб.
В свете вспыхнувшей спички я увидел её лицо и отраженным от  огромного старого трюмо своё. Это было похоже на фильм, какой-то старый французский  кинофильм: темнота и два лица мужчины и женщины, влюблённых друг в друга. Загрохотали инструменты под ногами, звякнули пустые стаканы…
– Здесь должны быть свечи. Вечно всё валяется.
Мы зажгли свечи, нашёлся старый фонарик «жучок»: он чёрный с серой ручкой и с 
встроенной динамо-машиной; нажимая на эту ручку сам себе вырабатываешь свет. В руке он приятно вибрирует и жужжит, словно держишь в руке большого жука.
Она поднялась по лестнице наверх, я не удержался и поднял глаза: стройные загорелые ноги и едва уловимая чайка белых стринг. Она, угадав мой взгляд, оглянулась, улыбнулась и наклонилась. Я зажужжал фонариком и вышел из дома – надо было 
принести из машины пакеты с напитками и закуской.
Проходя по саду, я услышал в темноте треск бросившегося от света большого тела. Может собака, подумал я, а может, волк? Хотя откуда здесь в пригороде могут быть волки?!
Машина ещё с тёплым двигателем стояла на дачной дороге. Дач было много и дорога поднималась чуть вверх. Меж разросшихся яблоневых деревьев и слив проглядывало сиреневое августовское небо.
Поднявшись на второй этаж и осветив небольшую комнату, я увидел её, лежащую белую рыбу на зелёной тахте. Словно морская царица, она нежилась, едва уловимо
качаясь на тёмных ночных волнах эфира. Луч фонарика выхватывал частями её: острые
плечи, молодые бедра, небольшие холмики грудей, длинные чёрные волосы… Всё висело
в томительной упоительной паузе… Она приподнялась на руках и поманила меня – колдовски и заговорщицки. Потом привстала, и я уткнулся, как нос корабля в терпко пахнущий причал небольшого чёрного треугольника… 
Чарующие предосенние запахи, яблоки антоновки, сохнущий чеснок, 
свежее обструганное дерево, краснеющие на окнах помидоры, корица и лаванда, сухая
вишня и белые георгины.
С утра в полусне, я едва услышал:
– Спи, мне надо заехать на работу, оформить договор. Я буду к обеду. Не скучай.
И не тревожься, здесь никого не будет… Дачи старые, соседей почти нет.
Я потянулся во сне, поцеловал её твёрдые, как ядрышки, соски, поцеловал горячие губы и провалился в волшебный сон.
Утра я бродил по этому заброшенному Эдему. Там были большие, 
огромные яркие цветы, сквозь них пробивался оранжевый свет солнца. Я пробирался 
между ними осторожно, чтобы не сломать эти хрупкие диковинные создания. Мне 
захотелось увидеть источник этого оранжевого сияния, словно он находился внутри
них. Я сел к толстым, как у подсолнуха, стеблям. Они были волосистые, как ноги 
сказочного животного. И под оранжевый, не известно, откуда исходящий свет, уснул.
Лика не приехала ни к обеду, ни к ужину. Мне самому пришлось выбираться из этой глухомани.
На обратном пути, когда она возвращалась ко мне на дачу, шёл мелкий дождик, она была в лёгком цветном платье с большими осенними цветами. На повороте
она не увидела грейдер с оранжевым проблесковым маячком…
Просто не справилась с управлением.


СЕНТЯБРЬ. НАШЕДШЕМУ ПРОСЬБА ВЕРНУТЬ


Настало время печали. Оно придёт большим чудаком в большом чёрном плаще и большой чёрной шляпе. И вода ручьями будет стекать с этого магистра тоски и скуки. Нет, не хочу. Не надо этого – страшного милого небритого моего старого друга с бутылкой виски и пакетом яблочного сока под мышкой. Он всегда приходит, когда душа молчит, когда тучи и осень. Когда нет женского тепла и не от того, что его нет в природе, нет вокруг. Нет, оно пронизывает пространство подобно электромагнитным волнам: если закрыть глаза и уметь почувствовать – то вы ощутите миллион женщин, которые готовы согреть мировой океан своим нерастраченным теплом. Они способны растопить тонны льда и переправить Евразию к берегам Австралии.
Но а если ты потерял ключ, утратил вкус халвы; стал большой мёртвой рыбой, которая хлопает плавниками в такт волны? Хуже этого нет и не может быть; лучше травма, грипп, отсутствие работы или ремонт квартиры, потеря водительских прав или когда молоко убежало! Молчание души. Господи, за что?
Мы напились с моим другом. Он говорил о своёй молодой жене, о своей проклятой жизни. Потом выпив оптом за Аршавина, за Питерский «Зенит» и Гуса Хигинга, за сборную по хоккею, за Олипмиаду 80, я пошёл его провожать! Город блестел глянцем! Как в журнале. Ты вдруг оказываешься на страницах этих обширных рекламных площадей!
Удивительно, но я никогда не умел  ругаться с женщинами. Когда начинаешь ругаться с женщиной, то где-то на третьей фразе устаешь, эмоции перехлестывают, и чувствуешь себя женщиной. А мой приятель и его молодая супруга могли сделать эйншпиль Тилю Уленшпигелю!
Он ушёл в дождь и глянец, ушёл обиженный на всё и всех, ушёл туда где край земли, чтоб свалиться в пасть голодным черепахам. Я остался, попросил стакан воды и сигарету. Ей было 22-23 года, полненькая, словно детский мячик, чёрные строгие глаза, девическая чёлка на глаза. Я долго стоял в коридоре, поставив пустой стакан на телефонную полку. Мне казалось, что что-то я должен сказать, чтобы потом закрыть входную дверь. Она сидела на кухне и грызла семечки – мне были видны её ноги, лёгкий светлый халатик открывал больше дозволенного в такой ситуации. Я, правда, ни о чём таком не думал. В голове ворочались образы трёх звероподобных черепах, на которых держится мир, их зелёные мутные от времени глаза. И ещё не хотелось идти в дождь. Я был где то в верхней части головного мозга. Уверен, что мой добрый старый приятель обязательно вернётся – и «не пустой». Хотелось помирить этих милых людей. И вообще, зачем эти странные мексиканские страсти в нашей дождливой сумрачной средней полосе в подмосковных квартирах. А может, ещё о чём-то думал – что долго не звонил маме и завтра обязательно позвоню…
– Проходите!
– Извините!? Это я виноват!
– В чём?
–………...
– В чём?
– В том, что я мужчина! 
Она посмотрела на меня и впервые улыбнулась. Потом посмотрела на свои открытые ноги и не прикрыла их халатиком.
– Вы художник, да?
– Да.
Пауза, как в пьесе. В пьесе может и надо, а в жизни зачем, это нарушает естественность и создаёт ощущение театра, его нудной искусственности. А в паузе всё темнее и темнее сознание, нет, только не это! Я прошёл на кухню и опустился перед ней на колени. Она погладила мои волосы, я поцеловал её в круглые колени, сцепил руки под халатиком за её попой: Запах свежего белого зефира. Кожа как зефир…
– Спасибо!
– За что?
– За любовь.
– Господи, это вам спасибо! Я виноват, жутко виноват перед вами и перед Костей. Я правда даже не думал, не хотел.
– Вы уже сказали, что вы виноваты?
– Я?
– Вы же мужчина!
Я больше не встречался с ними. Они помирились и живут, как я слышал от наших общих друзей, счастливо. Один из двух сыновей стал художником. Может это единственная счастливая семья в этом мире?


ОКТЯБРЬ. ПУСТОТА…


Холодные тучи: серые, ватные, клочковатые, повисшие на проводах, рогах троллейбусов, шпилях, куполах и крестах. Вернейший знак окончания земной тёплой любви. Любви пугливой, кареглазой, пульсирующей и свободной. Любви толкающей барабан сердца, любви мимолётности и еле уловимости, любви всесокрушительной и размашистой – как летний закат или летний восход. Нет ничего более совершенного и сложного, чем любовь. Вот попробуйте ответить на простой детский вопрос: что такое любовь? И тут же вы готовы, без предварительной подготовки, закричать, вы готовы завопить, вы готовы! Но только это первое лёгкое помешательство пройдёт, и вы уже задумались, появилась сначала лёгкая ореховая горчинка, потом ощущение потери, и вдруг мощная волна непреодолимого препятствия, а за ней вторая волна отсутствия любви. А «дальше тишина» и молчание кладёт печать, и мы замолкаем, так и не ответив на простой детский вопрос. Ах, любовь – ускользающая тень нашей светлой стороны души, наша в конечном итоге Надежда и Вера, наша бессознательная тяга к Высшему и неудержимое стремление к Вечности.
«Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей…» Не может мгновение насытить мой ненасытный голод любви! И потому октябрь должен был случиться, так ощущалось мной это чистое, закрытое тучами и дождями, пространство. И возникла Она, еврейка, ей было за пятьдесят – волевая, сильная, хитрая женщина. Нельзя не назвать то, что произошло между нами, близостью, но помыслить об этом раньше было невероятно. Взаимоотношения между нами скорее можно было описать на примере классической пары: путник и Баба-Яга. Я боялся её, она меня подавляла, при чём подавляла до болезни. Каждое утро, поскольку мы работали в одном театре, я шёл на встречу с ней как на Голгофу. Мы часто сидели в её кабинете, он был весь наполнен детскими рисунками. Её большие в очках глаза, распущенные волосы и полное отсутствие запахов, так всегда сопутствующих женщинам, вызывали во мне зомбимагнетизм. Во сне мы всегда прилагаемы к какому-то обстоятельству, предмету, ситуации, мы прилагаемы ко сну, мы не самостоятельны, мы всегда часть сна, нам от него не избавиться, как железной стружки от воли магнита.
Каждый год мы помогали ей и её мужу консервировать на зиму их  летнюю дачу на берегу Волги. Комнаты уже пусты и отсветы из окон на крашеном полу были как жёлто-белые омуты. На улице мы с её мужем связывали в охапки, запасённые на зиму берёзовые и сосновые веники. Потом складывали в старенький Уазик разной пузатости банки с солёными грибами: тут были и тёмные как пули маслята и как увядшие с большой бахромой цветы – сыроежки, яркие улыбки лисичек, белые крепкие как кости грузди, пахло смородиновым листом, корицей и пустырником. Сели за стол, обтянутый клеёнкой в синий рубчик, поставили последний, наверное, в этом году шашлык, разлили по гранёным стаканам красное вино и водку, я закусил малосольными огурцами и кислой холодной прямо с ветки калиной.
– В этом сезоне надо будет сделать Пушкина!
– Конечно. Пушкин ведь это «наше всё»…
– Нет, неизвестного Пушкина – «Село Горюхино», его письма.
– Зачем?
– Разве ты не хочешь признаться мне в любви?
Холодные озёра проницательных умных глаз, большой шарф, коричневый вязаный свитер. Мы в шутку поцеловались, её губы были влажные и пахли дымом и мясом шашлыка. Потом мы встали и вошли в тут же рядом стоящую баню, ещё тёплую после вчерашней протопки. Там тоже было чисто, как в операционной, она скинула тяжёлую юбку, свитер и осталась голая в калошах и с распущенными волосами. Она была почти не загорелая, как будто и не было этого сумасшедшего жаркого лета. Венера заката, большие коричневые круги и такие же большие круглые набухшие соски, похожие на изабеллу, но на вкус молочной сыворотки.
«Есть в осени первоначальной, унылая пора. Весь день стоит как бы хрустальный и лучезарны вечера…» Она читала мне Пушкина, осеннее. А я не мог избавиться от ощущения, что это уже со мной было. Может даже и с Александр Сергеевичем…
Мы разъехались по своим домам, начинался ноябрь.
Потом у неё умер безобидный симпатяга муж. Она тоже серьёзно заболела, случился микроинсульт. Когда я пришёл навестить её после больницы, она с трудом выговаривала моё имя, произнося его медленно нараспев, словно в это время ела горячую печёную на углях картошку.


НОЯБРЬ. МОРФЕМНЫЙ РАЗБОР


Утро! Серое! Немигающее! Беспросветное! Без смысла, без мысли, без замысла.
Утро безнадёги!
Мне, почему то почудилось, что было такое утро – утро первого дня творения! Из бездны, чёрной мрачной глухой, из тоски и одиночества ВОССТАЛ мир. Бог дуновением алым разделил, наполнил, разрушил небытиё и вовлёк СЕБЯ и ВСЁ ОКРУГ ОКРУЖАЮЩЕЕ в ДВИЖЕНИЕ. Он отменил созерцание неподвижность – Он залил мир ритмом, пульсацией, переменами. Он взял и запустил Гильотину времени.
Осень я переживаю тяжело. Куда там началу года: бренчащему, надушенному, разухабистому Новому году – до истины корневых начал осени. Осенью надо разогнаться! Разогнать маховик действия.  И сейчас ранним утром, после того как я проводил дочку в школу, она приехала пожить у меня этот год, я без сна и без бодровствования пью кофе. Я сел за её письменный стол, перебираю не свежие свои мысли, пытаясь отобрать что-то такое вечное, чтобы поместить в избранное, которое в свою очередь ляжет в холмы времени. Ляжет и задохнётся! 
Машка забыла пенал!!! О чём только думала вчера, когда собиралась!
Сейчас вот я вспомнил, как в такое же утро, раннее по свету и настроению за окном, я звонил одному режиссёру, с которым мы затевали один театральный проект, и который не дурно реализовали. Я помню, какие мы были, оба горячие. Я мог рисовать и рисовать. Часами не вставал из-за этого вот стола,  за которым сейчас сижу и пью кофе. Слышу, как монотонно, как у Тома Вейтса, капля стучит по железному карнизу и где-то на антресолях, радуясь теплу в доме, дребезжит муха, словно береста берёзы на ветру! Передо мной на стене плакат: все виды разбора – фонетический, морфемный. Выполнить морфемный разбор – это значит разобрать слово по составу, указать из каких частей оно состоит, найти приставку, корень, суффикс. Почему-то для примера нарисован ёжик и на нём произведен сей морфемный разбор. Голова ежа приставка, тело корень,  «задница»  и часть колючек – суффикс, а окончания нет, есть только пустой квадратик. «Квадратик неба синего…» В сущности, я занимаюсь тем же самым всю свою жизнь, подвергаю такому вот скальпированию, морфемному разбору всё что случилось со мной! Ищу этот корень, эту приставку, и не дай Бог мне найти пустой квадратик окончания! «Квадратик неба…»
Машунина постель смята, она сохраняет скульптурную форму борьбы с Морфеем. Подушка, как верный пёс хранит её тепло, а одеяло, которое она сжимала и тискала, прижалось к стене, как испугавшаяся безветрия волна, сохраняя в себе её сны и мысли. Я уткнулся в него головой. Пахнет сухой травой и летом!
С её матерью мы стараемся почти не встречаться. Когда-то что-то кончилось. Кончилось то, что бурно начиналось, но  потом также внезапно и ушло. Это случилось в ноябре, в каком-то далёком теперь для меня ноябре, таком далёком, что мне сейчас кажется, что той любви вообще и не было никогда в моей жизни.
В пансионате «Чайка» на берегу заросшего ряской и травой озера в ноябре мы по случайному стечению обстоятельств были заперты на ключ охранником. Пансионат был уже закрыт, но нам надо было переночевать в нём, нам разрешили остаться на одну ночь с условием не включать свет и не выходить из номера. Мы не включали свет и пили её французские духи, разбавив водой, чтоб разбавить охватившую нас тогда нежность. Она была потрясающая! Для меня была. Для кого-то сейчас есть! Ведь должно же быть, что для кого-то сейчас она такая же, какая была для меня тогда!? Или это вечно мимолётное бунинско-тёмноалеевское солнце ударное, единично, выборочно поражает на каком то малом промежутке времени, и подобно молнии уходит в сердцевину земли пропадая на всегда?!
Я выпил кофе и захотел спать! Взял Машину подушку, пошёл в зал на диван. Засыпая смотрел на открытую дверь в её комнату, на горящую настольную лампу и слышал голос моей любимой крошулечки. Весёлый с лёгкой хрипотцой после недавно перенесённой ангины. Её взгляд, ясный и быстрый, белые соломенные волосы. И вдруг я увидел её уже взрослой, как она выходит из этой комнаты… с молодым человеком. Она тёплая и счастливая…
Потом я вижу большой предутренний луг, как на «сводных» картинках по очереди, сквозь белотканность бумаги проступает цвет – зелёный… жёлтый… голубой, краски расплываются и луг летит по звёздному небу к какому-то предвечному первоначалу. К белому молочному свету, к тому свету, из которого всё когда то и произошло.


ДЕКАБРЬ. СПЕКТАЛЬ БЕЗ СОЛНЦА


Слишком тонкая, слишком невесомая, словно сплетённая из божественного волоса. Чёрные глаза, чёрные волосы, тонкая кожа с едва заметной венной  прожилкой у виска. Я никогда не хотел её как женщину, просто мы дружили и были как брат и сестра, как Герда и Кай. Наши взаимоотношения бывали холодными как лёд. По целому месяцу мы не виделись. Но потом встречались, и целыми днями не расставались – болтали друг с другом, как самые близкие супруги. Между нами была какая-то глубокая привязанность.
Она часто ездила во Францию, неплохо знала французский язык. Познакомила нас переведённая ею пьеса Поля Клоделя «Полуденный раздел», длинная и довольно скучная история. Такой жанр, интеллектуальная драма, не приживался в последнее время на наших  сценических подмостках: слишком много красивых слов, слишком много иронии и парадоксов и слишком мало любви, нашенской простой и порочной, земной, сжигающей и простецкой. 
– Мы выше любви.
– А я должно быть ниже. Как-то так говорила Раневская, только не Фаина, а Любовь.
Переведя эту диковину, она не оставляла надежды пристроить пьесу к режиссёру. Но народ «тёмный» – что они носят в себе, какие замыслы теснятся в этих умных головах? «Чёрный квадрат» Малевича – это их самый гениальный портрет.
Она любила мороженное с коньяком. И вот после какой-то 101 попытки с очередным мастодонтом (режиссёром), надо отдать должное её упорству, ей срочно надо было доставить  вариант пьесы к нему. Этот «очередной простой гений» жил уединенно за городом, и в эти декабрьские «хлебные» дни для всех театральных людей России, он принципиально уезжал из города. К компании дедов Морозов и корпоративов питал стойкий антиинтерес. 
Я вызвался отвезти к нему мою подругу, в ту зиму я был ещё «на колёсах». Дорога по-зимнему была довольно опасной.  Но, во-первых: это было недалеко от города и, во-вторых: идея провести вечер у камина  в зимнем лесу представлялась довольно заманчивой. Хоть и светило солнце, но в «жигулёнке» было довольно холодно, она сидела на переднем сидении в белой короткой шубке и чёрных сапогах «чулках». Поскольку мне всё время что-то говорила и была повёрнута в мою сторону, то мой взгляд волей не волей возвращался к её острым коленкам. Но после сложно сочинённого монолога, она вдруг задумывалась, потом задумчиво улыбалась чему-то своему, а потом ещё больше довернувшись ко мне, задавала вопрос, касающийся этого режиссёра. Что я знаю о нём, чего ждать от него и как лучше построить разговор. Она симпатично прикусывала нижнюю губу и в это мгновение казалась маленьким пушистым зверьком.
– Как ты думаешь, ему понравится пьеса?
– Думаю, что да.
– Но не надо шутить, ты же знаешь как это для меня важно!
– ………………………………………………………………..
– Как они меня достали, эти великие таланты. Режиссёры мать их…
– Хочешь честно?
– Да.
– Он её даже читать не будет!
– Зачем же позвонил и сказал срочно привезите, есть кой-какие идеи.
– Зима, одиночество, коньяк и заинтересовавшаяся им женщина.
– Ну что за глупость, почему ты всегда всё сводишь к этим примитивным вещам?
– Что проще, то и сильнее. Что объяснять не надо, то и истина.
– То-то ты всю дорогу пялишься на мои коленки.
И она неожиданно раздвинула ноги.
– И?
– Что и?
Она ещё больше раздвинула свои стройные ножки.
– Что я должен делать?
– Доказывать свою философию.
Дорога была неприятная, ненакатанная и притом нагретая за день солнцем. Она скользила, как начищенный паркет и мне большого труда стоило возвращать машину на дорогу. Я изрядно поработал, вращая влево вправо рулевое колесо, чтобы не скатиться на обочину в сугроб. Впереди был железнодорожный переезд, он был закрыт. И мы наблюдали, как медленно и плавно из-за больших сугробов, выплывал зелёный тепловоз и тянул за собой длиннющий ряд вагонов и цистерн. Она развязала шейный платок и сняла шубку, потом медленно стала расстёгивать брусничного цвета блузку. На переезде мигал красный фонарь. Её небольшие острые грудки, как два стога напряжённо стояли под чёрным ажурным бюстгальтером.
Открылся шлагбаум, поезд стал набирать скорость. Я проскочил переезд на повышенных оборотах и съехал в сугроб. Снимая куртку, мы как два неуклюжих медведя в берлоге протискивались на заднее сидение. На машине мигали жёлтые аварийные огни, горел ближний свет, и на стёкла падали нежные белые снежинки, начинался снегопад. Как будто Снежная королева укрывала Кая и Герду от посторонних случайных глаз.
Нам было долго хорошо. Но холод и зима лишь короткое время дают страсти. Замёрзнув, мы начали одеваться. Она накинула шубку на голое тело. Выбравшись из сугроба мы поехали в обратный путь.
Неделю мы встречались и любили друг друга как сумасшедшие. Потом она уехала в Париж и нашла там русского режиссёра, который на французском языке сделала спектакль по этой пьесе! Я оформлял его как художник. Это получился странный спектакль. В газете одна из критиков назвала его «спектаклем без солнца».
Потом она пропала во времени и пространстве. Так теперь бывает, пропала, как та белоснежная зима со своим сугробами-метелями. Пропала, растаяв сладкой дымкой своей страсти в моей крови.