ВАЛЕРИЙ СДОБНЯКОВ. ИСКРЫ ПОТУХАЮЩИХ КОСТРОВ
(АВГУСТ, 2016). НАЧАЛО
Разворачивая свиток времени

Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 55, 2018 г.


Сдобняков Валерий Викторович. Родился в 1957 г. в Красноярском крае. Создатель и главный редактор журнала «Вертикаль. ХХI век». Секретарь Союза писателей России. Председатель Нижегородской областной организации Союза писателей России. Лауреат многих всероссийских и международных литературных премий. Награждён государственной наградой – «Медалью Пушкина», а также Почётной грамотой Нижегородской области и Почётным знаком главы города Нижнего Новгорода. Автор тридцати книг прозы, публицистики, критики. Живёт в Нижнем Новгороде.

 
ДА НЕ СМУЩАЕТСЯ СЕРДЦЕ ВАШЕ
2016 год


28 июля — 2 августа  Кунавино
Уныло нас встретил дом. Земля заросла злой травой. Во всём неухоженность, запущенность. Разве можно так безжалостно бросать землю, дом, который служит тебе верой и правдой? Вот душа и томится от этой несправедливости.
Но дом оживили довольно быстро. Снял щиты с окон, стряхнул половинки, подмёл полы. Ирина навела порядок на веранде. Задышалось полегче. Потихоньку за эти дни немного пообжили территорию — подёргали кое-где дурнину, попримяли траву.
Яблони от яблок ломают ветки — так их много. Собрали крыжовник, чёрную и красную смородину. Заменил разбитое стекло в первом окне (это ещё зимой, во время грабежа повредили), поставил заплатку на крыше двора (давно надо было сделать), поправил штапики на окнах веранды. С горечью заметил — отвыкли руки от плотницкой работы. А ведь когда-то, когда много занимался этим домом, неплохие навыки приобрёл. Сейчас же всё несподручно, всё не с руки.

Купался в озере с ощущением крайней нужности этого занятия — словно исполнял необходимое для моего существования действо. Наверное, это ощущение идёт от того, что многое из очень простого, доступного в жизни упускается. То же купание — в этом году лишь дважды себе это позволил в Оке у моста.

Приезжали отец Владимир и матушка Галина Чугуновы. Так радостно было встретиться «на земле», а не в коробке городской квартиры. На веранде пили чай с большим «Городецким пряником». Увы, было не избежать о больном, церковном. Но не только… Впрочем, ничего нового в этих наших разговорах нет. Хотя болит рана, болит, и способа её залечить пока нет, не видно.

Поднялся в свой кабинет, убрал щиты с окна, пересмотрел книги. Сколько же всего прочитано! Последние годы все старые прочитанные книги я перевозил из городской квартиры сюда. Думал, перечитывать уже не буду. Книги на стеллажах, на полу стоят рядком. Потянулась к ним рука, начал перелистывать — и не оторваться. Как люди могут жить, существовать без этого чуда?
Года три деревенскую библиотеку не пополнял (теперь всё отвожу в Союз писателей), и оттого старые книги приобрели какую-то особую притягательность, теплоту, желанность… Воистину — встречаешься с ними как с давними друзьями. Ведь с каждой что-то связано в твоей жизни. Каждая содержит память — важную для меня — об ушедших и ныне (слава Богу!) живущих.
Отобрал перелистать литературоведческие книги Ивана Кирилловича Кузьмичёва. О Николае Кочине любопытно. Книгу выпустили к 70-летию писателя в 1972 году. Помню, как через десять лет, на траурном митинге, когда хоронили Николая Ивановича, Иван Кириллович сказал: «По-настоящему тетралогия Кочина («Юность», «Гремячая поляна», «Нижегородский откос», «Семён Пахарев») ещё не прочитана. Это впереди». Да нет, с трудом верится, что сейчас кто-то будет перечитывать романы Николая Ивановича «Девки», «Парни», анализировать его творчество. Хотя, безусловно — это настоящий писатель, самородок из народа. Испытавший всё то, что испытал наш народ в ХХ веке, включая и репрессии, лагерь, предательство и несправедливость. Надо бы вспомнить его на страницах «Столицы Нижний». Всё-таки я и читал его книги, и живым видел, и хоронил. А за поминальным столом в студенческой столовой (на площади Минина и Пожарского) сидел рядом с женщиной, которая вполголоса, не обращаясь ни к кому конкретно (рядом были мы с Валентином Арсеньевичем Николаевым) рассказывала о лагерной жизни Кочина — Николай Иванович сам с ней делился этими воспоминаниями. Жаль, я был молод и не завязал знакомство с этой дамой. Впрочем, наверняка она эту тему «подняла» на эмоциях. В 80-е годы (в начале) о репрессиях говорить опасались, сторонились этой темы. Так что вряд ли бы она стала со мной откровенничать.
Другая книга Кузьмичёва «Введение в общее литературоведение ХХI века. Лекции» читается с интересом. Открыл наугад — не оторваться. О художественном очерке (жанр, который сейчас просто исчезает из нашей литературы), о художественной форме… Ивану Кирилловичу в этом году (да совсем скоро — 3 августа) исполняется 93 года. Тоже бы надо отметить. К сожалению, много времени и сил он потратил на «социалистический реализм». Но ведь написал книги и о Горьком, и «Боль памяти: Великая Отечественная война в современной литературе». Он и сам участник этой войны.

Как иначе, чем в городе, действуют на человека раскаты грома. И дождичек-то был так, ерунда. А грохотало больше часа — приближаясь, разрываясь над головой, удаляясь — раскатисто, долго, словно звук, добегая до горизонта (невидимого за тучами) падал в нечто бездонное. В это время ощущаешь полную свою слитность с пространством, с природой. И ведь не страшно. Только явно осознаёшь свою малость, крохотность.

Продолжаю читать (всё больше вечерами) «Иосифа и его братьев». Когда в повествовании появляется «сопровождающий» (Иосиф едет к братьям по поручению Иакова в домик у Шекема, к городу Дофан, и его белая ослица Хульда спотыкается и ломает (вывихивает) бабку) — я почему-то сразу представил образ с картины Виктора Калинина «Звездопад». И хотя описание «сопровождающего» в книге ему никак не соответствовало, меня при чтении продолжал преследовать именно явленный Калининым образ — и когда он разговаривал у опустевшего сухого колодца (Иосифа, брошенного в эту яму всеми братьями вместе уже спас, достал из смрадной глубины и освободил от верёвок странствующий купец) с Рувимом, и когда вёл караван купца через пустыню (с рабом-Иосифом) от Газы, я видел не полуженский образ, описанный автором, а сурового, измождённого, но непреклонного «вестника Божия» с картины Калинина. И синева библейской ночи, на фоне которой написан «этот странник», мою убеждённость (в правдивости именно этого образа) только усиливает. В этом взаимопроникновении и взаимодобавлении, дополнении и есть подлинность искусства. Когда творец в создаваемый образ вкладывает ещё нечто — от него самого, может быть, и независимое.

Хожу купаться через всю деревню. Небольшую. Но ровно наполовину её разделяет болотистый, заросший осокой овражек. Прямо у этого овражка (можно сказать, что почти в нём, в низине) стоит дом. Есть в ощущении от этого дома что-то недоброе, да и судьба у него на редкость невезучая. Вроде бы и не маленький он, не захолустный — пятистенок. Но всё время, пока я живу в деревне, он никак не может обрести себе хозяина. Раза два-три его покупали, но быстро бросали, перепродавали. Именно в этом доме как-то жена убила ножом мужа (буднично, при малых детях) — меня с Сергеем Шестаком полиция тогда позвала в понятые. Но большей частью за почти тридцать лет, что я его вижу, он стоит пустой, нежилой, заросший крапивой и осокой. И из-за своей ненадобности зло смотрит на проходящих мимо.
И у домов есть своя судьба, своя жизнь, ощущая которую, порой становится не по себе, жутковато.

Разговор Иосифа с купцом вечером на привале. Меня поразила мысль Томаса Манна, вложенная в уста юноши:
«— Скажи мне, какая вина довела твою жизнь до ямы?
— Она заслужила наказания и называлась доверие. Преступное доверие и слепая требовательность — вот её имя. Ибо тот слеп и достоин смерти, у кого к людям больше доверия, чем они в силах вынести, и кто предъявляет к ним слишком большие требования: при виде такой любви и такого уважения к ним, они выходят из себя и делаются похожи на хищных зверей».
Истинно, все мои «напряжения» во взаимоотношениях с близкими людьми, единомышленниками возникают именно из-за этого «преступного доверия и слепой требовательности». И в первую очередь всё, что связано с «Вертикалью. ХХI век», с её изданием, её судьбой. Тут в первую очередь вспоминается Володя Цветков, Коломиец… да очень многие.

Дурманящий травяной запах. Сколько приходилось читать об этом. Но вот пошли на дальний участок собирать крыжовник. Трава с человеческий рост. Цветы вперемешку с крапивой, полынь с какими-то колючками. И всё это под жарким солнцем пьяняще благоухает, источает невероятное разнообразие запахов. Нечаянно вздохнул всей грудью — и горло перехватило. Не врут писатели — запахи обожжённой солнцем травы дурманят.
Вернулись в дом. Окно, двери открыты. Слабый сквознячок шевелит занавески. Живительно прохладно. В деревне тишина — ни звука. Всё живое где-то затаилось от зноя. Лёг с книгой и нечаянно вспомнил рассказанный Чугуновым анекдот: «Американцы решили напасть на Россию, и спрашивают у союзников — когда лучше это сделать? Французы отвечают: «Только не зимой. Мы воевали с русскими, знаем, что это такое. Чуть не погибли». Немцы: «Только не летом. Мы начинали летом. Чуть не погибли». Тогда решили спросить у китайцев — нейтральной стороны. Те отвечают — нападайте сейчас.
— Почему?
— Русские «Северный поток» строят, мост в Крым строят. Знаете, сколько пленных им сейчас надо».
Отцу Владимиру это рассказали какие-то священники.

Ненаписанный рассказ.
Не помню, отмечал ли я этот случай в давних своих дневниках. А может быть, всё произошло ещё до того, как я их начал вести. Время стремительно — и многое в памяти, относительно сроков, смешивается.
Как-то уже поздно вечером рыбачил я на нашем озере. Клевало хорошо, я на берегу в этом месте был один, и потому, хоть солнце уже почти скрылось, село за лесом, бросать ловлю мне не хотелось.
В это время я увидел двух мужчин — явно деревенских жителей. Они шли поодаль от берега и негромко разговаривали между собой. Но в тишине, в поле на закате голоса слышатся далеко. Вот и до меня донеслось, как один жалуется другому:
— Она мне: «Чего ты тут расселся, иди дрова коли, забор поправь, картошку надо окучивать, а не песни петь». А мне так попеть хочется. Всё работа и работа. Душа песни просит…
Спутник говорил жалующемуся какие-то сочувственные слова, ободрял.
Быстрым, деловым, торопящимся шагом они прошли поодаль от меня. Я подумал: «Торопятся мужики в совхоз, в магазин за бутылкой. Вырвались наконец-то из дома, сбежали от жён, от бесконечной крестьянской работы (я сам от этой же работы сбежал к озеру с удочкой), чтобы «расслабиться» за бутылочкой вдвоём, выговориться… может быть, даже пожалобиться на жизнь.
Солнце совсем скрылось за лесом. И как-то разом всё сумеречно посерело вокруг, да так, что поплавок еле различил на воде. Делать нечего, надо возвращаться домой. Я начал сматывать удочку (удилище из орехового прута, леску скручиваешь вокруг него так, чтобы крючком зацепиться за удилище где-то сантиметров за пятнадцать до его окончания — современные рыбаки о таких снастях уже забыли), выливать из ведёрка с рыбой лишнюю воду, когда от опушки недалёкого, прямо к берегу озера подходящего леса, раздалась песня.
Это было так неожиданно, непривычно, что я оставил свои занятия и вышел подальше в поле, чтобы посмотреть — кто это запел. Два мужика, два недавно прошедших мимо меня деревенских жителя, сидели у самой опушки на стволе поваленного дерева и пели.
Минуло с тех пор лет двадцать, а я этот случай помню. Так запал он в моё сердце. Жалею только, что не запомнил слова той песни, что звучала мне в спину, когда шёл в потёмках от озера к своей деревне.
Много лет спустя я рассказал этот случай Борису Лукину.
— Так напиши рассказ.
— Подумаю.
Я, и правда, хотел после предложения Бориса Ивановича, написать на этот сюжет рассказ, назвать его «Песня» и посвятить Лукину… Но так и не написал. Может, потому, что слова той песни, что пели с душой два убежавших от тяжёлой крестьянской работы мужика, не запомнил?

Выпилил на дальнем участке разросшийся терновник. Набрали ведро уже спелых яблок. Терновник совсем забил кусты смородины, поэтому пришлось потрудиться, несмотря на жару. Ягод смородиновые кусты дали самую малость.
Нестерпимо захотелось пить. Решил напоследок сходить к роднику. Когда пять дней назад мы приехали в Кунавино, то к нему было не подойти. Высоченная трава. Пробился до осоки, там к знакомому, одичалому месту. Помост остался на месте. Снял крышку с вкопанной в землю бочки. Полна чистейшей и свежайшей воды. И бьются о край попавшие в западню коричневые ящерки. Одна, похоже, совсем силы потеряла, хвост в воде повис вниз. Выловил их ковшом, выпустил на волю, в осоку. Потом зачерпнул из родника для себя. Какая же вкусная в нём вода — не напиться!
За то время, что мы здесь, пробил к роднику сквозь заросли тропинку. Вернул его из одиночества, одичалости. А он будто ждал этого — каждый раз, как прихожу и снимаю крышку, он полон свежей, прозрачной холодной воды. Но только сегодня я подумал вот о чём — и в деревне начинает преобладать индивидуализм. В каждом доме пробили себе скважины, и о роднике забыли. Совсем! И мне почему-то за него обидно. Будто пренебрежение оказали кому-то из моих близких, родных.
В деревне с нашей стороны было два колодца (а в заовражной стороне их и вовсе не было). Теперь не осталось ни одного. Два исчезнувших колодца и две ящерицы в роднике — этот знак и заставил меня задуматься. Так как в простые случайности происходящего я уже давно не верю.

Из новостей — похоронили писателя Фазиля Искандера. Прощались сегодня в ЦДЛ. Лёг в землю на Новодевичьем кладбище («по просьбе родствеников»). Я не был поклонником его прозы. По «Культуре» показали документальный фильм об Искандере, где он читает свои стихи. Это любопытнее. В целом же, по-моему, был довольно заурядным литератором, всё достоинство которого состояло в том (и это в подобных случаях мне приходилось констатировать уже не единожды), что принадлежал к либеральному крылу «российской интеллигенции». Оттого и на главное кладбище страны попал.

6 августа 
Несмотря на жару и выходной день в Союзе писателей работал над старой своей повестью «Сезон». Оставил только тему старательства, полностью убрав любовную линию. Взялся за текст после письма Сергея Овчинникова. Он предложил что-то прислать в его альманах «Тула». Но и я у него попросил прозу для «Вертикали. ХХI век». Хочу успеть в этом году выпустить два номера. Это сверхзадача, непросто выполнимая. Но надо постараться.
«Сезон» я публиковал в «Новой Немиге литературной», что-то для этой публикации уже редактировал. Но не так кардинально. Сейчас в сюжете повести больше очерковости, чем художественности. Но, может быть, изначально это-то в большей степени в ней и было заложено.
Гуляли с Ириной по слободе у Ромодановского вокзала. На набережной Оки снимают эпизод из фильма раннего советского периода — гонки маленьких яхт, чествование победителя с оркестром, красные транспоранты.
Мы давно хотели подняться на середину горы к восстановленной колокольне церкви Иоанна Предтечи, около которой, по преданию, жил Кузьма Минин. Церковь основательно перестроена, более напоминает офисное здание 80-х годов, имеет вид не действующей — крыльцо засыпано мелкими камушками, пыльное, заросло травой, в дверь воткнуто уже запылённое письмо (по конверту — казённое). Рядом два жилых трёхэтажных дома. И тут ощущение заброшенности, бесхозности. Всё остальное жильё либо высоко вверху, либо внизу у Оки. А тут какой-то свой мирок, оторванный от общей жизни, с порушенными старыми домами и сараями (в них выросли деревья), с мощной бетонной лестницей, ведущей от этой слободки на Гребешок. Лестница по бокам заросла лесом. Видно, что по ней почти не ходят, но мы поднялись до дороги, идущей вверх с Метромоста. Оттуда двинулись вправо по асфальтовым дорожкам (всё советского периода). Дорожки широкие, подпорные бетонные стены мощные, лес взрослый, высокий — липы, клёны. Тут же и вездесущий сорняковый американский клён.
Опускаясь и поднимаясь, дошли до Гребешка, и уже оттуда спустились к Благовещенскому монастырю. Вот такое удивительное путешествие по местам, которые, я уверен, неизвестны подавляющему большинству нижегородцев. И ведь это в самом центре города.
Я не могу себе представить, чтобы сегодняшние власти могли нечто подобное построить на десятки километров по берегам рек в городе, как было это сделано «советами». Но чувство, проходя по этим глухим заброшенным дорогам иной цивилизации, испытываешь удивительное, потустороннее, словно невольно вторгся в чужой мир, мир иного, ушедшего уже навсегда, времени, иной жизни. И вернее всего, что ты здесь лишний.

7 августа 
Прочитал стихи Виктора Калинина в книге «Ирина Калинина», и переписал заново уже подготовленную статью о его поэзии. Я не всё верно почувствовал, когда раньше писал. Теперь пришлось убрать текст с нашего сайта, написать объяснительное письмо и отослать новый файл в редакцию газеты «День литературы».
Сразу не прочувствовал сложную полифонию чувства (переживаемого) и художественного взгляда. А ведь только художник мог увидеть в окружающем пространстве «свиток времени», «клеймённых временем коней», что «в глыбы облаков вмурован ветер», что существуют в небе «искры потухающих звёздных костров». Эти поэтические образы органичны художественным образам Калинина, всей его живописи. Стихи и картины у этого творца не вступают в противоречие, а являют нечто единое, цельное, абсолютно созвучное друг другу. И это несмотря на то, что девяносто девять процентов его творчества — это художество на холсте, а не на листе бумаги.

8 августа 
Редактировал материал Р.И. Чарыкова о гибели В.П. Чкалова. Убрал всю версию (притянутую за уши) причастности к этому И.В. Сталина. Ну глупость же, противоречащая и документам (их сам автор приводит в статье), и логике исторического момента, и политической обстановке в стране. Но как живучи все эти мифы, вбрасываемые в определённый момент людьми, заинтересованными в раскачивании обстановки в стране, в хаосе. И вот не глупые люди (бездоказательно, «глядя в потолок») их повторяют, при этом убеждены, что это их собственные мысли, а не вброшенные в общественное сознание кем-то многие десятилетия назад.
Придётся писать Рэму Ивановичу письмо — только бы как-то помягче высказаться, не обидеть.
На этот раз в Пакистане смертник взорвал себя на похоронах влиятельного местного деятеля. Только убитых 112 человек. Передают об этом скучновато, буднично. Это же не несколько порезанных в Баварии немцев. Никак не могу привыкнуть к этому вопиющему западному цинизму. Но ведь так не может продолжаться до бесконечности.
Ночью проснулся от странного состояния — какие-то эпизоды моей жизни стремительно проносились в голове. И было полное осознание, что ничего, до самой мелкой детали, не забыто. Всё во мне (где-то в глубине мозга ли, души?) сохранено, как на жёстком компьютерном диске. И сколько же неправильных поступков мною совершено! Все они со мной до скончания земного срока.
(Окончание следует)