Николай БОНДАРЕНКО. ВЕЛИКАЯ МИСТИФИКАЦИЯ?
Рассказ
Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 59, 2019 г.


Николай Алексеевич Бондаренко родился в 1938 году в г. Ташкенте. Автор поэтических книг "Рваное облако", "Ветер времени", "Последний хадж из Петербурга в Апраксино", "Високосная радуга", "Болдинский листопад", фантастического романа "Бег свободных Кентавров", красочных книжек для детей "Синеглазка, три брата и лютый Змей", "Лягушонок и лягушечка Ква-ква" и др. Член Союза писателей СССР (1978 г.) и России. Живёт в Подмосковье.

На обложке журнала «Вертикаль. ХХI век» № 21, 2008 г.  работа Татьяны Арбековой


Не продаётся вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
А. С. Пушкин

По сей день не утихли споры о том, кто же настоящий автор сказки «Конёк-горбунок» – Ершов или Пушкин? В связи с приближающейся большой датой – 220-летием со дня рождения великого русского поэта – противостояние мнений усилилось, и я хочу рассказать о случае, который произошёл в самом конце прошлого, ХХ века. В то время, в 90-е годы я работал в петербургской развлекательной газете «Не скучай». Кто только к нам ни приходил, о каких только жизненных ситуациях мы ни рассказывали! И совсем не удивились, когда в редакцию буквально влетел длинноволосый молодой человек и выпалил:
– Хотите сенсацию? Пожалуйста! У нас на первом этаже перестраивают подвал, говорят – под торговую точку. Это неважно, суть в другом. Моя бабка ковырялась там в мусоре и обнаружила вот эти старинные листки! – Молодой человек потряс перед собой разлохмаченной стопкой жёлтых страниц и мгновенно, как фокусник, убрал их в широченный карман цветастой куртки. – Я находку не оставляю, может, отнесу в музей. А всё, что надо, переписал. – Из внутреннего кармана он извлёк несколько сложенных листков и, красиво замедлив движение, положил на стол.
– Кто вы? – спросил я. – Прошу вас, представьтесь.
– Да пожалуйста! Иван Иванов. Студент! Разве это важно? Прочитайте это. Самое главное здесь! – Гордо тряхнув длинными прядями, молодой человек показал пальцем на оставленные листки и резво кинулся к выходу. – Пока! Надеюсь, понравится!
Я развернул страницы и подивился: текст напечатан на портативной пишущей машинке, читается легко, это уже неплохо. Залпом прочитал. Побежал в детскую библиотеку, взял «Конька-горбунка». Покопался в справочной литературе… Где же всё-таки истина?..
Впрочем, «находка» бабушки студента Иванова, хорошо обработанная, перед вами. Читайте!

1834

О Господи, спаси и помилуй! Наперёд беседы самому с собой осеню свою грудь перстами и трижды низко-низко припаду лбом ко сырой землице! Даже число обозначить остерегаюсь, неровен час – попадёт сокровенное в недобрые руки! А злой глаз и поганые люди сотворят гадкую непотребность… Мне желательно поделиться, душа просит соучастия и горнего совета, дабы не оскользнуться, не упасть под тяжестью несчастья… Несчастье-то чрез меру тяжкое, того и гляди ещё более угнетёт… Да, Господи, слишком невмоготу, потому и задыхаюсь, и внемлю самому крохотному лучику света. Потерять навеки-вечные отца-батюшку, единого наставника и кормильца, не дай, Боже, никому. Все вокруг воздыхают, сочувственно говорят похвальные слова, да толку-то от сего говорения никакого, разве кто в состоянии оторвать от своей бренности хоть бы единый грошик… Да чего уж тут рядить! Нам, больной матушке и старшому моему брату, потребен не один грошик, проживание-то, оно ой как недешёвое. А мы эдак и вовсе без гроша! Как нам проживать нынче, в какой Храм идти с протянутой рукой? Признаюсь, от одной лишь мысли содрогнулся, а содрогнувшись, поверил сверкнувшему лучику надежды, разве не его ожидал, не на его ли чудесное явление надежды строил? А лучиком-то оказались предобро-добрые глаза и слова много-многоуважаемого Петра Александровича! Они не токмо обещали выволочь из беды, хотя ещё нисколько не сотворено, но и чудесно внушали тень о спасении! Господи, рази я ошибаюсь? Нет, драгоценный ты мой профессор! Благодарность тебе высочайшая от меня самого и, без толики сомнений, от моей больной матушки, коей невыносимей всего… Похоронить мужа-кормильца и очутиться в полной нищете, да на руках двое больших детинушки, а ведь их надобно и кормить, и поить, и напутственным родительским словом одаривать. Мой драгоценный профессор получше всех на свете сие понимает. Он ведает о чужом горе и всем существом своим настроен оказать помощь… Слава Тебе, Господи, не устаю вторить небесам, и молиться, и в пояс брякаться. Слава, вечная Слава! Не зря же мой несравненный профессор Плетнёв зазвал к себе в кабинет и адресок в руки прямёхонько препроводил, и душевно заверил – решительно иди к этому меценату, он-то, много не сомневайся, выручит из несчастья! Так я и пришагал по адреску-то вдоль Мойки до высоких деревянных ворот. Достучался, растолковал служаке – мол, к меценату, от самого профессора словесности, он врать не будет – должны принять. Протопал через двор, потом по скрипучим ступенькам – на этаж. Попал в большущую комнату, вроде как библиотека. Несколько рядов полок, все забиты книгами, корешки так и сверкают. Здесь же письменный стол, мягкие стулья, диванчик. Откуда ни возьмись явился и сам меценат. Невысокий, прямой, какой-то весь заросший, даже на щеках кудри. Крупный нос не спрячешь, да по краям голубоватые выпуклые глаза. А ещё – пухлые губы, улыбаются.
– Ну, здравствуй, племя младое, незнакомое! – произнёс меценат весело с игривостью в голосе. Я со страхом догадался, неужели Пушкин? Его стихотворениями и сказками я увлекался, прячась от отца. Батюшка мои восторги никак не поощрял и строжайше увещевал: «Не путайся! Он смутьян и вольнодумец! Государь понапрасну в ссылки посылать не будет!» А я, глядя на живого Пушкина, запретно подумал: «Какой же он смутьян? Да и вольнодумства не чувствую, уж я бы точно увидел, простой весёлый человек, да ещё сочинитель, коих никогда не бывало! Может, других-то вольностей чрезмерно много? На пальцах он носит тяжёлые перстни, да и ногти не состригает! Сие обстоятельство тёмным образом музыку меняет…» Пушкин, заметив мой взгляд, упавший на перстни, продекламировал:
– «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Разве не так?
Я нерешительно кивнул. Пушкин подхватил мою руку, потянул к письменному столу. Усадил на стул, а сам брякнулся на диванчик. 
– Сколько вам, сударь, годочков? – шутливо спросил Пушкин.
– Я не сударь, – достойно ответствовал я. – Я студент… Мне всего-то девятнадцать.
– Прекрасный возраст! Всё впереди. Сколько можно успеть! «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…»
– Спорить не буду, честь превышней всего… Я всё больше о своём горе думаю…
– Про твоё горе знаю. Попробую помочь.
– Благодарствую, Александр Сергеевич.
Пушкин резко удивился:
– Я просил профессора меня не раскрывать!
– Он вас не раскрывал. Я сам догадался. Вас же кругом все знают! А я-то все сказки ваши прочитал. Про царя Салтана даже выучил. «Ветер на море гуляет и кораблик подгоняет, он бежит себе в волнах на раздутых парусах». Прочитать?
– Когда-нибудь в другой раз! – Этот лохматый человек, коего называют Пушкиным, громко рассмеялся. Похоже, моё выступление пришлось по душе. – Расскажи-ка о себе побольше.
Я, растерявшись, кое-как начал:
– Прибыли мы в Петербург четыре года тому назад… Жили не тужили…  А нынче беда свалилась… Батюшка помер, матушка сильно больна… Никаких таких средств для прожитка… Посему придётся мне опять в Тобольск…
– Тобольск? – встрепенулся Пушкин, в кудрявых зарослях головы заголубели глаза. – Там ведь наши ссыльные!
– Печальный факт, – согласился я. – Хуже не бывает, ежели на Государя покушаются… Когда их пригнали, мне-то было годов одиннадцать. Батюшка не велел даже смотреть на отступников.
– А кем был твой батюшка? – Пушкин явно насторожился.
–  Служил по части законности, следил в уезде за порядком, – с чувством достоинства ответствовал я. – Он и в Петербурге до самых последних дней охранял Государя.
–Понятно. – Глаза Пушкина запрятались за кудрями. – Но горю твоему, так и быть, помогу…
– Никто не поможет, бедность сама милостыню просит, – отважился сказать я. – Разве только добрый меценат…
Пушкин неохотно, как-то по-стариковски, неуклюже поднялся, снял с полки пухлую рукопись.
– Ну-ка угадай, сколько стоит?
– Ваше-то сочинение? И гадать не буду, больших денег.
– Хочешь, подарю?
Вот так вопрос! Я серьёзно растерялся.
– Александр Сергеевич, таких дарений не бывает…
– Ещё как бывает! И не такие растут цветочки. – Он с бережным вниманием опустил рукопись мне на колени. – Бери и владей!
– Как я могу! – возмутился я. – Это же ваше!
– Было наше, теперь ваше! Понесёшь Сенковскому в журнал «Библиотека для чтения». Потом издашь книгу. Будут тебе деньги, с коими не пропадёшь.
– Нет, нет! – я даже привстал. – Не возьму, и всё тут!
– Непременно возьмёшь. Заодно и меня выручишь. – Пушкин встал передо мной неприступной кудрявой скалой.
– Вас?.. Выручу?.. – нелепо забормотал я.
– Выручишь! Тем, что возьмёшь мою последнюю поделку-безделку. Я их столько понаделал, в глазах рябит!.. Выручай, ладно? – закончил он просительно.
Я стоял без движения, ни жив ни мёртв. А Пушкин не успокаивался, мягко настаивал:
– Чтобы не было кривотолков, сразу же, не откладывая, перепиши. Своей рукой! Да профессору покажи. Ну, дружочек, теперь всё!
Плохо сознавая происходящее, я, как беспомощного младенца, прижал рукопись к груди и с сильным биением сердца шагнул к выходу.
– И последнее, – изменившимся, каким-то железным голосом напутствовал Пушкин. – О нашей встрече не должна знать ни одна живая душа! Обещаешь?
То ли прохрипел я, то ли выкрикнул «благодарствую» и неизвестно каким путём оказался за воротами. Мне померещилось, я лишился рассудка, совсем не понимал, радоваться мне или исходить горькими слезами…
Придя домой, в давно уже приевшийся Графский переулок, первым делом трепетно помолился. Слава тебе, Господи! С дрожащими коленками уселся за стол, разложил рукопись и открыл первую страницу. Оказывается, сказка! Да ещё немыслимых размеров, огромная-преогромная! Однако же по причине сильного волнения читать не сумел. Полезли всякие мысли о встрече с Пушкиным…Про обещание своё вспомнил – держать всё под секретом! И вот ведь в чём изумление, сам Пушкин, всем известный стихотворец, непревзойдённый сочинитель сказок, не шутя свою рукопись отдаёт незнакомцу, да ещё с упорной настойчивостью просит принять! Царский подарок! Рази не грех – отказать? Однако же перво-наперво следует взять себя в железные рукавицы и от корки до корки сие сочинение прочитать… С Божией помощью принудил себя отогнать подальше лень и прилежно взялся за чтение. Взялся и был вознаграждён! Всею душой вошёл в сказку и восхитился до слёз, зело она понравилась народной простотой и непритворной разговорностью. Нашлись и затемнённые места, в коих призадумывался и несогласно мотал головой. Не зело ли опасно бают меж собой братья:

Сколь пшеницы мы не сеем,
Чуть насущный хлеб имеем,
А коли неурожай,
То хоть в петлю полезай!

Сия правда жутковата, но правда есть правда! Для спокойствия объяснение одно – не каждый ведь год приносит неурожай. А вот самый конец сказки заставил жутко поёжиться. Совсем недопустимо ужасно – батюшка Царь сварился в котле! Котёл-то с молоком, да молоко-то, вишь, не для пищи, не для утоления голода, а для убиения! Молоко-то на огне, смертельно кипит! Тут и коварная мысль остриём пронзила, не побежать ли к Пушкину, не вернуть ли ему с позором жуткое безобразие! И уж вскинулся было, картуз напялил, однако Господь остановил, заставил одуматься. Пушкин-то тебя выручает, руку помощи протянул, а ты рукопись ему в лицо швыряешь! Достойно ли сие действие истинного христианина православной веры?.. Охладил себя, одной зело здравой мыслью успокоился! Сказка же, а в сказке чего угодно может случиться!
Сбегал в лавку, на последние грошики чернила да перья приобрёл, а бумагу и сладкую булочку для матушки мне позволили любезно в долг. Всё! Перекрестился и пошёл пёрышком скрипеть! Сразу же и неловкая претензия к Пушкину возникла. Ты не смотри, что известный литератор, он тоже горазд ошибки совершать. Местами у него изложено с большей серьёзностью, чем необходимо для лучшего восприятия, недостаёт народных подслушанных слов, хлёстких выражений. И ещё подумалось – ежели Пушкин в самделе мне сказку на совсем отдал, значит, она вся моя, могу в сомнительных местах исправить, конечно, где нужным сие посчитаю, наполнение народным духом рази возбраняется? Однако же не сию минуту, когда вся песня только сочиняется. Сейчас должен забыться в чёрной работе, в нудной, но обязательной переписке! Зело похвально, что старшой Николай где-то мотается с друзьями, а матушка притихла и спит… Ни одна душа не помешает! 
Уж как спешил-торопился, до самой ночи корпел! Терпеливая матушка проснулась, даже ворчать стала, мол, зря свечи извожу. Она-то не знает, что не зря – с Божьей помощью успел перенести на бумагу первую часть сказки, дабы уже назавтра отнести Петру Александровичу. Остальные две части отскриплю пёрышком потом, а покамест следует узнать судьбу первой… Так и пошло одно приятное событие за другим, не менее приятным. Профессор П.А. Плетнёв, получив от меня рукопись, долгие часы не молчал. На другой же день он обрушил на меня и на всех студентов такую яростную радость, каковой и ожидать было нельзя. В аудитории, в коей скромно хоронился и я, он взял да прочитал нацарапанное мною вчера! Да похвалил при всех, да посоветовал немедля нести в «Библиотеку для чтения». Спасибо, я уж и сам знаю, куда нести. Все смотрят на меня, стали не давать проходу будто герою войны. Ура! Должны палить пушки! А после напечатания в «Библиотеке для чтения» меня уж с излишком захвалили… От славы я бежал, как от пожара! А что будет потом, когда выйдет столь ожидаемая книжка!?.
Вдруг в жизнь мою врывается чёрный август… Тепло, дождей почти что нет, отдыхай себе вволю, взмахивай вёслами на лодках, на песочке валяйся, загорай… Нужды теперь нет, обходит стороной, спасибо Пушкину!.. Но есть судьба. И есть Господь, упреждающий нас о наших грехах…Не пришла ли расплата за светлое везение, кое свалилось на мою душу, как грозовой ливень среди бела дня… Теперь только и скажу, ведя разговор с самим собой посредством чернил и бумаги… Прости, Николай, старшой-то мой! Мы всё делили вместе, но судьба для расплаты почему-то избрала тебя… Тебя уже на грешной земле нет, но ты не сомневайся в нашей с матушкой любви и преданности, ты всегда с нами, могилку твою будем навещать, беседовать с тобой, приносить радостные вести. Жизнь-то никуда не убежала, и скоро уже выйдет в свет моя книжка, пребольшущая сказка о Коньке-горбунке, о коей я тебе как-то раз поведал. И о Пушкине тебе сказывал, помнишь? Про то, как он спас наше бедное семейство от голодной смерти… Только тебе я мог открыть сию великую тайну… Спи спокойно, с нами Господь!..
А теперь не удержусь, расскажу самому себе, дабы укрепиться духом, ещё об одной каверзе сего непростого года. После лекций обступили меня в аудитории три вольнодумных старшекурсника. Явились они нарочно преподать мне урок и злобно унизить. Один из них, самый наглый, с отвисшим чубом, артистически продекламировал:

За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба  – на земле
Жил старик в одном селе!

Скажи без утайки, – потребовал он. – Разве ты написал?
– А кто же?.. – с трудом выдавил я.
– Пушкин! Кто же ещё.
Другой вольнодумец сбоку тоже задиристо задаёт вопрос:
– А что за существо такое – чудо-юдо рыба Кит?
– Обыкновенное сказочное существо… – пытаюсь объяснить.
– О какой опале он толкует? «Долго ль мне в опале быть?» Не тужься с ответом, это Пушкин спрашивает у царя, когда он снимет опалу с осуждённых в 25-м году?
Третий вольнодумец, с другого боку, тоже сказал:
– Царя сварил – это похвально! Наш император Пушкину не простил бы!
Опять вступил чубатый:
– Давай признавайся! Горбунка украл? У Пушкина. – Боковые голоса злобно поддержали: «И остров Буян! –«И царя Салтана!» –«И море-окиян! – «Пушки откуда палят – с пристани или с крепости?!»
Такого нападения я не ожидал. Растерялся. Не буду же я им рассказывать о пушкинском подарке! Я же обещал!
– Эх ты! – неприязненно заключил чубатый и вскинул мне под нос фигу. – Ворюга несчастный!
Вольнодумцы, выказывая презрение, ушли, а я молча глядел им вслед, всё более печалясь своему бессилию. Так вот в чём смысл подарка! Где же мне сразу догадаться!.. Ну а теперь что делать? Не отказываться же от сказки!.. Отправился в город бродить по улицам, усмирять своё горькое негодование. Отчаиваться нив коем случае непозволительно… К сумеркам решение напросилось само собой – спасёт кропотливое пёрышко! Над сказкой нужно покорпеть, как и прежде задумывалось, следует внести побольше народного духа. Сие и Пушкину нужно, дабы отвести от него злобные подозрения, а мне – для собственного укоренения на земле! На ходу уже сочинял: «Очью бешено сверкая…», «Кто-петь знает…», «Вьётся пластью над полями…» И пошло, и поехало! Сдаваться на милость вольнодумцам никак нельзя!

1835

Всю зиму напрягался, вносил исправления, с наисветлейшими намерениями приступил к сочинению виршей. А ежели по правде, ну будто оглох. Как бы поясней сказать о своём поганом состоянии?

Ночь несчастий потушила
Свет живительного дня,
И от всюду окружила
Мраком гибельным меня…

В явлении Пушкина Господь дал мне благополучную сытость, вечная благодарность Ему за чуткое внимание, а желательного спокойствия так и не обрелось. Из всех своих сил сочиняю, с головы до ног в поисках лучшего применения способностей, коими одарил меня Господь. Сговорился с мастером музыки Осипом Мунке написать для него либретто оперной сказки. Написал, получилось похвально, и музыка зазвучала, и голосишки приятные нашлись, но сие благое начинание на том печально и завершилось. Обидно до горючих слёз!.. Аполлон Майков протянул дружескую руку, быстро «напечатал» меня в своём рукописном «Подснежнике». Но меня-то, с моей оглушительной славой, рази рукописное обрадует? Боже упаси быть нескромным и выпячиваться на публике, но сами-то они обращаются со мной, как со знаменитостью, ждут от меня какого-то умопомрачительного подвига!.. Ещё признаюсь самому себе, была тайная надёжа на мою свежую пьесу «Суворов…», да ещё на драму «Фома кузнец». Бессонными ночами изводил я свечи да бумагу, а что взамен? Улыбки, лживый восторг, обещания, а затем– глубокая пропасть непонятного молчания… Понёс издателю, не стану упоминать его громкого имени, десяток новых виршей. Он принял, что-то напечатал, но выплачивая рубли, как-то уж очень по-свойски зашептал мне на ухо: «Ты бы у Пушкина поучился, у него пружина тугая, а не ровные вялые строчки…» Ладно, скрытое оскорбление пережил и вляпался в новое испытание. Один известный литератор, также умолчу про имя, надоумил меня советом переиздать Горбунка. Я и сам на сию тему давно подумывал, немедля помчался к издателю. А тот (опять умолчу про имя) врезал мне напрямки: «Ты, батенька, видно спятил! Пока Государь жив-здоров, многие ему лета, о сказке своей забудь! Ты же за отступников, покусившихся на Государя, просишь! А его самого унизил! Тебе, батенька, повезло, что раньше такой подвох не разглядели. А разглядели бы раньше, тебя бы самого в котле, да без молока сварили!» Вот так поворот! Вот так сказка, в которой ложь, да с намёком!.. А я ведь сам сей подвох чувствовал, однако же по слепоте молодости ничего не мог предсказать, предвидеть угрозу собственно жизни… Увы, не спокоен я, бушуют, как буйные ветры, мои мысли и чувства, жаль, все их не передать, не вместить в мои скромные вирши… Господи, не бросай меня, вразуми, коим образом дальше-то жить в чуждом мне городе!..

1836

Последнее откровение самому себе! Я так и не нашёл спокойствия. И всё больше и больше нахожу неприглядного в Петербурге, на коего ещё недавно возлагал свои жизненные надежды.

Город бедный, город скушный!
Проза жизни и души!
Как томительно, как душно
В этой мертвенной глуши!

Для меня теперь Тобольск лучше Петербурга. Решение моё твёрдое и бесповоротное. Займусь просвещением, буду учительствовать. Наконец, я успокоился, обрёл душевную свободу. Покуда не иссякли средства для достойного существования, покуда есть молодые силы, буду утверждать себя на новом поприще. Увезу в Сибирь величавую память о большом русском поэте, великом, щедром, подарившем мне в голодную, смертельную пору свою рукопись. Она спасла меня, а я постарался не выдать тайны… На прощание всенепременно пройдусь вдоль Мойки до высоких деревянных ворот и трижды поклонюсь добрейшему дому…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Конечно же, газета не стала публиковать «исторические свидетельства», переписанные рукой безвестного студента Иванова. Скорее всего, он, не лишённый воображения, изложил спорную версию по-своему. Под нашими дебатами подвёл твёрдую черту главный редактор. Он сказал, что знаменитую сказку написал сам юный Пётр Ершов под сильным влиянием сказок Пушкина, которые знал наизусть. Отсюда и остров Буян, и царь Салтан, и вся схожая с Пушкиным стилистика. Мы согласились с этим мнением, однако оставались вопросы. Ведь сказка не совсем обычная, она с глубоко запрятанным социальным подтекстом. Ершов не стал бы писать, да так много, о тяжких проблемах чудо-юдо Кита, о его томительных (10 лет!) ожиданиях прощения. Нужна ли эта проблема прощения восемнадцатилетнему юноше, воспитанному на безусловном преклонении перед самодержавием? Если бы Пушкин принёс эту сказку своему личному цензору Николаю I, сказка никогда бы не увидела свет и, скорее всего, была бы уничтожена. Хорошо зная это, Пушкин, хотя и сам остро нуждался, отдал своё опасное сочинение никому неизвестному юноше в самый бедственный для него час. 500 рублей (гонорар за сказку) – по тем временам сумма немыслимо большая. Есть ещё один интересный факт: в своей библиотеке Александр Сергеевич держал «Конька-горбунка» на полке для книг-мистификаций…
Так или иначе – сказка не погибла, «Конёк-горбунок» полнокровно живёт и скачет по всему белу свету. Только за одно это я бы поставил памятник человеку, который волею судьбы заслонил прекрасную сказку от безвестности, заслонил своим именем. А может быть, сочинил сказку сам. Один такой памятник Петру Павловичу Ершову есть – в сибирском селе, где он родился. А в другом, литературном памятнике, пока не созданном, юный Петр Ершов стоит в обнимку с Александром Сергеевичем Пушкиным…