Андрей СТАРИЧЕНКОВ. ПЕНСИОННАЯ РЕФОРМА 
Рассказ

На обложке журнала «Вертикаль. ХХI век» № 60, 2019 г. этюды Ю.А. Адрианова 

Двадцать лет он рос в НИИ до ведущего инженера. Вот так: 120, 140, 160 и – вершина полёта – 180 рублей оклада. Плюс премии. Следующие времена что-то стали делать с нулями на конце зарплат, поэтому соотносить последние с линейкой прогресса стало невозможно. Двадцать лет у него была жена, девятнадцать – сын. Отдельная двухкомнатная хрущёвка (померла тёща) осчастливила где-то между 160 и 180 рублями, класс третий Гришкин. До работы – автобусами с пересадкой, выходить за полтора часа. Обратно пробки больше, как повезёт: от полутора до двух. Минимум 3 часа в день, умноженные на 20 лет, ну, вычитаем выходные. Когда дали старшего инженера, купили «копейку», семейный автомобиль, поездили в Гришкино детство по центральной России, даже в Крым, но это летом, потому что зимой решили не эксплуатировать, чтобы кузов не гнил. Пять месяцев, пока снег, машина стояла нетронутой в железном гараже, купленном с рук удачным случаем в соседнем микрорайоне. А на работу на автобусе круглый год, привычнее и выгоднее.
Сразу после вуза он даже очень прилично считал разные интегралы, матрицы, кумулянты. Формулами исписывал общие толстые тетради, делая вечерами на кухне наброски будущей кандидатской. Но это было ещё время логарифмической линейки и первых ЭВМ Единой Серии. Когда же, время спустя, однажды достал из портфеля сына и полистал учебник «Основы программирования», то собрал все свои тетрадки стопкой, перевязал бечевой и забросил подальше на антресоли. Жена пожала плечами и одарила взглядом, который в переводе на язык означал единственное: «Неудачник!» Плевать, он её и не любил.
На работе его звали Иваном Эдгаровичем. В десятке вышедших за 20 лет статей в специализированных журналах в группе авторов можно было найти и его фамилию – Козявкин. И.Э. Козявкин. Жена фамилию изначально менять не стала, Гришка тоже пользовался не его, а её…
Портрет Ивана Эдгаровича регулярно раз в год да появлялся на Досках Почёта, от отдельской до институтской включительно. В ящике рабочего стола копились Грамоты «Ударник социалистического труда», соответствующие значки. Знак-ромб высшего образования с голубым фоном И.Э. Козявкин стойко носил на лацканах своих пиджаков оба десятилетия; пиджаков же за это время, надо полагать, было тоже общим числом два. Штанов, которые протирались быстрее, было, понятно, больше. В одежде он был не сильно взыскательным, и так получилось, что когда ему пришлось менять по возрасту фотокарточку на паспорте, его угораздило сняться у фотографа в той же рубашке, что и в первый раз. Жена любила рассказывать анекдот на вечеринках с гостями. 
В целом в НИИ его ценили, как ценит инженер свою логарифмическую линейку. НИОКР шёл следом за НИОКРом, небо Родины надёжно закрывалось нашими РЛС, у которых Козявкин так точно просчитывал диаграмму направленности, делая её всё шире и дальнобойнее одновременно. Ударный труд бывал вознаграждён командировками в столицу, откуда Иван Эдгарович всегда привозил семье масло, сыр, колбасу, индийский чай. Раз в пятилетку Первый отдел выпускал почти за границу – в Ереван, к смежникам, делающим комплектующие для их локаторов, и тогда как приятно было неожиданно из нашей русской зимы окунуться да сразу в лето!
Каждый рабочий день в обеденный перерыв Иван Эдгарович шёл в институтскую столовую с самоучителем английского языка под мышкой. Поговаривали, что он у него всегда заложен на одной и той же странице. Последняя оставшаяся десятиминутка законной передышки оглашалась в отделе негромкими, но внятными бормотаниями Козявкина: «Э пе-эн… Э пе-энсил.. Биг Бе-эн… Трафалгаскве-эа…» Он делал английское выражение лица, кривил всячески рот, зажимал язык между зубами, пускал звуки куда-то в нос, стараясь извлечь заморское среднее между нашими звуками «е» и «э». В общем, он готовился, хотя гриф секретности последней печатью стоял если не на лбу его, то на личном деле точно.

Смену строя в стране Козявкин как-то воспринял не сразу, ибо его политическая активность на то время была близка к нулю. По молодости он ещё интересовался политикой, смотрел «Международную панораму», собрал даже целую папку газетно-журнальных вырезок, что смог достать, по конфликту на Даманском, по 38-й параллели на Корейском полуострове, по нашим летчикам во Вьетнаме и ракетчикам на Кубе. А вот Афганская война для него шла уже где-то в непересекающемся с ним мире. Максимум – анекдоты в курилках сначала про брови, про «Двадцать шестой съест», потом про гонки на лафетах, дальше – голова на рельсах, колесо самолёта… Потом шутить уже стали только шендеровичи, потому что оборонная тематика в НИИ вдруг и сразу кончилась вся, зарплаты стали выдавать по частям и с перебоями, народ побежал. Начальство то бросалось выпускать кастрюли на опытном производстве, то заводило свинокомплекс на базе своего антенного полигона, куда вахтовым методом посылало отделы в полном составе, как батальоны на передовую. Ничего не помогало, и положение только ухудшалось. Зарплаты урезали, пошли массовые сокращения штатов (какие уж тут командировки!). Институтские евреи дружно снялись и перелетели в Германию, Израиль, Америку. Другие национальности варили дома джинсу, по ночам торговали цветочками и в отпусках за свой счет челночили до Турции, чтобы поддерживать свой рыночный семейный бизнес. Наиболее пассионарные занялись и делами посерьёзнее. Лихие «девяностые» катили по стране.
Дома шли скандалы. Жена требовала от кормильца корма, иждивенца-первокурсника надо было содержать на платном месте экономфака. Расконсервировали «копейку», погнали шоферить в зиму, в ночь. Не прошло и недели, как водитель едва дополз на этаж до своей двери с пробитой головой. Машине разбили лобовуху и прокололи шину.
Тогда жена стала искать варианты.

НИИ он покинул навсегда практически последним в тот же день, когда его окончательно ликвидировали, продав помещения филиалу совместной американо-российской фармацевтической фирмы, запускавшей производство новой упаковки для БАДов. Он почти «дотянул» до середины «нулевых». Как-тот так… Не без потерь… Жена самостоятельно нашла то, что искала, а точнее, того. Сын, уже участвующий в непонятном «бизнесе», назвал Козявкина «лошарой» и перестал воспринимать отца всерьёз. В его планах значилась эмиграция.
Прошёл развод. Квартира-хрущовка по договорённости ушла жене и Гришке, а на все семейные накопления и деньги, вырученные от продажи машины, подыскали для Козявкина в деревянном старом фонде однокомнатку метров на двадцать в окраинном районе города. Там он на оставшемся от прежних хозяев клоповом диванчике и стал штудировать новые для него конституцию и трудовой кодекс, чтобы понять, куда бы в нагрянувшем дивном мире приспособить свою логарифмическую заточенность. Больше всего его удивляла в прочитанном неопределенность самой простой связки: вот работа – вот зарплата.
Оказалось, при воспрянувшем капитализме есть биржа труда. Типа, государственные гарантии. Изучив тему, Иван Эдгарович смело шагнул. Полгода не прошло, а ему подвалила вакансия: учитель физики и математики в колледже. Вузовский диплом позволял, университет как-никак. Интегралы с дифурами Козявкин по новой сейчас бы и не осилил, но вспомнить, как считать дискриминант, и разобраться в разнице разности кубов и куба разностей он ещё мог. Ну и законы Ньютона с весом и силой тяжести пришлось освежить.
Черт оказался не таким страшным, как его малевали. Конечно, школа от биржи труда была «отстойной» и вполне соответствовала его статусу «лошары». Другой диаметральный конец города, три четверти учеников имели цвет кожи темней козявкинского, половина плохо говорила по-русски, а двое из 11-го «А», которые на голову повыше Ивана Эдгаровича, похоже, вообще по-русски не понимали. Вычерчивая на доске векторные диаграммы приложения сил и бубня отдельные буквы латинского и греческого алфавитов, он спиной слушал ровный гомон инородного табора, живущего абсолютно своей жизнью, где ему, Козявкину, хоть чучелом, хоть тушкой, а места нет.
Контакт был вечером за углом школы. Двое привели переводчика, который передал условия помилования: «Хорошо» в аттестатах. И не просто таким как он не платят, а спасибо ещё скажи, что так «бэзпроблэмно» можешь отделаться.
И это счастье было всегда с ним пять лет подряд, пока директриса Шахэзадовна не привела свою окончившую педучилище седьмой воды племянницу луноликую Шагане, которой и надо было джентльменски уступить место.
Новая пятилетка опять началась полугодовым пособием, а также бесплатными компьютерными курсами. И вот уже молодой специалист компьютерного ввода данных безостановочно вводит их в какие-то экселевские бухгалтерские таблицы восьмичасовой пятидневкой в полуподвале федерального государственного унитарного предприятия. Зарплата соответствует официальному минимуму на фиксированный момент. Логарифмическая линейка гнётся, но не ломается. Ей забивают гвозди. Из неё сыпятся шарики и ролики. Иван Эдгарович проделывает деволюцию от компьютера – к калькулятору – к арифмометру – к своей линейке, которую используют вместо молотка, забивая ею бухгалтерские гвозди. Ах, милые мои диаграммы направленности, где вы?!
Козявкин левеет на глазах, он достаёт перечитать у себя в комнатёнке вечерами «Железную пяту» Джека Лондона, юношеское своё увлечение, вдруг видит там новые смыслы. Он припоминает слово с политинформаций – «эксплуатация». Человека человеком. Человека – государством. Революционность зреет в нём и за два года доходит до точки бунта, когда «низы не могут». Всё, «по собственному».
Больше на биржу ни ногой. Отечественная интифада! Но и за двадцать твоих деревянных метров идут счета, платёжки. Да и кушать хочется. Ну, вспомнил Иван Эдгарович, как питался во время учёбы в общежитии буханкой черного хлеба, бутылкой масла подсолнечного и пачкой соли на неделю. В тарелочку маслица нальешь, подсолишь по вкусу, корочку макаешь, водичкой из-под крана запиваешь. Икается потом только… А хлеб и макароны с молоком тоже денег стоят. Пошёл он было в жэк дворником предлагаться, да там свои Сахирзадовны все дворницкие места своими задами да и позанимали. Подходил в сторожки автостоянок и складов, в смысле посторожить чего-нибудь. Выяснилось, Митьки с Петьками здесь уже очереди на два года вперёд позанимали, так что – это вряд ли. Туда торк, сюда торк... Позвонил бывшей, у неё всё хорошо, да, Гриша в Будапеште, на стажировке, да, и лучше не звони… Потом просидел не выходя с неделю в комнатухе своей, понял, что миру до него дела нет. И завожделел тогда Козявкин пенсии.
Оставалось-то до неё Ивану Эдгаровичу три годочка, как-нибудь самозанятостью время это перебиться и можно бы было. Но тут случилась она. Пенсионная реформа. Не спросясь у него, быстренько «всенародным одобрением и пониманием сложности момента». Козявкин от такой наглости властей опешил, долго что-то считал столбиками на листочках в клеточку. Что-то никак всё в его бухгалтерии не сходилось. Наконец, вывелась и обвелась кружочком некая четырехзначная цифра с шестеркой в начале. Иван Эдгарович долго на неё глядел, спустя вечность вздохнул, улыбнулся сам себе и спрятал бумажку под скатерть.
Мысли той бессонной ночью его были несвойственно грустные. Почему-то вспомнились родители. Вспомнилось, как недалеко от Московского вокзала на тротуаре, на месте, где часто побираются бомжи и цыганско-среднеазиатские матроны с младенцами, он недавно видел разбросанную горсть десятикопеечных монет. Люди шли, никто не нагибался.
Козявкину пришла в голову мысль, что показатель уровня несправедливости в обществе – это наличие денег, не выполняющих свою функцию. Когда монеты или купюры никому не нужны или, наоборот, практически никому не доступны для владения. Вспомнился Высоцкий, «было время – и цены снижали». На своём веку он такого не помнил. Деноминацию помнил. Новая двухсотрублёвая купюрка-«набиулька» по ощущению – это типа 20 советских копеек. Значит 2 тогдашние копейки – 20 нынешних рублей, 1 копейка – 10 рублей. То есть ниже 10 рублей деньги как бы и не нужны. Ну только чтобы набрать 10 рублей, позлить того, кому их даёшь в метро или в наземном транспорте: «Вот 5, еще 2 и еще 3 по 1». А в морду хошь? Попробуй, набери 10 рублей десятикопеечными – так это до ста считать надо! По факту нынешняя финансовая власть упразднила традиционную русскую копейку, уничтожила её как класс. Да и рубль бы тоже надо уничтожить, не писать «рубль», а какое-нибудь вместо него трансгендерное не то «Р», не то «П» латинское перечёркнутое. Чтобы новую деноминацию открыто не проводить. Всё набиулят-силуянят народ: «Растут темпы снижения инфляции, они уже запредельны, счас взлетаем…» А ведь было когда-то: «В очередной раз в стране снижены цены на ряд значимых продуктов, на бензин, на проезд». Жильё, газ, свет, образование, аптека, кино и театры – те самые копейки стоили… А мне вот приходится…

Утром он пошёл первый раз. Логарифмическая линейка в его мозгу всё хорошо посчитала. Достал старую куртку, которая ещё в гараже висела, старую лыжную шапочку, лыжные ботинки, нитяные перчатки. В пакет сложил ежедневно носимое. Ехал трамваями через весь город, в район, где раньше учительствовал. Старухи уже повылезли из своих нор, забивали транспорт, магазины. Он потолкался в «Магните», потом пошел в «Пятерочку». Выбирал у касс не шибко богато одетых – те расплачивались картами, но и не затрапезных, считавших жестянки. Присматривался, у которых кошельки в размер купюр хотя бы. Наконец решился. Пошел за ней немного позади, осмотрелся, когда завернули за угол – никого. Догнал, из-за пазухи достал в газете короткий стальной стержень, с силой ударил по голове. Поднял выпавшую сумку, вышарил кошелёк, сумку бросил, быстро пошёл вперёд, всё время поворачивая, поворачивая. Квартала через три в углу пустого двора сбросил одежду в мусорный ящик, переоделся в то, что было в пакете. Потом уже спокойнее пошёл к автобусной остановке, которую знал. К обеду был дома.
Новичку повезло. В кошельке было без малого тысячи четыре. Почти две трети написанной на бумажке, спрятанной под скатертью цифры.

Теперь Козявкин выходил из дома только по надобности несколько раз в месяц. Чтобы получить деньги и в тот же день их потратить. Дальний район – «Магнит», «Пятерочка», короткая сцена за углом. У себя на районе – сбербанк, платежи, потом продмаг, продукты до следующего раза. Логарифмическая линейка считала всё с математической точностью: необходимые суммы, учитывая рост цен и инфляцию, время и сроки, экипировку, конспирацию, маршруты подхода-отхода, статистический и кумулянтный анализ не менее шестого порядка, случайная выборка.
Дома Иван Эдгарович смотрел телевизор. Особенно нравились Галкин, Малахов, «Аншлаг». Почти все телешоу и телесериалы. Даже программы новостей. О том, как движется пенсионная реформа. Ведь мы все помогаем её двигать, каждый по-своему, не так ли?
Ведь и наука, – есть такая про морфологию и онтогенез человека, – до реформы, похоже, ошибалась. В своей, принятой до недавнего времени схеме возрастной периодизации онтогенеза человека, она пожилой возраст ошибочно соотносила у мужчин с паспортным в 56-74 года и в 61-71 год – у женщин. Тут шло постепенное снижение уровня физиологических функций организма. Теперь реформа сдвинула старость вправо лет на пять, мы же ей помогаем с другой стороны сокращением числа старушек. Гармоничное социальное государство. Такое вот ответственное государственно-частное партнёрство.
А вообще: есть ли у старости расписание? Вот вроде бы и срок прописанный твой подошел, ты идешь в Пенсионный фонд, а тебе и говорят: «Вы гражданин, у нас нигде не значитесь. Как говорите? Козявкин? Нет, вы у нас нигде не значитесь. Нет. Не знаю. Как жить? Ну, займитесь чем-нибудь…» И он даже не спорил, потому что за эти последние несчетные телевизионные годы одичал, почти утратил социальную адаптацию. Молча пошел «заниматься» дальше.
А поскольку не только организм человеческий, но даже и линейка логарифмическая имеет свой срок службы и приходит в негодность, таки он был взят полицией на своём последнем деле, лишился своего последнего заработка. Суд был закрытый, сколько трупов на него повесить, никто не знал, да и он сам уже тоже. Тут чистая случайность: временно отменили мораторий на смертную казнь, и Ивана Эдгаровича быстро провели в это образовавшееся окно возможности. Информповода из этого почему-то не делали.

Говорят, война не закончится, пока не захоронен последний павший солдат. Мы не знаем, как кончили Козявкина, где закопали или сожгли его тело, и вообще – хоронили ли его.

* * *

В Европе чаще стали появляться праздношатающиеся, в хлопчатобумажных штанах-рубахах-шляпах с громадными китайскими смартфонами на шее старики и старухи подсохше-неопределенного возраста. Моложавящиеся, бодрящиеся, они немногочисленными стаями бегают турмаршрутами по достопримечательностям, нащёлкивая снимками до отказа карты памяти запоминающих устройств. «Это русские пенсионеры», – говорят фряйлены и мадамы вслед, многозначительно поднимая палец вверх. То ли «фак», то ли знак одобрения.