К 110-ЛЕТИЮ Н.И. РЫЛЕНКОВА 
Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 60, 2019 г.

На обложке журнала «Вертикаль. ХХI век» № 43, 2014 г. работы А.Ф. Важнева


Дорогой Валерий Викторович!
Не думайте, пожалуйста, что я забыла о нашей договоренности относительно публикаций к юбилею Николая Ивановича Рыленкова в журнале «Вертикаль. XXI век». Я сразу же стала продумывать, что можно предложить Вам и начала подготовку. Хотелось выбрать и наиболее характерное для его творчества, и что выделяло его среди других. Ведь папа был чрезвычайно многогранным писателем, интересным и образованным человеком и надо, чтобы читатели почувствовали это. В нем соединились поэт, прозаик, литературовед и критик. Да, папа известен больше как поэт, но его проза, особенно последнего десятилетия не менее интересна и глубока, но сравнительно мало известна. Он один из основателей особого направления в литературе – лирической прозы.
Мы решили дать разные произведения – прозаическую, но поэтичную «Песню о березе», статью «Чувство родного слова» (без этого чувства не может быть настоящего писателя), и, конечно же, стихи, без которых не мыслим Рыленков. «Песня и березе» в центральной печати не публиковалась (за исключением газеты «Литературная Россия»). Она написана в 1969 году, и мы смогли включить ее только в смоленский сборник «Возвращение к истокам» (2006 г.). «Чувство родного слова» опубликовано в «Лит. России» в 1967 году, а затем в книге «Душа поэзии» (М.,1969). Статья вызвала широкий резонанс в стране и даже за рубежом (есть отклик Леонида Зурова, лит. секретаря Бунина).
Из писем-откликов на статью даю – Вашего земляка Федора Сухова, А.К. Бабореко,  Юрия Арбата. Папа, правда, не был согласен с оценкой Суховым книги Ярослава Смелякова «День России». Об этом свидетельствуют как последующее письмо Сухова, так и статья папы о «Дне России» («Просторы времени»).
Что касается стихов, то, как мне кажется, они соответствуют духу творчества Николая Ивановича. У папы был опыт  соединения в одной книге стихов и прозы – это «Сказка моего детства». Вот что сказал он сам в интервью корреспонденту «Литературной газеты»: «На этой неделе я получил авторский экземпляр книжки, которая выйдет в издательстве «Детская литература». Она дорога мне тем, что под одной обложкой собрались «лед» и «пламень», стихи и проза. В книгу вошли повести «Сказка моего детства», «Мне четырнадцать лет» и стихотворения о русской природе, истории, искусстве, созданные в разное время». 
Если стихов окажется многовато – отберите сами.
Очень надеюсь, что наше предложение придется Вам по душе и материал появится на страницах Вашего издания. 
Желаю Вам всяческого добра, здоровья, творческих находок.
С уважением,
Ирина Николаевна Рыленкова
P.S. Очень хотелось бы иметь «Вертикаль XXI век» у себя, иметь возможность подержать в руках.
г. Смоленск
26 февраля 2019 г.



Н.И. Рыленков ЧУВСТВО РОДНОГО СЛОВА 

Среди многих и разнообразных плодов, произрастающих в садах нашей родины, самым русским я назвал бы антоновское яблоко. Оно зреет неторопливо, да зато вбирает в себя всю прелесть родной природы.

В нем качает осень на весу
Лета отпылавшего красу.
Только прикоснись к нему, и вдруг
На тебя пахнет ромашкой луг,
Теплый ветер с поля принесет
Запах хлеба и медовых сот.

На нем лежит и загар июльских полдней, и отсвет августовских зорь, а изнутри пробивается таинственный свет сентябрьской луны. Его летняя сладость умерена осенней кислинкой, и оно может пролежать в соломе целую зиму, не утратив ни аромата, ни вкуса.
Вот таким же кажется мне и полновесное русское слово. Найдя это слово, я не могу отделаться от желания взять его в ладони и разломить пополам, чтобы в лицо брызнул шипучий сок, в котором смешались все запахи родных полей и лесов. Такие слова, как отборные плоды, надо самому снимать прямо с ветвистого, широкошумного древа родного языка, не надеясь, что кто-то другой подаст тебе его, не довольствуясь теми, что сами падают к ногам. Падают только недозрелые, тронутые червоточиной плоды.
В богатейшем наследстве, оставленном нам предками, может быть, самое драгоценное — язык. «Без языка и колокол нем» — говорит народная русская пословица. А язык начинается со слова.
Человеку становится понятным и доступным лишь то, что названо словом, получило имя. Народ творит язык, осваивая мир и познавая себя, а мастера обрабатывают его, придают ему блеск и гибкость.
Мастерами слова в древней Руси были не только монахи и летописцы, переводчики и «списыватели» книг, составители сборников поучений и наречений, именовавшихся то «Цветочниками», то «Пчелами». Ими были также и дружинные певцы, и бродячие скоморохи. Они-то и закладывали основы золотых запасов русского слова.
Вот почему в стремлении постичь тайны родного языка, его глубинные корневые связи, мы всегда и неминуемо будем обращаться как к летописям,
так и к героическим былинам и к былинам скоморошным. Я уже не говорю о «Слове о полку Игореве». Без того, что накоплено там, был бы немыслим поистине невиданный расцвет русской литературы в XIX веке, языковыми сокровищами которой пользуемся мы, и будут пользоваться наши потомки.
Каждое время вносит в сокровищницу языка свою лепту, свой вклад. Слово, порожденное духовной жаждой народа и жившее в свое время полноправной жизнью, может устареть, но не может умереть. Выйдя из ежедневного обихода, оно отправляется в заповедные запасники, откуда может быть извлечено в любой день и час. Вспомним, как по-новому зазвучало старинное русское слово «шлем» в годы гражданской войны.
В языке обретает бессмертие весь опыт народа, вся его история. О русском языке очень хорошо сказал Ярослав Смеляков: «Ты, пахнущий прелой овчиной и дедовским острым кваском, писался и черной лучиной и белым лебяжьим пером. Ты — выше цены и расценки — в году сорок первом, потом — писался в немецком застенке на слабой известке гвоздем. Владыки и те исчезали мгновенно и наверняка, когда невзначай посягали на русскую суть языка».
Богатства нашего языка так велики и так разнообразны, что не вмещаются ни в какие словари. Ни в одном из них я не нашел бытующего до сих пор у нас на Смоленщине чудесного слова «сутоки», что означает место слияния двух рек. Впрочем, этого слова даже объяснять не надо. Его смысл передается самим родниковым, глубинно славянским звучанием: су-токи. Оно само просится в стихи, хотя и не узаконено словарями.
Нет в словарях и слова «расстреться», означающего приблизительно то же самое, что и разминуться в пути. Но только приблизительно. Расстреться значит желать встретиться, иметь такую возможность и все-таки разминуться. Я сам долгое время считал это слово местным, смоленским, но оказалось, что его знал и Николай Асеев, выросший в курских краях:

Синий глазок да пестрый платок
Встретились и расстрелись.

В толковании слов тоже не всегда можно полагаться на словари. Недавно в книге одного широко известного поэта я встретил строчку: «Чудесно — писать на березовом лыке». Прочел — и не поверил своим глазам. Я с детства знаю, что такое лыки, сам драл кору молодых лип на лапти. Заглянул в словарь Даля, а там черным по белому написано: «Молодой дуб, подкорье со всякого дерева». Но тут даже и Даль не убедил меня. Я думаю, что он-то и спутал автора, человека сугубо городского. Выросший в деревне, в непосредственной близости к природе, человек никогда не назовет бересту лыком. Точно так же он никогда не скажет, что кукушка поет или что кукушка кричит. Для него она только кукует. Пренебрежение к подобным тонкостям способно разрушить целостность поэтического впечатления даже в произведениях крупных мастеров слова. Так, одна неточная строчка испортила хорошее стихотворение А. К. Толстого:

Дождя отшумевшего капли
Тихонько по листьям текли,
Тихонько шептались деревья,
Кукушка кричала вдали.

Мне по душе многие исторические баллады и стихи о русской природе этого поэта, но кричащая кукушка терзает мой слух. Зато кричащие гуси у Ивана Бунина меня просто потрясают:

Ливень свергался на крышу полночного дома.
И металлически страшно, в дикой печали,
Гуси из мрака кричали.

В студенческие годы я был очень удивлен, когда читавший нам курс современного русского языка профессор В. Ф. Чистяков, приведя выражение «не видно ни зги», сказал, что ученые-лингвисты до сих пор не могут сойтись в толковании слова «зга». Одни утверждают, что это колечко под дугой, к которому прикрепляется колокольчик; другие считают, что это стезя, стежинки; третьи говорят, что это кроха, капля, искорка, вообще — самая малость чего-нибудь.
Я слово «зга» знал с детства. Оно для меня накрепко связано с загнеткой, тем местом в русской печи, куда загребают жар. Я хорошо помню, как, припозднившись вечером вздуть огонь, наша соседка Танька Сорочка приходила в сумерки с горшком взять угольков и как моя бабка Марья, суровая хранительница домашнего огня, отчитывала ее:
— Ну какая ты хозяйка, если у тебя в загнетке к вечерку ни зги не остается.
— Тебе хорошо,— отвечала Сорочка,— у тебя дрова березовые, а у меня одна осина, да и та трухлявая. Какой от нее жар.
Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы та же Сорочка, приходя одолжиться мучицей, сказала, что у нее в сусеке нет больше ни зги, или что у детей с утра во рту зги не было. Однако она каждый раз повторяла, что нет зги во лбу у ее мужика Данилы. Вот так в мою детскую душу и запала эта самая зга, эта искорка любви к исконному русскому слову. И когда при мне говорили — загинул человек, я сразу же представлял, что он затерялся, погас, как искорка в остывшей золе загнетки.
Я рассказал все это своему профессору, придя к нему сдавать зачет, и он тут же, не спрашивая больше ни о чем, поставил мне четверку, сказав, что на пятерку не знает современного русского языка и сам. А ученые-лингвисты, видимо, так и не пришли к согласию в толковании этого пришедшего к нам из вековых далей слова. Во всяком случае, в современных словарях нет даже и попытки объяснить его. И Ушаков и Ожегов объясняют нам лишь смысл самого выражения «не видно ни зги».
Я отношусь со всяческим уважением к словарям. Однотомные и многотомные, старые и новые, они занимают почетные полки в моих книжных шкафах. Для меня нет большего удовольствия, чем взять на досуге том того же Даля, открыть его наугад и читать, по счастливому выражению
Маршака, «древнюю рассыпанную повесть». Случается заглядывать в словари и во время работы, чтобы проверить значение какого-нибудь забытого или полузабытого слова. Но садиться за стол, обложившись книгами, на мой взгляд, то же самое, что, по народной пословице, кормить собак, собравшись на охоту. Колоритные словечки, на скорую руку надер-ганные из словарей, не могут прикрыть языковой бедности.

Кто по росе не замочил колена,
Не ел кулеш, что варят косари,
Тот не почует свежести зари
В клочке сухого летошнего сена.

Чувство слова у писателя неразрывно связано с чувством жизни, с глубиной ее познания. Я никогда не поверю, что пишущий серым, невыразительным языком литератор хорошо знает жизнь. По всей видимости, знания у него такие же стандартные, как и язык. Не так давно сотрудник одного солидного московского издания, сам литератор, автор нескольких книг прозы, доказывал мне, что слова «утренник» в смысле утреннего заморозка, в русском литературном языке нет. Он знал его только в одном значении — утренний спектакль. Словаря под руками не оказалось, и я должен был призвать в свидетели Бунина, привести его строчку: «Первый утренник, серебряный мороз».
Вскоре после войны, впервые почувствовав себя литератором-профессионалом, я завел две объемистых тетради для записей по языку. В первую из них я решил собирать материалы для своего личного поэтического словаря, во вторую заносить местные народные речения, пословицы, поговорки, загадки, всякого рода приметы.
Со словарем у меня дело не пошло. Я переписал в тетрадь двести с чем-то слов и остыл к этому занятию, лишний раз убедившись, что запавшие в душу слова записывать не надо, а те, которые притянуты насильно, вряд ли когда пригодятся. Спрятав тетрадь в шкаф, я больше к ней не возвращался и даже ни разу не заглянул в нее за минувшее десятилетие.
С пословицами получилось совсем по-иному. В одну зиму, отказавшись от чтения беллетристики, я проштудировил сборники Снегирева, Иллюстрова, Даля, Ермолова, Садовникова. Начав выписывать только то, мимо чего нельзя было пройти, я уже не мог остановиться. Одной тетради мне, конечно, не хватило. Я взял другую и исписал ее от корки до корки. И вот эти тетради были у меня под рукой все годы.
Я совсем не поклонник тех писателей, у которых герои по любому поводу сыплют пословицами да поговорками, притчами да загадками. Хороша пословица, если она к месту молвится, к делу приходится. И в свои тетради я заглядывал не для того, чтобы найти там что-нибудь подходящее для себя, а чтобы уберечься от многословия, не поддаться соблазну литературной красивости. В отцединах народной музыки нашли выражение лучшие свойства русского языка, его точность и емкость, его звучность и живописность, позволяющие сказать о многом немногими словами, предельно кратко выразить мысль, одним-двумя штрихами создать цельный образ. Вот, к примеру, высшая похвала девушке, которую каждый жених мечтает ввести в свой дом:

Чиста, личиста,
В работе сноровиста
Да и на разговор речиста.

Народ не терпит пустозвонства, но знает цену полнозвучного слова, любит радостную игру его оттенков:

Семь корчаг
В горах торчат,
Одно корыто
В берегу зарыто.

Кстати сказать, скользящие рифмы, считающиеся изобретением новейших поэтов, в русских пословицах и загадках встречаются на каждом шагу:

Дети-почаски,
Ездят из одной чашки.

Или

Лошадь быстра,
Да не уйдет от хвоста.

А вот загадка, которая могла бы стоять, как совершенно законченное стихотворение, в книжке самого ультрасовременного поэта, хотя речь в ней идет о сугубо традиционном каравае: «Комовато, Ноздревато, И губато, И горбато, И кисло, И вкусно, И кругло, И грузно, И черно, И бело, И всем людям Мило».
Народные пословицы и поговорки, загадки и притчи дают, может быть, наиболее убедительный ответ на мучащий каждого, кто берется за перо, вопрос, что такое лучшие слова в лучшем порядке.
Я далек от мысли делить слова на поэтические и прозаические, праздничные и будничные. Всякое слово хорошо на своем месте. И все же есть слова, несущие большую, чем другие, смысловую и эмоциональную на-грузку. Я, например, очень люблю слово «росстани». Люблю не столько за его звучание, хотя звучит оно великолепно, сколько за богатство его смысловых оттенков, за поэтический дух связанных с ним народных примет и поверий. Если перекресток для меня только пересечение двух дорог, то росстани — это место встреч и расставаний, где либо исполняются заветные желания, либо совершается неотвратимый закон судьбы. Они перекликаются с не менее поэтическим рассказом, где избирали свой жребий сказочные витязи: поедешь прямо — домой не вернешься, повернешь направо — волк коня съест, налево — сам умрешь. А сколько таких слов в русском языке, особенно в языке деревни, связанных с земледельческим трудом и его календарем — месяцесловом. Межень, пролетье, осенины, чернотроп, зазимок, первопуток — каждое из этих слов оставляет на губах свой неповторимый привкус. Конечно же, оставляет у того, для кого оно не пустой звук. Кому осенины всего-навсего день встречи осени, а для меня это общий праздник человека и природы, когда даже воробей пиво варит.
Чем глубже уходят корни слова в народную почву, тем оно богаче и тем дороже для нас.
Естественное, закономерное обновление языка происходит не путем вытеснения таких слов, как росстани, а путем рождения других, обозначающих иные, прежде неизвестные понятия. Росстани и железнодорожный разъезд мирно уживаются рядом. А когда вместо того чтобы сказать «деревня» или «село», говорят «населенный пункт», озеро называют водоемом, доски пиломатериалом, это не обновление, а казенно-бюрократическое искажение языка.
Русский язык воистину велик и могуч. Могуч как тот дуб, к которому, по народной пословице, смола не пристанет. Но загрязнить его все-таки может, а допускать этого мы не имеем права. Бесценный дар предков, чувство языка, как и чувство родины, переходит по наследству от поколения к поколению, впитывается с молоком матери, но его надо воспитывать, и воспитывать с детства.
Познание отечества начинается с познания языка. Я глубоко благодарен своим учителям за то, что они учили меня не только пользоваться словом, но и любить его звучание, ощущать его вкус и запах, брать в ладони, как антоновское яблоко, — полновесное, налитое лучшими соками родной земли. Это осталось у меня на всю жизнь.




ПИСЬМА ИЗ АРХИВА Н.И. РЫЛЕНКОВА 

 
4 декабря 1967 года
Дорогой Николай Иванович!
Большое спасибо Вам за «Чувство родного слова». Я даже и не знаю, как выразить свою радость, как будто я говорил со своим отцом, со своей матерью, со своими земляками. У нас в Красном Оселке зга всегда была понятным словом, там его понимают так же, как и у вас на Смоленщине. Правда, у нас не бытует слово загнетка, угли сгребают в сторонку, в гарнушку, но зга  явственно слышится в глаголах гасить, гаснуть, сгаснуть. Сгинуть — это уже переносное понятие (пропал, как искра). Думается, зга осталась от древнейшего русского языка, так же, как и мга.
У меня все нутро выворачивается, когда я встречаюсь с людьми (в большинстве писатели) и когда они говорят: о′зимые, ′яровые, ′валовые, по русски так не говорят — ози′мые, яро′вые, вало′вые, род′ные, чу′жие…
Меду прочим, шибко грамотные люди в подавляющем большинстве люди безъязыкие, писатели, поэты почти поголовно без какой-либо словесной культуры, я уже не говорю о журналистах. Все изъясняются в любви к России, к ее березкам, кленам, но забыли самое главное — русский язык, забыли душу России.
Для Вас, может показаться странным, но я не могу принять книгу Яр. Смелякова «День России», уж слишком она бедна и по содержанию и по интонации. Впрочем, это уже личное. Не люблю деклараций, пожалуй, я бы не заговорил об этом, но Вы процитировали строки Яр. Смелякова («Русский язык»):

Ты пахнущий прелой овчиной
И дедовским острым кваском,
Писался и чорной лучиной
И дедовским белым пером.
Хоть выше цены и расценки – 
В году сорок первом, потом
Писался в немецком застенке
на слабой известке гвоздем.
Владыки и те исчезали
Мгновенно и наверняка
Когда невзначай посягали
На русскую суть языка.

Откуда гвоздь в застенке? На слабой известке можно ногтем писать, зачем гвоздь? Прелая овчина, конечно, пахнет, но квасок, он не пахнет, он сшибает, например, я никогда не слышал, чтоб кто-то пришел в нашу избу и сказал: А у Вас квасом пахнет (в Оселке это так же безграмотно, как в воздухе пахнет грозой, под городом Горьким (речь идет о Сормове, выше Горького). А кто и когда видел чорную лучину. Другое дело огарок (то, что осталось от сгоревшей лучины). А дальше идет кощунство над языком: хоть выше цены и расценок, язык никто никогда не продавал и не оценял, так же как и всякое отдельно взятое слово. Владыки, к сожалению, мгновенно никогда не исчезали. На русскую суть языка. Русская суть это одно, язык другое. Выходит на русскую суть русского языка…
Кукушки не могут кричать даже под пером такого поэта, как А.К. Толстой, нельзя писать о русском языке чорной лучиной.
Извините, Николай Иванович, что я побеспокоил Вас, я как репей, иногда колючим бываю.
Всего Вам доброго
Всегда помнящий и читающий Вас
Федор Сухов

***


Дорогой Николай Иванович!
Извините, что я беспокою Вас, но не могу оставить Ваше письмо без ответа.
Мне думается, литераторы, которые диктуют свои сочинения на магнитофонную пленку, сами по себе не были бы так страшны, когда бы они не диктовали те положения, тот взгляд на жизнь, который поддерживается свыше.
Свободный народный язык не совместим с официозом, даже такие ревнители русского слова, как Шевырев, Погодин не оставили заметного следа, не оставили только потому, что их языковая словесная деятельность поддерживалась свыше. На книгу Яр. Смелякова «День России» я смотрю как на официоз. Да и само слово «Россия» сейчас оказенено. И не случайно все халтурщики, все бездарности ухватились за это слово. Ярослав Смеляков не из этой сотни, у него немало порядочных стихов, но, когда он заговорил о России, он очень низко пал, потому что он молчит о той России, которая Вам (нам) хорошо известна.
Очень потряс протопоп Авакум. Хороши его строки:

Ведь он оставил русской речи
И прямоту и срамоту,
Я зык мятежного предтечи
Светящийся, как угль, во рту.

Но разве только этим памятен протопоп Авакум? Я несколько лет занимался им (он мой земляк и единоверец) и удивляюсь тому, с какой необыкновенной легкостью написал об этом исключительно самобытном человеке, человеке исполине, фанатике, в котором сказался характер русского человека, его непримиримость с официозом, его стойкость, упрямая, бесподобная. Та башня, о которой повествует Смеляков, неужели она не могла навести его на более глубокие мысли? А если брать вообще, так сказать, в идейном плане, раскол, который произошел 300 лет назад, в чем-то созвучен тому, что происходит сейчас. Я думаю, Вы понимаете о чем я говорю.
О протопопе Авакуме писал (поэму) Волошин, нечто драматическое философское, но несравнимо лучше всего о себе написал сам Авакум. Его «Житие» удивительно не только по своему языку, но по своей внутренней собранности, по своему мятежному упрямству, мятежному духу.
Много лет у нас выбивали наши души, мы забыли свою историю, а поэтому забыли и свой язык. Стали план задавать кто, что диктует неважно – на магнитофонную пленку или в трубку телефона. Отсюда не только языка, — потерялись, исчезли обыкновенные человеческие чувства. Грусть, печаль — у нас до сих пор под запретом. Мы не знаем, что такое жалость, испохаблено само понятие человечности, добра. Все эти Фадеевы, Сурковы (им несть числа) захватили все сеянное, что оставалось (каким-то чудом) в нашей литературе (Пришвин, Сергеев-Ценский, Соколов-Микитов). Я уже не говорю о Есенине, Бунине, Платонове. Все это Вы, конечно, знаете лучше меня. И мне кажется, «День России» Смелякова то же самое, что было, только некоторой ориентировкой на что-то пустое и уж очень поверхностное, плакатное. Что касается книги, она, на мой взгляд, сродни ее содержанию — необыкновенная легкость, палочки-скакалочки, редко встретишь задевающие строки. Нет весомости и нет ее потому, что нет чувства, нет пережитости, даже о своей жизни Смеляков говорит очень уж легко, как будто все так и нужно. А что он сказал о Борисе Корнилове?
Возможно, Вы возразите мне, дескать, я хочу того, что пока недоступно, что пока вне досягаемости нашей литературы, а раз так, значит не может быть какого-то серьезного разговора о нашей словесности и мы должны довольствоваться тем, что есть.
А что бы сказал по этому поводу протопоп Авакум? Мы потеряли самих себя, потеряли свою душу, а с душой всё остальное. Прошу простить меня за бессвязный лепет.
Всего Вам доброго, Николай Иванович, остаюсь с давней любовью к Вам
Федор Сухов

***

4 января 1968 г.
Дорогой Николай Иванович!
Мне кажется, что я умаял Вас своими письмами и Вы правы, что у нас одна боль, одни и те же на душе мозоли, у одних эти мозоли кричат, у других молчат.
Все, что Вы сказали в последнем письме я разделяю, согласен, что «День России» интересное явление, что есть в ней стихийно прорывающийся историзм, исключительно верно Вы сказали и о Авакуме.
Очень тяжело говорить о своих кричащих мозолях, потому что я знаю Вашу чуткость, думаю мои мозоли и Ваши мозоли, но Вы терпите, Вы за терпимость. Но ведь терпеть-то уже невмоготу, слишком много мы вытерпели, потерпим, может быть, еще, но надо думать и о том, что даст это терпение, получается так, что это терпение порождает такие страшные уродства, каких не могли представить даже библейские пророки. В истории всех времен и всех народов не было такого случая, такого факта, когда бы так жестоко наказывались обыкновенные человеческие чувства (печаль, жалость, грусть). И если продолжить разговор о «Дне России», «день» этот меня больше всего возмущает тем, что он статичен, обо всем понемногу. Не знаю как и что думает автор «дня», но ведь, кроме «рязанских маратов» были «рязанские мужики», были дети, женщины, старики, которых «гуртом» (Твардовский) отвозили в места, где не было ни единого прутика. Но не думайте, что все это я знаю понаслышке, все это происходило на моих глазах моего малолетства. С тех пор я не могу выносить слово «кулак», потому что кулаками-то оказались обыкновенные труженики, а подкулачниками все те, кто как-то пытался защитить справедливость. Я знаю придет время не мы, так наши дети услышат такую правду, от которой содрогнется земля, ибо и сама земля испохаблена, она и сейчас до сих пор не очень балует нас, ее сынов, она сурова к нам и настороженно — недоверчива. Я уже не говорю о «мелких» фактах. Не знаю, как бы Вы чувствовали (сейчас), если б Смоленск назвали, пускай не Куйбышевым, не Калининым, не Кировым, назвали бы Кутузовым, сказался бы в этом какой-нибудь «историзм». Думаю, что нет так же никакого «историзма» в книге «День России», есть некое подобие примитивного (часто малограмотного) взгляда на какие-то минувшие события, который ничем не обеспокоит тех, кто сегодня или завтра переименуют Смоленск в какой-нибудь Фидель-Кастро (так же как Лиски в Георгиу-Деж). Я уверен, что будущие люди ужаснуться нашей терпимости и скажут, что примерно это сказал А.К. Толстой (в предисловии к «Князю Серебряному»), что его не удивляет, что могли существовать Иваны Грозные (и др.), но его удивляет, что могло существовать общество, которое терпело этих грозных, малют (и пр.).
Я всегда говорю, что я счастлив, счастлив тем, что пережил коллективизацию, войну, сталинскую каторгу, но я не знаю, как мне быть со своим счастьем, оно остается с одним со мной, об этом счастье (даже счастье!) я не могу во всеуслышание поведать людям. Отсюда и ощущение своей неполноценности, своей кладбищенской тоски, грусти. Россию, ее историю надо нести на своих плечах, тяжело, до ужаса тяжело ее нести, но коль взялся нести — неси, на карачках, но неси, при всем моем уважении к Яр. Смелякову, я не чувствую, не вижу на нем этой тяжести. Таково мое понимание «историзма», которое не исключает и того светлого, что было во «Дне России», я преклоняюсь перед мучениками, перед апостолами справедливости, перед радетелями добра, перед всей русской землей. Тут-то я всегда вспоминаю М.Ю. Лермонтова, который в пору страшнейшей реакции дал точное и верное определение отчизны (Родины).

Но это вряд ли мне по силам.
Да и нужды особой нет,
Раз ты опять запел Корнилов,
Наш сотоварищ и поэт. 

Как все легко. Даже нужды особой нет вести читателя в душу поэта, который погиб (и только за то, что он был талантливее пристяжных адописцев). Я видел мать Б.П. Корнилова, Анисью Михайловну, не думаю, что приведенные строки могли ее утешить, тем более они ничего не могут дать дочери и внучке поэта. Такой «историзм» кощунственен, он лишен даже человеческих чувств.
Яр. Смеляков, продукт воспеваемого им, «Дня России», такой продукт не был бы горек, если б им не воспользовались те, кто пытается забыть историю, ее уже преподанные нам уроки.
Простите меня, Николай Иванович, за мои мозоли, возможно, я наступил и на Ваши мозоли, но, знаете, я блуждаю в темном лесу, слышу дыхание сосен и берез, но смутно ощущаю человеческое дыхание и Ваше человеческое дыхание мне бесконечно дорого и близко даже в том случае, если мы различно смотрим на те или иные вещи.
Однако Вам могу желать – здоровья, берегите его.
Всегда помнящий Ваше дыхание
Федор Сухов