Валерий СДОБНЯКОВ.
Слава и крест русской поэзии 
О стихах Ярослава Каурова

На фотографии слева направо Ярослав Кауров, Николай Бондаренко, Валерий Сдобняков в Болдино, лето 2012 года.

Ярослав Кауров – безусловно, одно из самых ярких поэтических явлений в нижегородской литературе последнего десятилетия. Известный учёный, доктор медицинских наук, один из авторов большого открытия в области стволовых клеток, он одновременно всегда был серьёзным, вдумчивым, профессионально работающим в литературе человеком. При этом держался как-то на особицу: не лез в друзья к уже утвердившимся в местной литературе авторам, но, в то же время, приходил в гости, показывал свои стихи безусловному авторитету в русской поэзии Юрию Адрианову, чтобы услышать истинное суждение о своём творчестве. И он его слышал.
Юрий Андреевич был чрезвычайно требователен ко всему, что связано с творчеством. Но и всё достойное в литературном труде поддерживал, невзирая на мнение местных коллег по членству в Союзе писателей России. Потому и написал о стихах Каурова: «Его лирика дышит разумной подтянутостью стиля. Он не потерпит засоренности традиции». 
Я думаю, что двух поэтов притягивало друг к другу именно это ощущение традиционности, иными словами – неподдельная, не изменяемая в угоду быстротечным политическим предпочтениям любовь к Родине: её истории, культуре, традициям.
Помню, как пришёл я к Юрию Андреевичу на очередной наш разговор по содержанию готовящегося к печати очередного номера журнала «Вертикаль. ХХI век», автором которого и членом редакционного совета Адрианов был до самых последних дней своей жизни.
– Ты знаком с Ярославом Кауровым и Андреем Тресасовым? – И показал рукой на Андреевский флаг, что висел под потолком у входа в его комнату-кабинет, добавил, – хорошие поэты и патриоты. Это они мне флаг принесли. 
И, правда, это странно: мы жили в едином духовном поле, боролись с одним врагом, название которому невероятное по своему цинизму и клевете осквернение великих достижений тысячелетнего Русского государства,  его армии, флота, науки, искусства, но судьбы наши довольно долго не пересекались. Я этому, почти всеохватывающему явлению, противостоял на страницах своего журнала, Кауров с Тремасовым в созданном ими Театре поэтов. И родовые корни у нас, во многом, разные, и опыт наших предков не всегда похож. Но все они честно служили своей Отчизне, проливали за неё кровь на полях брани. Но время советского периода нас, мальчишек послевоенного времени, во многом сравняло.

Мир дворовых мальчишек,
Зачарованный мир,
Мир зачитанных книжек,
Мушкетёрских рапир.

Мы носили не шорты,
Не буржуи мы, врёшь!
Из резины ботфорты
И обтрепанный клёш.

Все из дырок ботинки,
Хлеб, подсоленный впрок,
И наборная финка,
За которую срок!

……………………………………

Сколько шрамов и шишек!
Нам бы жить по уму…
Прямо с парты мальчишек
Забирали в тюрьму…

Всё прошло мимо кассы,
И не так уж я сед,
Половины из класса
На земле уже нет!..

Стихотворение я выбрал из большой поэтической подборки, опубликованной поэтом в журнале «Юность» (№ 12, 2015). И кажется, что это воспоминания какого-то лихого парня с самой неблагополучной, далёкой городской окраины. Но нет, таково было наше взросление, вхождение в самостоятельную жизнь. И не мало удивится всякий, кто после этих строк, в начале книги семейной хроники «Величальная… Нижнему Новгороду», опубликованной Ярославом Кауровым в журнале «Наша молодёжь», прочитает вот такое признание автора:
«Мой дом стоит в центре Гребешка – горе над слиянием Оки и Волги. В доме живёт восьмое поколение нашего рода. В родовом древе сплелись и купеческие, и дворянские корни. Один из предков был ревизором, другой – тайным советником. В этом доме родилась и моя прабабушка Инна Фёдоровна Жаркова-Рудая. Она вышла замуж за потомка дворянского рода с Западной Украины Ефима Варфоломеевича Рудого… Строить мой дом начал в начале ХIХ в. Александр Александрович Жарков, потомственный почётный гражданин… Отец его (…) был купцом второй гильдии. (…) В 1812 г. в Нижний Новгород хлынули волны беженцев из Москвы. Тогда мои предки познакомились с видными представителями московских знатных фамилий: Карамзиным, Батюшковым, Василием Львовичем Пушкиным, Малиновским, Глинкой…»
Вот c этой памятью предков во многом и создавалась поэзия Каурова. 

Я русский поэт, и знамение
Мне этого – солнечный свет.
Я русский поэт от рождения,
До смерти я русский поэт.

И это не символ, не знание,
Не сила времён или мест – 
Я русский поэт, это – звание,
И образ, и слава, и крест.

Но понятие «русский поэт» вовсе не означает нечто ограниченно-национальное. Русская душа способна вместить в себя мир со всеми его красотами и грязью, достижениями и противоречиями, осмыслить его и в итоге дать всему свою оценку, рассказать о нём, мире, так, как не сможет никто иной – взвешенно, обобщённо, надвременно. Вспомним в связи с этим сказанное Ф.М. Достоевским в «Пушкинской речи».
Потому и Кауров так разнообразен в своём поэтическом творчестве. Ему тесно в одной национальной стихии, в одной стране, в одной эпохе – ему всё желательно попробовать на поэтический вкус. Отсюда стихи о Египте, который воспринимается поэтом «колыбелью страха»:

Есть воля убивать в пророке,
Жреце, учёном и царе,
И, проповедуя жестокость,
Служить сквозь ночь иной заре.

………………………………………………

А кто откажется от силы
В гордыне, в робости своей,
Заплатит раннею могилой
Друзей и собственных детей.

Отсюда и путешествие в Аркаим – прародину современной России.

В степях, оставленных когда-то,
Поют остывшие ветра,
Ковыль колышется крылато,
Свирели слышится игра.

И там, присутствуя незримо,
И до сих пор блуждаем мы,
И шепчут тайны Аркаима
Волнами вереска холмы…

А далее древняя Эллада, с «Есть где-то чудный сад любви,/Там, как запретные услады,/Встают аркады из листвы/И из деревьев колоннады…», и Рим, с его войнами-ветеранами, шествующими по песку Сахары в когорте: «Покрытый шрамами от ран,/Как в бой когда-то шли спартанцы,/Идёт спокойно ветеран,/Убивший перса и германца…», и средневековые рыцари, которых не только «В любом сраженье встретите его:/Где кровью истекает бой жестокий…», но и «Ласкать, сжимать, любить без сна/Имел он Божий дар,/Умел быть нежным, как волна,/И страстным, как пожар…», и пышный «галантный век», с его:

Напыщенность любезной маски,
А в хрустале горит вино.
Обворожительные глазки
Маркизы юной в домино.

И тело гибкое в постели
Раскинулось, дрожа в огне.
И холод утренней дуэли,
И кровь на каменной стене…

Ярослав Кауров точен в ощущениях, переживаниях, изобразительности, оттого его поэзия приобретает и живописность, и чувственность, и философскую обобщённость. 
Конечно, век русского дворянства поэту намного ближе. Тут говорит в нём «кровь предков», тут слышится зов ушедших поколений: «О чём-то давнем воспоминанье/Меня тревожит и душу ранит./Я помню дворик у серых зданий,/И чьи-то тени скользят в тумане.//Он в Петербурге, уснув затерян./Строгие двери, серые стены./Я вспоминаю цветы мгновений,/Но чётко вижу я только тени». В стихах этого цикла много идеалистического, мечтательного. Но стоит ли от этой мечтательности отказываться в угоду традициям современного века, прославившегося войнами, попранием человеческого достоинства, любви, самой человеческой жизни.
Но ведь о чём бы Кауров ни писал, о каких временах, эпохах, странах, он пишет в традициях русской литературы. Это стихи «поэта с русскою душой». Потому неправедность ХХI века, в отличие от века ХIХ, заставляет автора воскликнуть:

Мне надоели эти люди,
Безумный хоровод слепых.
Ничто в них гордость не пробудит,
Но, видит Бог, я не из них!

Они жестоких любят судий,
Жгут правду, верят только в ложь.
Мне надоели эти люди,
Я не из них, но как похож…

Что ж, мы дети своего времени. Но горе нам, если кроме него мы не захотим знать ничего иного. Как мелко и неинтересно будет тогда восприниматься историческое пространство, на самом деле многоликое, освоенное человечеством на протяжении тысячелетий.
Ярослав Кауров в своей поэзии мыслит и живёт именно в этом пространстве.