Юрий АДРИАНОВ. ПАМЯТЬ ДЯТЛОВЫХ ГОР
Записки нижегородского литератора. Продолжение.

Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 60, 2019 г.
 
На обложке журнала «Вертикаль. ХХI век» № 12-13 работа  Ю.А. Адрианова


ВСТУПЛЕНИЕ В ХРАМ НАУКИ


Моя мечта была связать жизнь с изобразительным искусством. Мерещился в северных туманах институт имени И.Е. Репина в Ленинграде. Но я четко понимал, что по рисунку я не смогу попасть сразу, идти через художественное училище — путь долгий. В последние школьные годы каждая вторая книга, которую я читал, — это монографии по истории живописи. Я для себя решил идти на факультет теории живописи. Кстати, так сделала моя одноклассница по вечерней художественной школе, ныне известная в России специалист по народным промыслам, кандидат искусствоведения Татьяна Емельянова, серьезная светловолосая девочка, которая вместе со мной «преодолевала» акварельные отмывки гипсовых истуканов.
Но я и не бросал писание стихов. Зимой, в начале 1957 г., мой одноклассник Валерий Некраш, с которым мы сидели на первой парте перед учительским столом, отнес мои стихи в «Ленинскую смену». Светлой памяти Дмитрий Беляевский вызвал меня в редакцию. Отобрал из кучи произведений наиболее удобоваримые, и началось!Потом, 23 февраля, были напечатаны стихи «Старый окоп» (по какому-то «высшему случаю» вместе со стихами Саши Цирульникова), потом «Заволжье», «Последний парад» и т.д... Изрядно боясь далекого академического Ленинграда, я вдруг решил идти на историко-филологический факультет университета. Мама и «папина бабушка» это стремление поддержали. Для моих одноклассников в школе № 8 и учителей сие было странным. Выпускники восьмой школы шли в радиофизику и математику, почти стопроцентно прорывали приемные экзамены в Политех и др. технические вузы.
Свое первое значительное «произведение» в прозе — школьное сочинение «Любимые герои по роману Фадеева «Молодая гвардия» я написал кратко, выбрав «любимым героем» секретаря подпольного обкома партии Проценко. Помню, как во время этого писания надо мной склонился Николай Николаевич Хрулев, торопливо взял у меня из рук ручку и поставил запятую, выделяя слово «наконец». Милый, добрый наш старик: ведь это шаг был для него почти нравственным подвигом! Но он, как выяснилось, исправил единственную ошибку. Других не было. И все же было решено, что я неважный прозаик.
— Вы хулиган! — тихо наговаривала мне учительница-литераторша, — на филфак вы не попадете!
«Хулиганом» я был потому, что не взял в герои традиционных: Любу Шевцову, Олега Кошевого или Ульяну Громову.
Ныне думаю над своим поступком: а эта неожиданность решения и была признаком писательства.
Потом было жаркое лето пятьдесят седьмого. Первый экзамен — сочинение, абитуриенты нескольких факультетов писали в старом здании (где ныне филфак ННГУ), в актовом зале. Ничего еще не было известно. Смятенный, напуганный, я еще не знал, что это знаменитый «старый актовый зал», воспетый в песне моего будущего друга и соавтора Анатолия Бурдова, что здесь под аплодисменты буду не раз читать стихи на студенческих вечерах, что здесь буду влюбляться «и в шутку и всерьез», высматривая девичьи фигурки, приглашать на танцы.
В тот день я писал сочинение «Женские образы по войне и миру». 1812 г. был с детских лет моим коньком, все знал в деталях и, наверное, в тот день сочинения я стремился показать «свою образованность». Ведь при полном отсутствии грамматических и прочих ошибок будущему писателю жестокая рука начертала приговор: «Полное неумение излагать свои мысли!». Вот так-то!
А писал это, я тогда же узнал, мой будущий пестун — Александр Алексеевич Еремин. Спустя десять лет, он мне, уже члену Союза писателей СССР, даст дорогу в прозу. Именно он больше всех других «стариков» восторгался первой прозой поэта. В семидесятые, когда Еремин был секретарем Горьковского отделения СП, мы с ним выступали в Воскресенском на Ветлуге. Перед концертом бродили по поселку, и я ему напомнил его «инквизиторский приговор» будущему писателю.
Александр Алексеевич заметался:
— Не может быть, Юра! Вы что-то путаете!
— Да нет, не путаю. Ваша была резолюция, мне ее противозаконно на устном экзамене показали преподаватели Москвичева и Бруева. Да ведь я же не со зла это вспоминаю!
— Да, Юра, вот ведь бывает и на старуху проруха!
Конкурс был в тот год — десять человек на место. Проходной бал — 17. Это для мальчишек, как мы уже слыхали. Девиц брали с восемнадцатью. Парни были редки. Набрали на три отделения с дюжину персонажей. Я представляю, какое изумление было в приемной комиссии, когда появился «безэкзаменник» Саша Цирульников со своей золотой медалью! На устном экзамене я был в ударе. Все отлетало от зубов. Умиленные Бруева и Москвичева попросили прочесть свои стихи. Я прочитал. Им, как потом узнал, надо было убедиться в моих «теоретических познаниях», чтобы можно было законно поставить четыре за сочинение, ведь меня уличали при отсутствии ошибок в недомыслии.
Что вы можете вспомнить из «Войны и мира»? Какой-то эпизод Бородинского сражения? — К той поре я роман Толстого читал неоднажды, читал только «войну». Мир и любовь не привлекали меня. Услыхав вопрос, я возликовал: ведь кое-что я знал наизусть, читал на вечерах. Зажмурился, вдохнул побольше воздуха и начал: «Генералы Наполеона — Даву, Ней и Мюрат, находившиеся вблизи области огня и неоднократно въезжавшие в нее...». Это был известный эпизод о мальчике-адъютанте Мюрата, который просил подкрепления, хотя бы одну дивизию. Наполеон отказал его просьбе. «И мальчик-адъютант, не отрывая руки от шляпы, тяжело вздохнув, опять поскакал туда, где убивали людей...»
На немецком я получил достойную тройку. Помню, что вместе со мной, взяв словари, какие-то парни готовились с полчаса. Потом шумно ушли: оказывается, что они в школе учили английский. И сидели, долго выясняя, что же им подсунули. Были такие герои!
На последнем экзамене по истории мне достался билет, где был первым вопрос 1943 г. Великой Отечественной войны, второй (вот счастье) что-то про 1812 г. Принимал экзамен историк, занимавшийся современной зарубежной историей. Я спросил, можно вкратце обрисовать общую картину войны в Европе? Экзаменатор оживился! Я начал рассказывать об операции «Факел», высадке американских войск в Северной Африке, о крахе группировки Роммеля в Тунисе. Об этом мало писали, говорили разве что в научных статьях. Когда я «выложился» и стал говорить про Курскую дугу, мне педагог сказал — давайте второй вопрос. Пятерка стояла. Я имел нужные семнадцать баллов! Гендаль, провожая меня, сказал: «Вы ошибаетесь, что идете на филолога! Вы же — историк!».
— Ну, я, понимаете, пишу стихи...
— А что, будучи историком, вам мешает их писать? — резонно продолжил Гендаль.
Дальше было все, как в тумане. Читать списки ходила мама. Она вернулась, обняв: «Студент ты мой!» Всплакнула. У меня было еще несколько дней для отдыха. Попросил у мамы денег. И, набив едой рюкзак, взяв ружье в чехле, я отправился на дебаркадер. Сел на васильсурский теплоход и ввечеру подплывал к Татинцу. На смотровом бугорке, что называли «рынок», сидели знакомые фигуры друзей-дачников из Москвы. Я увидел их еще с парохода. Перебросили на пристань мостки. Подтянув ремни рюкзака, повесив по-пижонски на шею ружье, я двинулся на берег. Доски сходень пружинили. С горки меня увидали и вскочили. В ответ я поднял обе руки. Общество все зашумело, поняв мое настроение. Я стал сразу и взрослее и уверенней! Но не помню, куда мы ездили в те дни большой компанией, кажется, в Юркинский залив.
По возвращении в Горький я пошел в университет, куда был вызов. Выяснилось, что желающие могут работать на новом здании университета на Арзамасском шоссе (если найдут оправдание), а все другие — уедут на целину, на Алтай.
Конечно, я рванулся в целинный эшелон!

* * *

Какое было настроение, какое это было яркое зрелище. Уходил эшелон на целину. Теплушки. Кто-то из циников скажет — «телячьи вагоны». Но для нормальных людей и тогда и поныне — это транспорт героев. Это война, это возвращение победителей из Европы, это стройки Сибири. Только двенадцать лет, как отгремели пушки на улицах Берлина, на сопках Маньчжурии и «на Тихом океане свой закончили поход». Матерям было все знакомо — и эти нехитрые вагоны, и политый женскими слезами Московский вокзал нашего города. Перекресток прощаний и встреч. Мама, провожая меня, наверное, вспомнила зиму сорок второго, когда мерцал «огонек последнего вагона — года сорок первого звезда». Ватники, кирзовые сапоги, плащи, и даже уцелевшие плащ-палатки на плечах. Хриплые трубы оркестра. Песни, что возле каждого вагона свои. Девичьи лица. Пестрота платков.
— По вагонам!!!
Поезд начинает медленные десятки метров по Канавинской окраине. Быстрее, быстрее и вырывается на Волжский мост! За рекой родной Откос, отчий город. Вот и борские луга, где еще недавно, весной, мы в пору предполоводья бродили с двоюродным братом Андреем и, озорно стреляя в чибисов, пели: «Мы твоих, твоих, не тронем чибисят». Потом пошла синь семеновских лесов. Одинокие избенки над безымянными речками, серые жерди изгородей.
На восток! На восток! На восток — мне, кажется, выстукивают колеса. Мы с одноклассниками Аркашей Юшиным и Борисом Кавериным помещаемся на одной полке. С нами еще пять человек. И Борис, и Аркадий были со мной в шлюпочных походах по Оке, Волге и Суре. Так что это народ, проверенный многократно. (Ныне А. Юшин — доктор химических наук. Б. Каверин — кандидат или доктор технических наук, турист, изъездивший весь Союз, дельтапланерист и мастер многих-многих дел, а недавно, на седьмом десятке, он мне читал стихи. Он и здесь человек талантливый. Диво!)

* * *

В эти первые минуты в теплушке произошла встреча, которая во многом определила мою жизнь, строй человеческих отношений, высокую цену истинной мужской дружбы. На годы, на жизнь, до сего дня... Ко мне подошел черноглазый парень в ватнике и кирзовых сапогах.
— Ты — Адрианов, пишешь стихи? А моя фамилия — Цирульников. Нас печатали вместе в «Ленинской смене»! 
Я смотрел на Сашу и вспомнил, где я его видел впервые: это было во Дворце им. Ленина. На каком-то смотре. Я был в зале, и был поражен авторским чтением Цирульникова. Это были крепкие стихи. Стихи сюжетные. Читал он превосходно. Зал клокотал. Сашин рюкзак, оказывается, лежал на нашей полке. Вместе едем!
Мы входили в Россию: Предуралье, Урал, в Западной Сибири открыли степи, сначала в березовых перелесках, затем уже сухие, с солончаками и синью больших озер, на которых дневали бесчисленные утиные стаи.
Наша теплушка сотрясалась от молодых голосов. Пели песни гражданской войны и войны Отечественной, лирические раздумья. Студент, кажется, 3 курса Марьямов с хорошим голосом возле открытой двери пел оперные романсы. Нам с Сашей он, отпев Мефистофеля, склонившись, говорил: «На пару пишете стихи! Думаете, будете поэтами? Нет! Вы будете сельскими учителями!». Судьба не послушала Мефистофеля, который вскоре придумал себе более звучную фамилию — Побережский. Не ведаю, где он ныне...
Историки и филологи на алтайской станции Гилевка были отправлены в местный совхоз для прохождения службы. Три недели работы — слишком малый разбег для разговоров о целине. Но мы и здесь в ночные смены работали с Сашей на одном транспортере. «Вагон на шестьдесят тонн зерна — это наша норма». Вручную, плицами мы загружали его. Самое трудное было влезать в окошечко и разравнивать зерно.
— Грузи полней, не себе ведь грузишь! Зерно шло в Европу, но, спасибо бригадиру — он говорил: «Ребята, вы так окочуритесь! Так не работают! Обязательно должны быть перекуры!» Мы, юнцы, постигали культуру труда. На перекурах ложились в груды теплого зерна. Горели костры возле наших вагончиков, там бродили тени и слышались песни. Степь меня пугала: черное небо, темная земля и никаких ориентиров. Вспоминали стихи Исаковского:

Выйдешь в поле, а в поле ни сукина сына,
Хочешь пой, хочешь вой, хочешь бей головой в ворота!

Возле нас появился еще один поэт-первокурсник — Валя Герасимов. Он возле костра читал новые стихи:
Тихий звездный вечер 
Над целинным трактом. 
Далеко-далече 
Промурлыкал трактор. 
Звезды пахнут мятой 
И полынью жгучей. 
На рогах-ухватах 
Держит месяц тучи.

Долго и запальчиво спорили про «мурлыканье» трактора и о рогах-ухватах. Валентин был непреклонен. Он был старше нас, он прошел армию и, как теперь говорят, «горячую точку». В 1953 г. чуть было не началась третья мировая... Тогда на границе западного Берлина стояли лицом к лицу, развернув орудийные башни, советские и американские танки. Валя говорил: «А вокруг эти бывшие фашисты залезали на танки, чиркали зажигалками у баков с горючим». Наш командир машины был фронтовик, лет тридцать ему. Он сказал: «Валя, подай мне гранату!». Я достал «Ф-1». Он ее наладил, вздохнул и, приоткрыв верхний люк, бросил на улицу. Орать сразу же перестали... Да, разный интересный люд собрался у целинных костров. У меня случилась беда: меня придавило транспортером, который вкатывали в сарай. Прижало к двери и выкинуло в зерно. Из горла шла кровь. Я отсиделся и снова пошел в работу. Спустя годы, на рентгене, меня спросили: вы ломали ребра? Нет? Ломали, ломали! Вот у грудной клетки!
Обратно мы ехали победителями. За все труды получили по 250 рублей (чуть больше месячной стипендии первокурсника, в деньгах 1961-1991 гг. — 25 рублей). Но для нас это были огромные деньги. В городе Кунгуре мы с Сашей Цирульниковым, долго прицениваясь, выбрали подарки для своих мам — вырезанных из кунгурского камня лебедей. Помню, как в Верещагино, покупая в киоске колбасу, я не заметил ухода поезда, бежал за ним и умудрился прицепиться к последней площадке последнего вагона. Это было раз в жизни и, наверное, оттого помню.
В 1988 г. я провожал в Новгороде Великом с празднования 1000-летия крещения Руси известного писателя, тогда редактора «Нового мира» Сергея Залыгина. Мы стояли на перроне, а классик, глядя на проходивший состав, спросил:
— Юрий, вы не ездили на крышах поездов?
Я с холодной дрожью сказал: «Нет, никогда!»
А Сергей Павлович, внутренне улыбаясь, счастливо молвил: «А я в юности пол России проехал!»
...Возвращались мы обратно, как «белые люди» — в плацкартных вагонах. Мы с Сашей ехали вместе с нашим преподавателем Черновым, у которого потом постигали логику и психологию. Слушали его размышления, читали свои стихи-скороспелки. Мы думали: какой он простой, открытый, а это была первая встреча с педагогом истфила, добрая доверительность, которая не ставила проблем в общении. Старшие наши однокурсники, конечно, выпивали. Когда наш поезд был на подступах к Горькому и Волге, Чернов поднял крышку постели, чтобы достать чемодан. Весь ящик был забит пустыми бутылками! Чернов, немного обидевшись, но со смехом говорил: «Ну, друзья! Как это вы умудрились скрытно пронести. Ну, что про меня подумают? Это же немыслимо!».
Вот за лугами появились силуэты домов на Откосе, прогрохотал волжский мост. На перроне гремел оркестр. Увидел лицо мамы. Первое самостоятельное возвращение. Боже, сколько их впереди!
Горьковский целинный эшелон вернулся без потерь! А потери бывали. Вскоре в Оперном театре был бал целинников. Где мы впервые увидали наших девчонок не в ватниках! Некоторые счастливчики, из тех, у кого проезжало по совхозам начальство, щеголяли с медалями «За освоение целинных и залежных земель!» с такой приметной зеленою колодкой. Как-то в один из первых дней занятий мы с Сашей Цирульниковым подходили к зданию факультета в Университетском переулке. Вдруг из двери выскочил высокий парень, куда-то спешащий. Он обрадованно увидел Сашу, и они о чем-то быстро поболтали. Парень помчался к Свердловке.
— Это Валерий Шамшурин, со второго курса. Поэт!
Так мы сходились, не зная, что это товарищество на всю жизнь. Начиналась долгая дорога.
Этот старый дом в переулке — действительно храм для нас. Школа. Память. И юность, и вся жизнь.
 
«Вертикаль. XXI век», Выпуск 11, 2004 г.