Валерий Сдобняков. ЗА ТАЙНОЙ ГРАНЬЮ
(Май, 2019. Окончание) 
  
Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 63, 2020 г.

На обложке журнала «Вертикаль. ХХI век» № 63, 2020 г. работы художника А.Д. Данилина

Сдобняков Валерий Викторович. Родился в 1957 г. в Красноярском крае. Создатель и главный редактор журнала «Вертикаль. ХХI век». Секретарь Союза писателей России. Председатель Нижегородской областной организации Союза писателей России. Лауреат многих всероссийских и международных литературных премий. Награждён государственной наградой – «Медалью Пушкина», а также Почётной грамотой Нижегородской области и Почётным знаком главы города Нижнего Новгорода. Автор тридцати книг прозы, публицистики, критики. Живёт в Нижнем Новгороде.


ОБ УШЕДШЕМ И БУДУЩЕМ

2019 год



21 мая — 26 мая  Кунавино
Утром заседание в министерстве культуры. Вопрос — проведение в городе очередной Литературной ночи. Докладывают музеи, библиотеки, театры. О писательских союзах, понятное дело, вспоминают в последнюю очередь. И действительно, какое мы имеем отношение к литературе?
У всех государственных учреждений один вопрос: опять люди должны работать бесплатно? Только прошла ночь музеев, перед этим что-то подобное было в театральной сфере, теперь снова праздник. Представители министерства мнутся, конкретно ответить ничего не могут.
Как всегда блеснул остроумием Терехов. Владимир Михайлович внёс предложение: почему бы не провести ночь шахтёра, или ночь торговли, работа которых также не оплачивалась бы. Неужели труженики в сфере культуры самые обеспеченные?
На «Радио России Нижний Новгород» запись передачи по книге Н.А. Адриановой «Жизнь моя, легкокрылая». Наташа пришла с трудом. Ступня у неё совсем деформирована, ходит, невольно придерживаясь за стену, мучается. Разговор в студии получился по довольно широкой теме. Книга оказалась только предлогом. Говорили о настоящем, вспоминали прошлое, и всё довольно откровенно. Это был не прямой эфир, передачу будут монтировать, и мне кажется, что она получится.
Вечером с Шестаком едем ко мне в деревню. Устроили застолье на веранде, и за разговорами просидели допоздна. В доме, хоть я и протопил в первой комнате печь, ещё холодновато. И там, прежде чем улечься по кроватям, натянув для тепла на себя свитера, вспоминали нашу литературную молодость.
Утром Сергей уехал, стало вокруг пусто, как-то грустно. Решил первым делом навести порядок. В доме всё прибрано, аккуратно разложено по местам, но я вытряс половики, подмёл полы, наверху открыл окна и тоже навёл порядок в комнатах, и дом, словно в благодарность, ожил. Солнце светит во все окна, ветерок гуляет сквознячком — рамы распахнуты. 
Затопил печь, передвинул для работы стол к окну, нагрел чаю, и потянуло меня к книгам. Так я люблю здесь читать, перебирать тома, которые давно не видел. Всегда неожиданно открываешь в них что-то новое для себя. Вот и в этот раз: поднялся наверх (сирень внизу под окном буйствует, ощущать её аромат празднично для души), сел в своём «кабинете» к стеллажам с книгами, перебирал, какие-то перелистывал, пока не попался в руки сборник материалов, изданных в память Володи Жильцова «Траектория поэта» (2011 г.), а там уморительная заметка под авторством Пашкова и Юрина (но писал, конечно, Пашков-Асеевский, его стиль — как всё-таки Александр Павлович был талантлив). Читал «Вовка Жильцов. (Накануне Нового года)» и, не сдерживаясь, хохотал от души. А по прочтении загрустил: никого из троих уже нет в живых — ни Александра Пашкова («Палыча»), ни Александра Юрина, ни Жильцова. Все действующие лица моих дневников «Искры потухающих костров». И какими мелочными наши ссоры и несогласия друг с другом видятся мне теперь.
Вечером, ближе к ночи, под желтоватым светом бра на стене, написал первые две страницы нового рассказа.
Четверг. Опять с утра дождичек. Однако днём выглянуло солнце, потому решил немного заняться хозяйственными делами: отремонтировал два пролёта завалившегося с зимы забора.
Раскатисто, долго, непрерывно гремит далёкий гром. Небо затягивает серой мутью. Захожу в дом, а там запах разогретого супа — оставил кастрюльку на горячей плите после того, как протопил печь. Обедал и смотрел на моросящий за окном дождь. Дрозды, трясогузки, смешно встряхиваясь, продолжают что-то выискивать в траве, суетливо перебегая с места на место. Берут нечто невидимое для меня в клюв и стремительно улетают, но почти тут же возвращаются, и всё повторяется вновь.
Одна молния, я был наверху, сверкнула над самым домом, и гром буквально потряс стены. Я стоял у окна с раскрытой книгой (сверял, правильно ли определил названия птиц, за которыми наблюдал до этого), потому боковым зрением увидел яркую вспышку, а затем — звон стёкол в рамах, удар в стены и долгие незатухающие басовитые раскаты. 
Продолжаю писать рассказ. После долгих колебаний и неясностей дело немного двинулось вперёд.
Никогда в городе так не слышишь, не ощущаешь ветра, так не давит он тебе на душу, не пробуждает тоски в ней, как в деревне, в деревянном доме. Тут ощущаешь и истинную силу его, и свою малость, беззащитность. Особенно поздним, тёмным ненастным вечером или ночью, когда вдруг проснёшься в одиночестве в большом тёмном пространстве, и услышишь его напор, беспокойный шорох по стенам с улицы, трепетание листьев на ветках под его ненастными порывами…
Пятница. Проснулся в семь часов, и первым делом, с надеждой, повернулся к окну, а там солнце! И небо чистое, ясное, спокойное.
Вышел на улицу — ветерок прохладный, знобкий, ну да это ничего, разогреется.
Сел за стол, перечитал вчера написанное. Всё очень плохо, никуда не годится. Расстроился, хоть всё бросай… но и успокоил себя: у меня всегда так, по-другому не бывает. В написании любого текста главное преодолеть сомнения, создать каркас нового рассказа, а потом уже можно работать над ним и работать. Но разочарование из сердца куда денешь?..
Взялся читать повесть «Высокие жаворонки» Петра Краснова. Особая многословная и многослойная проза. И тяжело читается, а вкусно.
Открыл книжку Валентина Николаева «Светлым-светло», его очерково-биографическую вещь (как и у Краснова) «Над рыбами, под звёздами». Классическая, светлая, образная, до деталей видимая и чувствуемая проза. Знаю, как нелегко, трудно писал Валентин Арсеньевич, а вот по чтению этого не скажешь — как тихий лесной ручеёк течёт повествование, и так хорошо около него, так тепло душе. Книга автором подписана мне: «Валерию Сдобнякову в год, когда светло и пусто. На память о моём Унжинском пристанище. Ноябрь 91. Вал. Николаев». Книга вышла в Волго-Вятском издательстве в 1991 году. Чуть успела до всеобщего развала. Далее для Валентина были долгие-долгие годы молчания. Да и писал он совсем мало. Но сейчас мне и тоскливо, и тепло смотреть на его почерк: мелкий, энергичный. Надпись сделана зелёной шариковой ручкой.
Два разных литератора (один меньше, другой больше мне знакомы), но укор один — вот как надо писать.
Отложил книги, пошёл делать калитку. После зимы совсем развалилась. Дом без хозяйского пригляда быстро ветшает. Справился, устранил неполадки по мере своих сил и возможностей и, отобедав, опять за книги.
Я помню, как мы с Чугуновым провожали на Московском вокзале Николаева в описываемую им поездку совсем ранней весной (подтаявший, но к вечеру успевший затвердеть снег, уже превратившийся в ледышки, громко хрустел под ногой, как раздавленное стекло), потому читал очерк с душевной причастностью. Да и в доме у него на Унже я дважды бывал. 
Закончил читать в три часа пополудни, и первым делом решил завести часы. Взял со стеллажа с книгами старый будильник, подвёл до нужного времени стрелки, закрутил пружину, и он весело затукал — торопливо, словно обрадовано после долгого молчания. Далее оттягивать было нечего — усадил себя за стол, за рукопись рассказа. Все книжки вновь не перечитаешь, у меня стеллажи с ними во всех четырёх комнатах — и внизу, и наверху, да ещё в сенях (там с литературными журналами).
 Плохо идёт, много неясного, непродуманного до конца, хотя до работы казалось, что только осталось записать готовый сюжет. Но герой получается не живой, а какая-то человеческая схема.
Оставил рукопись, ушёл наверх, открыл окно. В гроздьях сирени хозяйничают шмели. Жужжат, словно издали подлетающие вертолёты. Прямо у окна, чуть в стороне, спрятавшись в ветках старой, сейчас во всю цветущей рябины, призывно выводит трели какая-то маленькая птичка. Похоже, что соловей. Ветра нет, ни единая веточка не шелохнётся, но потягивает с воли холодком ещё непрогретой после холодов и дождей земли.
Тут же за столом вымучил ещё страничку. Нет, не то, бросил.
Опять рука тянется к стеллажам с книгами. Взял первый том  из собрания сочинений А.И. Куприна (книгу привёз ещё из Тюмени, когда там работал), прочитал один рассказ, второй — думал, может быть, что-то во мне откликнется.
Почему так легко пишутся заметки для дневника (о себе) и так трудно, когда приходится что-то сочинять, выдумывать жизнь отвлечённого героя.
Суббота. Все эти дни без всякого постороннего информационного вмешательства. Ничего в деревне у меня нет — ни телевизора, ни компьютера с интернетом. Лишь однажды на минуту включил радио, и тут же выключил: таким инородным повеяло от всей этой эфирной суеты, непонятных песен, хамовитой рекламы. Выключил приёмник даже с каким-то внутренним испугом, что вот сейчас весь мир в моей душе, с таким трудом установившийся, порушится. А ведь мы все изо дня в день живём во всём этом информационном насилии, и не замечаем. 
Правда, и в деревне тишина теперь нарушена воем механических косилок, что изо дня в день несётся со всех сторон — и вблизи, и издалека. Но когда они замолкают, какая тишина наступает — непередаваемая. Всё-таки прогресс разрушающе действует на окружающую человека среду. Вроде бы всё это для облегчения его существования, но при этом теряем больше, чем приобретаем. Только когда отрываешься от «городской цивилизации», по-настоящему всё это осознаёшь.
И уж тут к слову скажу: пробравшийся зимой в дом вор украл со стены три старых донца от городецких прялок (которые исконно были в этом доме) и вымпел «Ударника социалистического труда», который отдал мне Жильцов. Видимо, из рода антикваров был злодей.
В несколько заходов продолжал писать рассказ. Упорно. Что из этого упорства выйдет или не выйдет ничего, увижу, когда начну из черновика набирать рассказ на компьютере. Но стопка исписанной бумаги на столе растёт.
Так и читал эти дни, чередуя рассказы Куприна с повестью Краснова, лишь изредка отвлекаясь на какое-то ещё, побочное, чтение.
Работал на участке. Вырубил лопатой начинающие набирать силу сочной зелени лопухи и старые, засохшие, коричневые кусты репейника. Вырезал невероятно колючие кусты (тут помучился) декоративной розы, разросшейся в смородине, у которой завязываются будущие ягоды. Вечером разобрал оставшиеся папки архива с вырезками (большей частью относящиеся к политическим перипетиям разных времён советского периода) на стеллаже в верхней комнате.
Воскресенье. Сегодня вечером уезжаю в город.
Проснувшись, поначалу не поверил — неужели дождь бормочет за окном. Пригляделся — точно! Небо вновь затянуто серой пеленой, хотя, вроде бы, не глубокой.
Читал сборник работ И.В. Сталина «О Ленине» изданный в 1951 году (формат между А-5 и А-4, красивый, твёрдые корки с теснением, наверху рельеф портрета вождя, бумага внутри толстая, бархатистая, одно удовольствие держать в руках – я и не вспомню, как эта книга у меня оказалась). И вот что значит иметь религиозное образование. Речь на II Всесоюзном съезде Советов 26 января 1924 г. Иосиф Виссарионович построил так, что создал, выделил, вбросил в сознание «рабочих и крестьян» новые «заповеди от Ленина», каждую из которых (всего их шесть — тоже, думаю, число не случайное) заканчивал так: «Клянёмся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним эту твою заповедь», и только в конце шестой слов, что это именно заповедь – нет. Любопытно, но именно она говорит об укреплении и расширении союза трудящихся всего мира — коммунистическом интернационале, от идеи которого сам Сталин впоследствии откажется.
Колол дрова наперёд, в запас. Распиленные на чурбаки стволы старых яблонь, а в рябине всё так и продолжал зазывать свою подругу соловей. Все дни, что я здесь, он этим делом занимается, но, видно, безуспешно. Что-то в его трелях её не устраивает. Или, может быть, он, напротив, поёт от испытанного чувства свершившегося? Всё это нужно бы выяснить у орнитологов.
Статьи Василя Быкова о литературном труде. Почти забытая мною книжка («Колокола Хатыни». М.: Издательство «Правда», 1987 г.). Совсем крошка осталась до гибели СССР, но об этом ещё никто не подозревает. 
Это был удивительный автор военных повестей. Сейчас имя Быкова как-то исчезло из нашего литературного пространства. Вернее, его затмил другой Быков, который ни по уровню таланта, ни по мощи передачи сложности человеческих чувств далеко (сколько ни вглядывайся — не увидишь) отстаёт от своего однофамильца. Хотя Василь, как и Дмитрий, в «перестроечное» и «демократическое» время стал ярым либералом, эмигрировал из Белоруссии в Европу. Но это уже другая тема.
Я удивился тому, какие конкретные жизненные случаи (не придуманные), произошедшие с Василём на войне, послужили поводом для написания им таких разных, но потрясающих в своей жизненной правде, произведений, как «Альпийская баллада» и «Сотников». В первом итальянка, разыскивающая русского Ивана среди случайно повстречавшихся русских солдат в Австрийских Альпах, во втором — увиденный среди немецких пленных сослуживец с нашивкой «РОА» (Русская освободительная армия под командованием генерала Власова). В прошлом он был начальник штаба батальона, герой, которого считали погибшим и посмертно наградили высокой правительственной наградой. Его ставили в пример новобранцам, а он вот здесь, за колючей проволокой, среди врагов, в немецкой форме. (Для Дмитрия Быкова члены «РОА» — герои. Так причудливо всё может перемешиваться в мире людей.) 
Оба события удивительны и по своей жизненной простоте, и по глубочайшим смыслам в них заложенным. Но мало кто способен их так понять и описать, как это сделал советский писатель Василь Владимирович Быков. Кто читал его повести, тот поймёт, о чём я говорю.
Во второй половине дня (опять дождь и дождь), пока ждал Сергея Шестака, за один присест, не отрываясь, за несколько часов написал ещё один рассказ — «Танин камень».

27 мая
Пришёл Валентин Васильевич Ивенин, доктор сельскохозяйственных наук, профессор, пишет стихи, но по своей психологии, мироощущению настоящий крестьянин: врос в деревню, работал на земле много и долго. Я знал, что он ведёт большое своё хозяйство, имея много земли. Трудностей в этом деле с лихвой. Спросил, держится ли.
— Нет, в этом году бросил. Некому работать в поле на технике. Мы думали, что в селе к нам побегут труженики, а не тут-то было. Побросали землю. Раньше за каждую межу на усадах ругались. Сейчас всё заросло по самые дома. Никому земля не нужна… Да и со сбытом выращенной продукции большие трудности, я уж вам об этом рассказывал.
Последние, самые настойчивые и преданные крестьянскому труду люди сдаются, оставляют землю. Ой, не к добру это, не к добру.
Я искренне расстроился, что вот теперь и поля Ивенина зарастут березняком да полынью. И с чем мы тогда останемся, случись, не дай Бог, какая беда? Вот Росстат привёл данные, по которым 48,2% российских семей денег хватает только на еду и одежду, а товары длительного пользования они приобрести не могут. В исследовании участвовало 48 тысяч домохозяйств.

28 мая  Горбатовка
Перед электричкой звонок Пафнутьева. Обрадовался ему — значит, у Анатолия Ивановича не так всё плохо. Расстроил он меня своим попаданием в больницу. Я уж начал думать о худшем, но нет, опять у него аспиранты и прочие заботы… Хочет получить от меня выпуск № 60, посвящённый Юрию Адрианову. Они были знакомы, встречались с Юрием Андреевичем.
Накануне пришло письмо из «Нашего современника»: А.И. Казинцев просит сократить очерк «Я был в душе осенним человеком…»
Дорогой Валерий Викторович!
Взялся было готовить Ваш очерк об Андрианове. Написан прекрасно, человек достойный... Пытался сократить эти отрывки. Но понял, что рву ткань Вашего повествования. Прошу Вас самому поработать над текстом… 
Надеюсь на великодушное понимание — А. Казинцев. 
Честно говоря, я нечто подобное предполагал, даже говорил Александру Ивановичу, чтобы смело удалял всё, что касается «нижегородской литературной жизни». Но он разумно решил, что это должно быть заботой автора. Конечно, большой кусок о склоках необходимо выбросить, а вот о стихах Адрианова надо бы добавить, немного поразмышлять о них, процитировать наиболее красивые, пейзажные места из них.
Можно, конечно, смеяться, но думал я обо всём этом в парилке у Важнева после того, как отхлестал себя берёзовым веником. И первые стихи, которые следует напомнить всероссийскому читателю, это «Камин» («В Заволжье осень: охра и кармин,/ И в синей дымке паутинка тонет…»), «Рябина» («Там, где согнул пригорок спину,/ Где церковь ветхая молчит…»). Ну, а «Бессмертны и честь и отвага,/ А Родина выше всего./ Мы век начинали с «Варяга»,/ Закончили «Курском» его» — эти строки он и вовсе не знает.
Вернувшись домой, с сожалением обнаружил, что в интернете совсем мало (почти нет) стихов Юрия Андреевича. Очерк необходимо переименовать: «Гость нового века». Памятуя о стихах «Я гость двадцать первого века». Об этих строчках тоже бы надо порассуждать, и их как-то осмыслить. А закончить последними стихами 2005 года. Там есть жуткое предвидение, предчувствие своего ухода («Ко мне вчера явилась смерть… И дремлет в стороне».)

30 мая
Слава Богу, с формированием 61-го выпуска «Вертикали. ХХI век» покончено. Всё сложилось, осталось сверстать подготовленные мною вчера и сегодня материалы. Больше всего пришлось потрудиться с текстом Михаила Рубцова. Слог у него тяжеловат, не хватает в его повествовании о пришедшем в Дивеево Крестном ходе, автопробеге с Дальнего Востока, теплоты, что ли, личного переживания. А вот назидательности много. Это, как мне кажется, мешает восприятию повествования. Всего бы в меру… Но заканчивается очерк размышлениями автора о самом главном и наболевшем — мы не раз с Михаилом обсуждали эту тему, и вот он «выплеснул» свою горечь на бумагу. Не удержусь и приведу здесь некоторые цитаты:
«В Нижний я возвращался в праздничном настроении на паломническом автобусе. За окном мелькали поля и перелески, радовали красотой наконец-то восстановленные церкви. А на ум всё шло сравнение, что в наших Крестных ходах чаще участвуют простые «ратники», немного чокнутые люди, так говорят про нас. Таковыми нас считают крещёные в православии. Они говорят, что верить можно и, может быть, даже нужно, но зачем же эта чрезмерность и жертвенность напоказ? Бросать семьи и где-то ходить, разве Богу чего-то не хватает, что Он жаждет от людей изнурения? Вряд ли. Даже стоять и молиться утром и вечером, тратить время на правило, не лучше ли внутри веровать и достаточно? Деньги, везде требуются деньги и немалые на оплату жизни, и даже в храмах всё очень дорого. А вы зачем-то ещё и ходите во славу Божию, не понимаем? Не понимают эти христиане, что деньги обслуживают только человеческую плоть, а нищая душа в этот момент мается, скорбит, тоскует. Не разумеют они слова святого святителя Луки Войно-Ясинецкого, икона которого с нами на Крестном ходу: «Я полюбил страдания, потому что они исцеляют душу». Люди, которые жертвуют собой, имеют больше шансов исцелить душу. А нынешние православные хотят и здесь в «шоколаде» быть и наследовать Царствие Божие. Но совесть всё же тревожит. А «чокнутым» необходимо укрепляться мужеством, не робеть, что «смены» не видно, ибо до нас сказали: «И один в поле воин, если по-русски скроен».
Тут уж горькое чувство вырвалось из самой глубины сердца. И далее обличительное слово к землякам-предпринимателям, тем, кто в годы разграбления поверженной страны смог урвать свой кусок собственности чаще всего неправедными методами (да и можно ли было его «урвать» праведными), а теперь «откупаются» от Бога жертвами на всякие строительства в церквях и монастырях.
«Этим людям почему-то привычней холопски отдать откуп, который с них требуют попы. Но жертва ли это по совести? Принесёт ли она духовный прибыток?»
И продолжает:
«Хотя ныне многих из них вышибли из бизнеса, но они, находясь в храмах, так и не научились каяться и ничего не желают понимать, кроме личных интересов. Оно же, старшее поколение «новых русских», воспитало новое молодое поколение предпринимателей, которые вообще понятия не имеют, как мыслить по-Русски, соборно и по-Божьему. Те русские своей безнравственной позицией оказали на народ разлагающее влияние. И вот от этой русской обёртки, фантиков — умные люди из года в год наивно ждут от них Русских поступков, позиции и мужества. Невозможно дождаться, пока не покаются, что страстно желали лично разбогатеть только в корыстных целях. Эти люди несут долю в церковь, как в общак, а на оставшиеся деньги  строят себе рай на земле. Любви нет. Суета сует».
Вот к таким размышлениям пришёл Михаил Иванович после прошедшего Крестного хода «Державный Покров» в очерке «Святая Русь жива», который мне пришлось серьёзно сократить.
Перечитал свой текст, написанный по стихам Ярослава Каурова, и решил больше в него ничего не добавлять. Кратко основное направление его поэзии я охарактеризовал. Если же писать более развёрнуто, то выйдет большая статья, на которую и время нужно потратить несоизмеримо больше.
Приезжал отец Евгений Юшков. На улице жара в тридцать градусов. По такому случаю батюшка в светло-сером лёгком подряснике заехал забрать вторую книгу «Искр…» («Мир немыслимых скитаний») и оставил для журнала свои новые записки.
Впервые за многие месяцы вновь заговорил об издании своей книги — где-то осенью.

31 мая
Уморительный разговор с Пафнутьевым по телефону
— В академии госслужбы говорят: «Не трогайте этого реликтового преподавателя. Он единственный, кто остался у нас со времён советского строя. Пусть берёт такую нагрузку, какая ему по силам…» Ты обо мне напишешь, как про Адрианова? Понятно, когда я умру. Учти, митинг на моих похоронах вести тебе. Я дочь уже предупредил, у неё есть твой телефон.
И всё это в речи Анатолия Ивановича перемешивалось со смехом. А вообще к таким мыслям его привело последнее пребывание в больнице. Тяжело он оттуда выкарабкался. Оттого и «весёлый оптимизм» в ожидании недалёкого будущего.
Вычитал у Василя Быкова в книге «Колокола Хатыни». Так мог сказать (это из интервью в «Вопросах литературы», но у меня такое сложилось впечатление, что это была не устная беседа, а писатель отвечал письменно на заданные вопросы) только тот, кто истинно понимает, что такое война, кто сам пролил свою кровь, погибал и чудом остался жив:
«Видели ли вы братские кладбища, густо разбросанные на бывших полях сражений от Сталинграда до Эльбы, вчитывались ли когда-нибудь в бесконечные столбцы имён павших, в огромном большинстве юношей 1920-1925 годов рождения? Это — пехота. Она густо устлала своими телами все наши пути к победе, сама оставаясь самой малозаметной и малоэффективной силой, во всяком разе, ни в какое сравнение не идущей с таранной мощью танковых соединений, с огневой силой бога войны — артиллерии, с блеском и красотой авиации. И написано о ней меньше всего. Почему? Да всё потому же, что тех, кто прошёл в ней от Москвы до Берлина, осталось очень немного, продолжительность жизни пехотинца в стрелковом полку исчислялась немногими месяцами. Я не знаю ни одного солдата или младшего офицера-пехотинца, который бы мог сказать ныне, что он прошёл в пехоте весь её боевой путь. Для бойца стрелкового батальона это было немыслимо».
К этому высказыванию, как иллюстрация, можно бы подверстать текст (страшный) «Под Кировоградом», он в этой же книге. Но я хочу выписать ещё одну цитату,  обращённую уже и к нашему времени — хоть к белорусскому народу, хоть к украинскому. К любому!
«С начала войны обрываются всякие культурные связи между воюющими сторонами. То, что в области культуры естественно формировалось в течение столетий, расторгается за несколько недель. Надо сказать при этом, что честная интеллигенция обеих сторон болезненно переживает этот разрыв, который, безусловно, пагубно влияет на самочувствие обеих культур, особенно если популярные и уважаемые деятели культуры вольно или невольно оказываются в неправом лагере. В этом отношении показателен пример хотя бы норвежца Кнута Гамсуна, чьи романы были любимыми в мире до того момента, как их автор оказался коллаборационистом фашизма. (Известно, что читатели возвращали Гамсуну его книги, швыряя их через ограду усадьбы писателя.)»
А теперь отнесите всё это на сегодняшние отношения между Украиной и Россией. Хотя писалось в 1985 году (опубликовано в газете «Дойче Фольксцайтунг ди тат»), но ведь как всё точно подмечено.