СТИХИ СОВЕТСКИХ ПОЭТОВ, ПОСВЯЩЕННЫЕ СУЛЕЙМАНУ СТАЛЬСКОМУ. Подборку подготовил Мурад Саид.

 Валерий СДОБНЯКОВ. 
Спасский Староярмарочный собор 

Портрет Валерия Сдобнякова. Художник А.Ф. Важнев.


Моё детство прошло возле его стен в играх, обидах, огорчениях и радостях. Ещё не были возведены у стен его строительные леса для реставраторов, в послереволюционный период впервые решивших подновить внешний облик здания. Вымощенная булыжником мостовая, проросшая травой, являлась для нас и площадкой для игры в лапту, чижика, и местом для катания на велосипедах.

Мне нравилось здесь бывать летними вечерами. Тепло и тихо. Неподвижно стоят старые высокие липы. Тогда вокруг собора их росло много. Они как бы отделяли его живой изгородью от сараев, непрерывной стеной протянувшихся с одной стороны за алтарём, с другой стороны — на месте бывшей когда-то колокольни (о том, что с западной стороны собора возвышалась колокольня, я узнал позже, разглядывая старинные фотографии). Перед собором, с той его стороны, которая обращена к Главному ярмарочному зданию, возвышался крепкий бревенчатый дом, окружённый малоухоженным садом, вольно заросшим вишнёвыми деревьями и смородиной. Я помню, как ломали этот дом, и мы, мальчишки, выискивая что-нибудь таинственное, неожиданное (почему-то веря, что в таком доме подобные предметы обязательно должны быть), пробирались по раскуроченным полам из одной комнаты в другую, подбирая всякие занятные тогда для нас вещички, которые, действительно, всегда оставляются хозяевами в порушенном и брошенном ими жилье.

С другой стороны собора стоял жилой двухэтажный каменный дом (стоит он и по сей день), а уже за домом, за железнодорожной насыпью, в котловине было озеро со странным названием — Цыганка. Когда-то озеро входило в единую систему ярмарочных каналов. Но затем каналы перерезали насыпями. Так образовалось пять самостоятельных озёр. Но единственное из них — Цыганка — имело самостоятельное название и не было загрязнено нечистотами. В нём ребятня и взрослые купались и ловили рыбу. Оно было соединено ручьём с огромным в ту пору и на удивление чистым Мещерским озером. Сейчас ни одно из этих озёр не существует. Как не существует и многое из того, что окружало собор в мои детские годы.

Но удивительно другое. И сейчас, вспоминая свои ощущения, я как бы заново переживаю те минуты таинственности, что каждый раз испытывались мною, когда я проходил возле величественных белых стен. Проходил мимо сказочного и непонятного, оставшегося от какого-то другого, неведомого, непостижного для меня мира. Это ощущение складывалось ещё и от того, что, в отличие от других порушенных и осквернённых церквей, Спасский собор был не разрушен. Его массивные двери, окованные металлом, покрытые почерневшей и местами проржавевшей до дыр чеканкой, были всегда заперты. За этими дверями сначала хранили химикаты, потом металлические лодки, ещё что-то. Это для меня, мальчишки, было понятным, будничным. Но уезжали нагруженные машины. Закрывались невероятной высоты и тяжести двери, скрипя коваными петлями. Бухало гулкое эхо. Лязгал замок, повешенный на вделанные в окантовку дверей кольца, и собор с этого момента, казалось, начинал жить своей, неведомой и непонятной для меня жизнью.

Холодом и сыростью тянуло из зарешеченных ажурной ковкой подвальных окошек. Много всяких небылиц рассказывали мальчишки друг другу про эти подвалы, пугая и нагоняя страху на собеседника. Когда шли к дому с рыбалки уже затемно, то также невольно опасались и неприступных пикообразных решёток на высоких окнах самого собора, потому что за ними было неведомое и непостижимое для нас, но необоримо влекущее к себе. Я много раз пытался заглядывать в эти окна. Для этого мы местами отгибали крашеный металл, которым были забиты окна, но ничего разглядеть не могли. Непроглядная темнота добавляла ещё большей таинственности, фантастической непостижимости для наших детских умишек и сердец. Позже, немного повзрослев (мне тогда исполнилось лет двенадцать — собор к этому времени одели в строительные леса, реставраторы подновили лепнину, заменили металл на куполах, покрасили серебрянкой), я побывал на крыше собора. По ненадёжной висячей металлической лестнице, один конец которой был прикручен к кромке купола ржавой проволокой, а другой свободно болтался, отчего лестница раскачивалась в разные стороны, я поднялся на самый верх собора, — к кресту над главным куполом. Тогда же каким-то чудом оказался и внутри собора.

Было покинуто жутко, одиноко. Мне казалось, что в осквернённом храме поселилась враждебная, недобрая сила. А может быть, затрепетала в мальчишечьей груди душа, потянулась, ожила. И именно это новое, незнакомое состояние напугало беспомощное, не укреплённое верой сердечко. Три из четырёх кругов малых глав изнутри храма тогда ещё были затянуты живописными холстами с ликами. В то время размеры их для меня были огромны, а форма холстов в виде круга — необычной. Помню и каменные ступени перед алтарём и металлическую решётку, ограждающую солею. Всё увиденное произвело тогда на меня большое впечатление. Впервые осознанно я находился в Божьем храме. Видел пусть разорённое, разграбленное, но во внешней, главной форме оставшееся нетронутым внутреннее расположение храма.

Долго внутри собора я боялся находиться и потому побыстрее выбрался наружу, где всё было знакомо, понятно, доступно.

Надо сказать, что собор был своеобразным притяжением для людей, по тем временам не совсем обычных. Так, в двухэтажном доме за собором жил охотник, привёзший однажды из леса живого медвежонка. Зверь этот жил в палисаднике под окнами квартиры охотника. Для него там была сколочена будка, которая перестраивалась по мере того, как медвежонок рос, превращаясь в настоящего бурого медведя. Изменялся и забор вокруг палисадника, всё больше становившийся похожим на ограждение зверинца. Все эти строения были сооружены возле дома со стороны озера.

Медвежонок был прикован к будке цепью. По мере возмужания зверя цепь всё чаще и чаще не выдерживала мишкиных забав, рвалась, и тогда он вольно бегал вокруг собора на забаву детям, с визгом от него убегающим, к невообразимому ужасу родителей. Когда мишка стал уже совсем большим, разгневанные соседи и родители выдвинули его хозяину ультиматум, после которого зверь исчез. Куда и какова его дальнейшая судьба, мне неведомо.

В том же доме за собором жил ещё один примечательный человек. За день он обходил все окрестные помойки и свалки. В те времена подобное занятие для жителей нашего района было в редкость. Собирал на них всякую рухлядь. Стаскивал её всё в тот же палисадник, который огородил высоким, без единой щёлки забором, сколоченным из обломков досок, ржавого железа, стянутого верёвками и колючей проволокой. Богатство своё он берёг пуще глаза. Злые собаки (перевоспитанные и каким-то образом отдрессированные наши обыкновенные разношерстные и до этого бывшие добродушнейшими псами ярмарочные дворняжки) поднимали невообразимый лай и рычание, когда кто-нибудь приближался к его владениям. А там, вдоль железнодорожного полотна, приспособленного как тупик для отстоя вагонов, проходила известная всем тропинка. Лай за колючей проволокой днём не утихал. Но была у этого человека одна рыжая, гладкошерстная псина, отличавшаяся от других бесконечной преданностью хозяину и лютой ненавистью ко всем, кто осмеливался к нему приблизиться. Она неотступно, понурив голову, плелась за стариком. Вместе с ним по вечерам обходила вокруг забора. Мы прятались от неё за колонны паперти, залезали на крыши стоявших рядом гаражей, прятались в разросшихся кустах вдоль дороги. Если старик нас всё-таки замечал, он коротко приказывал собаке: «Взять!?» И тогда гурьбой мы бросались бежать от собора по усыпанной щебнем аллее, которая через некоторое время стала именоваться бульваром в честь 50-летия Великого Октября, затем превратилась в чистый и уютный сквер, потом — в грязный и разбитый проезд и, наконец, много лет спустя, стала пешеходным путём к открытому, вновь ожившему собору. Но до этого было ещё очень далеко. Нужно было сломать деревянные дома перед собором, вырубить одичавший садик, убрать гаражи и расчистить место от сараев.

Вот в этих-то сараях и заключалась ещё одна отличительная черта жителей дома у собора. Дело в том, что ко времени далёкого моего детства из всей округи только они держали на крышах этих сараев голубятни с жившими в них удивительно красивыми птицами. Летом, по вечерам, когда заходящее солнце малиново окрашивало небо, взрослые парни выпускали птиц на волю. Голуби поднимались в небо на невероятную высоту, превращаясь в трепещущие белые точки. Стаи полукружьем уходили от нас, но, завершая круг, вновь возвращались к собору. Мы, мальчуганы, затаив дыхание и задрав головы, следили, как голуби летали в вышине, наслаждаясь свободой после долгого сидения в запертой клетке. Затем птицы, словно падая камнем, стремительно неслись вниз — к собору, к голубятне, к хозяину. Много позже, повзрослев, в каких бы храмах, церквах я ни бывал, везде, где видел роспись, изображавшую крещение Иоанном Предтечей Иисуса и спускающегося с небес Святого Духа в виде голубя, я почему-то вспоминал птиц моего детства. Может быть, это связано с тем, что больше я уже никогда не видел обжитых, с птицами, голубятен. Только заброшенные, порушенные, под ржавыми замками. Они в какой-то степени разделили судьбы храмов.