СТИХИ СОВЕТСКИХ ПОЭТОВ, ПОСВЯЩЕННЫЕ СУЛЕЙМАНУ СТАЛЬСКОМУ. Подборку подготовил Мурад Саид.

Николай НЕЖЕНЕЦ. 
НЕПОВТОРИМЫЙ ДУХ РУССКОГО ТРАГИЗМА 
По трилогии А.В. Ларионова

На фотографии: А.В. Ларионов, В.В. Сдобняков, Ю.В. Бондарев. Ватутинки. Дача Ю.И. Бондарева.

Николай Иванович НЕЖЕНЕЦ. Доктор философских наук, профессор, зав. кафедрой литературы Московского университета культуры и искусства, лауреат Международной премии имени М. А. Шолохова. Живёт в Москве.

Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 42, 2014 г.


Что собой представляет русская литература конца XX – начала XXI века? Не «чтиво с лотков», а настоящая, затрагивающая ключевые проблемы жизни русского человека. Какое место она занимает в общекультурном процессе? Как влияет на русскую речь и язык? Какое мировоззрение пытается сформировать у российского читателя? В самом конце 2013 года известнейшие учёные-филологи, преподаватели, студенты собрались в одном из крупнейших вузов страны – Московском государственном университете культуры и искусства, на межвузовскую научно-практическую конференцию «Мастера русской словесности». Профессиональный разговор о проблемах современной русской литературы начался с анализа того, что происходило в русской литературе в ХХ веке. 
В эти трудные переходные годы самым мощным стало так называемое ШОЛОХОВСКОЕНАПРАВЛЕНИЕ. Объясняется это тем, что если в XXI веке в литературу приходили писатели из узкого дворянского круга и они изображали жизнь национально-народную как бы со стороны, то в XX веке писателями становилась молодая, талантливая поросль, восходящая из глубин народных. Они почти не ведали таинств художественного письма, но сразу усвоили, что сама жизнь, исполненная революционной бури, взрывов, войн и жесточайших сражений, призвана обучать их литературному творчеству. Они стали творцами новой истории и новых национальных искусств. Когда вся большая русская литература после 1917 года «снялась» и «поехала» на жительство в Европу, за пределами России (Бунин, Куприн, 
А. Н. Толстой, Горький), то новая литература очень быстро пополнилась крупнейшими мастерами-художниками. В прозе – Шолохов, Леонов, в поэзии – Есенин, Маяковский, Твардовский. И что ни писатель, то новая грань, оригинальная художественная направленность идей и мыслей. Только Шолохов  стоит особняком – по мощи, по таланту, по народному мироощущению. На него вольно или невольно стала ориентироваться вся советская многонациональная литература. Шолоховское влияние оказалось самым значительным во всех отношениях.
Большой русский писатель Арсений Ларионов, чьё творчество состоялось на исходе XX века, один из самых ярких восприемников этой шолоховской традиции в литературе. Именно поэтому его романы и художественно-публицистические произведения оказались в центре обсуждения на научно-практической конференции. В пленарном заседании приняли участие −сам автор произведений  А. В. Ларионов; внук великого писателя, директор Государственного музея-заповедника М.А. Шолохова в станице Вёшенской, член Совета по культуре и искусству при Президенте РФ А.М. Шолохов;   а также известные литературоведы и критики России: доктор филологических наук, профессор, главный научный сотрудник Института мировой литературы Российской академии наук А. М. Ушаков; доктор филологических наук, профессор МГУ имени М. В. Ломоносова С. А. Небольсин; доктор филологических наук, профессор кафедры литературы Военного университета РФ С. Т. Корнеев; доктор филологических наук, профессор Московской духовной академии В. М. Кириллин; профессоры Г. А. Иванова, В. А. Ремизов, В. З. Дуликов, педагоги и студенты Московского университета культуры и искусства.
Творчество А. В. Ларионова обсуждалось настолько глубоко и всесторонне, что выступавший в конце А. М. Шолохов не мог не сказать: «Во время научных разговоров на тему о русской словесности я часто вспоминаю один случай. Некий шолоховед Виктор Гура написал книгу «Как создавался «Тихий Дон». Михаил Александрович Шолохов, когда она попала ему в руки, спросил у жены Марии Петровны: «А ты знаешь, как создавался «Тихий Дон»? Бабушка, которая была первым переписчиком у деда на протяжении всей жизни, удивилась: «Откуда ж я знаю?» А дед пожал плечами и сказал: «И я не знаю, а Витька, он знает». Я не в укор хочу это сказать, а с радостью, потому что сегодняшняя конференция проходит под знаком не объяснения приёмов автора, не желания проверить гармонию алгеброй, а высказывания своего читательского отношения к замечательным произведениям Арсения Васильевича. Я, со своей стороны, присоединяюсь к сказанному. Я этого человека знаю давно и с огромным уважением отношусь как к нему самому, так и к его творчеству, в общем, как, очевидно, к вещам неразделимым».
Сильное впечатление на присутствующих произвело выступление А.В. Ларионова. Оно было если и не исповедального характера, то весьма откровенно-доверительного, что вряд ли услышишь ещё раз на какой-либо другой научной конференции. Но это, несомненно, и знак признательности писателя участникам конференции за внимание к своему творчеству и возможность откровенно высказаться по волнующим его проблемам. 

Диалектика русского трагизма положена в основание трилогии русского писателя-классика А. В. Ларионова. Катастрофа, ставшая самым крупным явлением XX века, трагически обнажила утрату соборной русской Идеи, которая со времён Спартака через тернии и огромные человеческие жертвы пробивала себе дорогу в течение долгих тысячелетий. Лишь в XX столетии ясно высветился путь к праведности по-русски, когда реально вызрели условия равного социального мироустройства. Но созданное на века не выдержало испытаний: громадная государственная конструкция, не прилаженная к превратностям человеческих страстей, хрупко сломалась… 
Имя Арсения Васильевича Ларионова вследствие драматической сумятицы нашего времени малоизвестно в широкой читательской среде. А между тем крепостью своего художественного основания оно вполне занимает самое достойное место в истории новейшей отечественной и европейской литературы. Книги писателя (три романа: «Лидина гарь»,
1981; «Рок», 1990; «Раскаянье», 2000;документально-художественная публицистика: «Заповеди блаженства», 1999; «Записки из андеграунда», 2006; «Из-под самого сердца», 2007), устанавливающие истинную меру здоровой национально-русской духовности и русской словесности, несут в своём сюжетно-образном строе вопросы проблемные, вековечные: «Как жить? Как жить дальше? Как жить народу, неведомой судьбой втянутому в горевую нескладицу революций и войн?.. И в зависимости от того, как близко подступают к Истине возможные на них ответы, и выявляется вся драма духовного содержания русского человека, которая извечно складывается на гармонии святого и грешного, радостного и печального, земного и небесного.
В «Лидиной гари» нет единого событийно-бытового стержня, на котором держится традиционная романная  интрига. Это роман-воспоминание, роман-раздумье о русских людях XX века, сходивших в 1917 году с чужой идеей в революцию и затем почти целое столетие потративших на осмысление случившегося с ними.
Картины и эпизоды, почерпнутые из действительности и отцеженные сквозь юное сознание мальчика, составили своеобычное психологическое повествование. Здесь зарисовки текущего времени перемежаются с припоминанием семилетнего Юрьи рассказов его родных и близких. В итоге в едином лирико-эпическом потоке, охватывающем весь 
XX век, семейно-бытовое слилось с грандиозно-историческим, реальное с легендарно-сказовым. 
Суд над жизнью, где «судьи» и «подсудимые» одни и те же лица, ведётся напряженно, разноголосо, высвечивая далёкое и близкое, великое и малое, вселенский дух раздольной Руси-матушки и душевно болевые «вздохи» села Лышегорья на северной окраине огромной державы.
В своё время русская и западная классика уже опробовала различные жанрово-стилевые оды «детского» изложения в творчестве С.Т. Аксакова («Семейная хроника»), А.П. Чехова («Степь»), Р. Стивенсона («Остров сокровищ»). Ларионов, однако, выбрал собственную повествовательную форму, которая прямо не сближалась с образным строем их произведений, но бережно сохраняла традицию в плане искренности интонации, с какою «историческая истина соединяется с художественной отделкой».
Во втором романе, «Рок», Ларионов изобразил ту часть «партийцев», которая составляла основную массу этого класса. Как писатель-реалист, он создавал типический характер умного, аналитически мыслящего русского человека, добившегося к 80-м годам известного положения в обществе, благодаря своему природному дарованию и приобретенным навыкам устоявшейся жизни, но не сумевшего благотворно повлиять на общее её движение вследствие этих же своих внутренних качеств. Дух эпохи, настоянный на чужеродных условностях, разлагал его душу неумолимо и требовательно. Конобеев  у Ларионова вышел в меру добрым и злым, в меру благодушным и эгоистичным. Но именно такого разноречивого сочетания оказалось почти достаточно, чтобы подвести его в конце жизни к отрицанию идеалов собственной жизни и отеческой судьбы в целом.
Это и стало главной идеей «Рока». Трагически-общее, запечатлённое в индивидуальном, конкретном и неповторимом,  явилось в романе Ларионова столь впечатляюще ярким и полным, что вытеснило своим содержанием все известные мысли других писателей на эту тему (Виктор Астафьев, Василий Белов, Федор Абрамов, Борис Можаев, Валентин Распутин, Александр Солженицын). «Застойное» время 70–80-х годов, сохранившее у власти старых «фронтовиков», сделалось горестной предтечей русской катастрофы: люди, принёсшие победу России в сорок пятом, почти безропотно похоронили её в начале девяностых. Как схоже с Сенатской площадью...
Александр Солженицын в своей очерковой прозе доказывал, что Русь коммунистична, и если удастся выпихнуть её со света, то и не надо особенно жалеть.  Его сотоварищ последних лет писатель Валентин Распутин, как бы в сочувствие к враз разорённому и обнищавшему люду, пустился давать советы ему, как и где похоронить себя («Как нам обустроить Россию», 1990; «В ту же землю», 1997). Ларионов нашёл воистину спасительное слово: да, держава ослаблена, говорит он, душа её запачкана чёрной проказой, но её надо поднять из могилы и, очистив от чужеродной скверны, оживить собственным дыханием. Ибо Русь – это и земля, и бытие, и дух вселенский.
Роман «Рок» драматичен даже в первом, поверхностно фабульном своём приближении. Это и печальная история о том, как сбежавшие с войны дезертиры, уже на закате лет своих, начали сводить счёты с односельчанином, оказавшимся по воле случая их боевым «спасителем недругом», и как последний, добиваясь правды-ясности, принялся с присущей ему прямотой и горячностью обнажать нечестивое действо не только своих явных хулителей, но и других скрытых неправедников из круга управителей современной жизни. И дело кончилось тем, что главный заводила происшествия застрелился, оклеветанный воин умер от разрыва сердца, а в среде изворотливых властителей произошли курьёзные перемены: начальствующего хитреца, после недолгой возни с «повышением по службе», отослали на пенсию, а его должность директора совхоза занял молодой сообщник по воровскому делу, так что жизнь в деревне стала ещё напряжённее и блудливее.
В «Раскаянье» (роман создавался в 90-е годы XX века, за пределами социалистического миростроя) почти нет внешних событий. Событие, в сущности, одно: двое русских безнадёжно заточены в психлечебницу. И случилось это вовсе не потому, что они повредились в рассудке и крепко спятили, а оттого, что, находясь, как говорится, в здравом уме и твёрдой памяти, совершили тягчайшее преступление: один (Варламов), преследуемый невыносимыми болями в спине, попробовал повеситься, а второй (Костромин) в припадке нервического всплеска пальнул по родной дочери и её любовнику-перестарку, которых застал на госдаче в чём мать родила. И теперь невольники, дружески сблизившись, рассказывают «о себе» и «обо всём» незамысловатые печальные истории. Искренне признаваясь себе и друг другу в своём, личном, они столь же беспристрастно говорят и о том, что было и что складывается вокруг в жизни всеотеческой, народной, которая также пошатнулась и стала непоправимо-трагически ломаться в эту пору. Драма частная, единичная, органично вписанная в общий жизненный поток, отягчается горестной драмой национальной, и ею усиливается, и её питает. Судьба человека и судьба державы естественно сплелись в едином эстетически безысходном измерении. Варламов, не обретший утешения в вере, исчез в водах вселенских; Костромин жил в вере и оттого в идее собственной смерти нашёл духовные силы дать счастье и жизнь другому–Поле-Полюшке и её ребёнку.
Писатель-классик начинается с языка и мысли. Слово Ларионова точное, подвижное, образное; динамичность и глубина мысли ощущается в самом сюжетном действии. Трилогия A.B. Ларионова, объединившая романы «Лидина гарь», «Рок», «Раскаянье», принадлежит к тем явлениям в искусстве, которые составляют неизбывный художественный интерес в читательской среде. Романы Арсения Ларионова сущностны; в них всеохватывающая мысль-идея органично связана с болевым чувством, которое не покидает истинно русского человека при мысли о России и её горевой судьбе. Они и посвящены этой судьбе. Их художественное пространство – Русь-Россия в орбите Вселенной; их художественное время – русский трагический XX век в исторической бесконечности. У Ларионова повествование строится на незатухающей идее жизни в русском славянстве.
Известная исследовательница русской классики Елизавета Николаевна Купреянова однажды заметила: величие произведения определяется в сюжете, если понимать под последним систему событий, основанную на извивах художественной мысли-идеи. Селивёрсту Павловичу в «Лидиной гари» понадобилась революция, чтобы построить счастливую Россию; Конобееву в «Роке» нужна большая власть, чтобы удержать в своих руках народную Россию и не отдать её на разграбление; а Варламову в «Раскаянье» необходим Бог, чтобы поправить здоровье и удержаться в русской жизни. В Селивёрсте сказался вселенский размах мысли; в Конобееве прорезался властительно-хозяйский стоверстовый полёт чувств, эмоций, желаний; а в Варламове выплеснулась идея человеческого Неба и Бога в нём. Селивёрст сосредоточился на мысли, Конобеев весь ушёл в чувство, а Варламов подался в сторону Духа. Но мысль Селивёрста плохо приживалась в России; и размашистый характер Конобеева не принёс ему праздника; и идея Неба не спасла Варламова. У A.A. Блока человек, отстранившийся от Бога, всё равно остаётся с Ним, даже тогда, когда красноармейцы стреляют в Христа. Недоверчиво-опасная мысль бродит и в среде героев Ларионова: а нельзя ли ковырнуть Христа?.. Мудро мыслящая Марфа-Пыка считает, что Четьи Минеи могли бы стать в этом деле неплохим духовным подспорьем.
Революция совершилась, но чистый революционный дух не задержался в России, и счастья, которое было задумано по чужой книге и чужой идее, не стало; и Селивёрст побежал на мельницу, к заглушающему боль немолчному речному потоку и старой хитрой щуке, готовой заглотать вокруг себя всё живое. И конобеевская власть, не подкреплённая университетским образованием и чутким бескорыстием к человеку, выскользнула из русских рук; и варламовское намерение податься с русским Духом в просторы Неба безжалостно лопнуло: чтобы обрести Бога и чтобы удержать его в себе и жить с Ним, нужно иметь здоровье, а здорового тела на исходе XX века в России не стало, и Варламов бесследно исчез. Ларионов запечатлел убывание русского из России, русского Духа из Руси. Один (Селивёрст) бросает Россию в 30-е годы XX века; другой (Конобеев) подхватывает, защищая её в огненных сражениях войны, но тут же и теряет её в мирских лабиринтах жизни; а третий (Варламов) по нездоровью и руки не способен протянуть к ней: он маленький человек, его не видно на большой дороге, он герой «бездорожья». Он и в трактор К-710 сел, чтобы повести его по заснеженной степи, где никто не ходит. Но машина оказалась большой и неуклюжей, она не способна бегать, подобно быстрому азиатскому коню. Варламов сел, чтобы подорвать громадину-государство и себя в нём, а затем пошёл лечиться, и в хождениях за здоровьем хотел задержаться у Бога, а попал к Мигранычу в психушку.
А там другая идея жизни и другое виденье громадины России и человека в ней. Он, Миграныч, всё рассчитал: оставь он этого неугомонного возле себя – а вдруг он излечится; а выпусти после заточенья у себя его на волю – так он, если и женится, то в семье не заживётся, на пустяке зацепится и пропадёт бесследно, так, что отец родной не сыщет. Русский извечно выигрывает в большом, вселенском деле, но продувается в мирском, на мелочи. Это, кстати, почти одновременно с Ларионовым выделил другой крупнейший прозаик Юрий Бондарев: в его романе «Непротивление» (1994) Александр Ушаков, завоевавший народную победу в огненном смерче войны, теряет себя в погоне за голубиной стаей.
Ларионов затронул вопросы страшные, вселенские, плохо сводимые в России. Вопросы эти почти неразрешимы современным русским умом; ему, угасающему ныне в водовороте несобственно-чужеродной жизни, непосильна эта громадная ноша – Россия. И виною всему – сам человек; сначала он всё изломал в революции, затем что-то выправил в жизни мирской, но не сумел удержаться у власти, а затем и вовсе бросил покалеченную махину-Русь где-то посреди теперь уже чужих казахских снегов; и, бросив, сам уже не задержался в жизни, так что никакие упования к Небу не помогли, потому что ещё ранее «Небо также было подвергнуто им сомнению». Селивёрст не захотел достраивать Русь революционную; Конобеев взялся за мироустройство, да не сумел бескорыстно отдаться делу, так, что зацепившись на пустяке мздоимства (ему показалось, что мало получает за своё хозяйствование), всё выпустил из рук; выскользнуло всё, что было. Теперь он может жить лишь наездами в родные места, да и то не в само Лышегорье, а на его окраину, в соседнюю деревушку.
Не приняв Русь революционную, селивёрстовскую, Конобеев захотел своей России, в которой бы он мог жить с ощущением полноты в сердце. Жить так, чтобы жена Калерия была с образованием и рожала ему сыновей, и чтобы красавица Галина была ему не просто возлюбленной, а тоже рожала детей, да так, чтобы и ему, и её мужу доставалось ребятишек поровну. Разве плохо, если на земле будет «побольше конобеевского семени»?! Ну и, конечно, надо жить и править с таким расчётом, чтобы тебя любили и жаловали в округе. Случился, скажем, «малый»55-летнийюбилей (отмечают обычно 60-летие) −надо, чтобы по всему стовёрстовому совхозному пространству пошёл размашистый конобеевский праздник. И к какому бы деревенскому берегу ни причалила директорская лодка, народ непременно должен оставить все мирские заботы и густой гурьбою высыпать к реке и там, в нарядных одеждах, с поклонами и песнями встречать своего дорогого управителя. Конобееву, конечно, говорили, ему объясняли − начальство района, прослышав о затее директора, сочло нужным предупредить его. Но какие советы сестры, какие нарекания отжившего свой срок занудливого деда, какие там, наконец, предостережения секретаря райкома Репницина, когда у Конобеева приспел праздник души, который обязательно должен увенчаться ночным свиданием с возлюбленной красавицей в охотничьем домике. Вот где, собственно, сказалась размашистая русская душа Конобеева и где она стала находить себе мирскую погибель. Пять тысяч рублей, которые украл из казны изворотливый бухгалтер для Конобеева, сегодня воровством вряд ли можно назвать. Это те деньги, которые Конобееву, как он считал, не доплачивали за его неуёмный директорский труд и которые так нужны ему на содержание двух родных семей с ребятишками...
Трилогия Ларионова посвящена гибели социалистической цивилизации. Катастрофа, ставшая самым крупным явлением XX века, трагически обнажила утрату соборной русской Идеи, которая со времён Спартака через тернии и огромные человеческие жертвы пробивала себе дорогу в течение долгих тысячелетий. Лишь в XX столетии ясно высветился путь к праведности по-русски, когда реально вызрели условия равного социального мироустройства: оказалось, что русские душевно и национально по крови расположены к такому образу жизни. Но созданное на века не выдержало испытаний: громадная государственная конструкция, не прилаженная к превратностям человеческих страстей, хрупко сломалась под напором «тайных пришельцев». А тайны на самом деле не было.
Ещё в самом начале XX века известный философ и историк русской литературы Дмитрий Мережковский  в неопубликованном письме Валерию Брюсову, полемизируя с поэтом Эллисом (Львом Кобылинским), объяснял свое умонастроение: «Эллис много не понимает… Он не видит, что мы, такие, как мы есть, не могли не быть, что надо через нас пройти. А он хочет мимо. Но нет путей мимо. Говорю это без всякого самодовольства и тщеславия: ведь может быть по нашим телам пройдут, растопчут нас, но все-таки в ту же сторону пойдут, там новая жизнь и новое искусство… Кто страдания нашего не видит, тот ничего в нас не поймет…»
Писатель Арсений Ларионов выразил мысль-идею нашей эпохи. Он заглянул в глубинные обвалы русской трагедии: куда и зачем пошла Россия в начале XX столетия, как она жила и что строила по революционной идее, отчего ей не суждено было удержаться в границах этой идеи на исходе века. И всё это не просто рассказано, но изображено картинно, сценично, с острой точностью в слове, с лирической стихией в образе. Русская боль, русское горевание исходят со страниц ларионовской трилогии; и, конечно, при этом усмешка, ирония, светлая надежда ясно ощущаются.
Полагаю, читатель согласится с мыслью, что прежде надо говорить о своём и о своих, чтобы содержательно оставить русскую советскую литературу русской – от Горького и Леонова, Шолохова и А.Н. Толстого, от Есенина, Маяковского, Твардовского до Н. Рубцова, В. Шукшина, В. Белова, В. Астафьева, В. Распутина, Ю. Бондарева, А. Ларионова… 
И в этом смысле трилогия Ларионова трагико-драматически и высокохудожественно завершает Русский Серебряный век, если иметь в виду, что последний не обрывается событиями 1917 года, а своим содержанием и образным действом охватывает в литературе, искусстве и культуре весь XX век.
А что дальше?.. Сегодня писатель-классик Арсений Ларионов размышляет над новым романным произведением. Однажды он поведал, что собирается со своей художественной мыслью пойти туда, куда прежде ни он сам, ни кто другой в русской литературе не хаживал. Одно ясно: это будет новое хождение за Россией и за Россию.

Постскриптум:

Ларионов родился и вырос в России и, будучи русским, никакой другой привязанности в своей жизни не знал, кроме одной, что сызмальства соединяет его сердце с землёю родною и родным Отечеством. Его никогда не тянуло ни в Африку, ни в Австралию, и он даже в мыслях тайных не бегал, не хаживал с горькими русскими болями и думами в Западную Европу или Американские Штаты. Ларионов – сын своей Державы, и по сыновнему верен ей, и по сыновнему любит её. А что, собственно, ещё желать от настоящего русского писателя, русского по крови и духу, коему самой природой и Божьим промыслом завещано быть русским в своём горнем слове и горнем чувстве к Великой России.