Валерий СДОБНЯКОВ. Николай РАЧКОВ.
Из тоски по-хорошему рождаются стихи
Из книги: Валерий Сдобняков. В предчувствии Апокалипсиса. Актуальные беседы на постсоветском пространстве. Серия "Вертикаль. ХХI век: Времена и Мнения". - Нижний Новгород: "Вертикаль. ХХI век", 2013. - 436 с. 16 с. фотографии. В оформлении книги использована картина художника В.Г. Калинина "Страж".
Николай Рачков – поэт из Санкт-Петербурга. Его стихи с завидным постоянством печатают авторитетные литературные журналы, он лауреат престижных литературных премий, автор многих книг. Но главное, что отличает его творчество от многих других литераторов – это страстная, преданная любовь к русской земле и русской истории, русской культуре и русской литературе.
С поэтом встретился главный редактор нижегородского литературного журнала «Вертикаль. ХХI век», писатель Валерий Сдобняков.
Валерий Сдобняков. Николай Борисович, сейчас ваша поэзия широко известна в России. Но ведь не будет преувеличением утверждение, что истоки её в нижегородской земле?
Николай Рачков. Истоки, вы правы, в родной нижегородской земле, в селе Кирилловка под Арзамасом, где я родился 23 сентября 1941 года. Отца, Рачкова Бориса Сергеевича, знаю только по довоенной фотографии: он ушёл на фронт в первые дни войны, где вскоре и погиб. Моя мать, урождённая Суханова Анна Семёновна, из того же села, растила меня и моего старшего брата Александра, работала и в лесу, и в поле, спасал нас огород – всё же своя картошка, свои овощи. Что я помню детскими глазами тех дней? Кустик спелой земляники, принесённый мамой из леса, букетик лазоревых незабудок, нарванный на заречном лугу тётей Марусей – она была учительницей в школе и рано научила меня читать.
Почти все мы, сельские ребятишки, росли без отцов. Война отняла. Луга и ближний лес были нашей вотчиной: начиная с весны кормились всеми травами и цветами, которые можно было есть – от «опестушек», так называли мы только что вышедшие из земли водянистые стебли полевого хвоща, до так называемых баранчиков, морковников, просвирок, дикого лука, кашки и прочего условно съедобного в природе. С малых лет я начал ходить в лес на сенокос, сначала подгребал сено, потом и косить научился. Любил собирать ягоды и грибы, которые, кстати, так выручали наш бедный обеденный стол. Любил таинственность леса, любил смотреть, как на рассвете светится, переливается волшебными красками роса на листьях деревьев, слушать, как поют птицы, как стеклянно позванивают над лесным омутом стрекозы. «Разве можно не любить этот луг, этот лес,– говорила мама, когда мы шли на сенокос,– ты только посмотри, сколько чуда вокруг, сколько жизни…» И я всматривался, наблюдал, запоминал. Я жил в гуще деревенской жизни, в гуще драматических судеб женщин, которые на своих плечах вынесли все тяготы и военного, и послевоенного лихолетья. Именно им, своим односельчанам, я посвятил потом немало строк. Правда, я старался в стихах создавать собирательные образы, чтобы люди узнавали близкую им судьбу, узнавали самих себя.
А вообще я рос мечтательным, стеснительным мальчишкой, сам не знаю почему. Попадал в детстве в разные передряги, можно сказать – погибал, но Господь всё же сохранил меня. Помню, было мне года четыре, пошёл я со своей тётей на околицу за водой. Стояла морозная зима. Сруб колодца был вровень утоптан со снегом и обледенел. Вода в наших колодцах вымерзала, на дне (а это на глубине четырёх-пяти метров) виднелось маленькое пятнышко воды среди ледяных глыб. Я заглянул в узкое отверстие колодца. И не помню, как очутился среди этих глыб. Спас меня полушалок, которым обвязали для тепла мне шапку на голове. Тётя взвыла, побежала с криком за помощью. Недалеко была колхозная конюшня, оттуда конюх принёс длинный шест, опустил его в колодец, я ухватился и таким образом был спасён. Все потом удивлялись: маленький, а уцепился как, не сорвался. В другой раз я, не умеющий ещё плавать, осенью катался в большом чану с друзьями на пруду. Рассохшийся чан привезли туда колхозники, чтобы он отмыкал. Чан крутанулся под нами, и все мы оказались в воде. Ребята были постарше, плавать умели, а меня спас случайный прохожий.
Да мало ли чего случалось в те годы.
Мой дед по отцовской линии Сергей Иванович знал много старинных русских песен, в застолье его голос выделялся, когда он пел «Ермака», то стёкла в окнах избы дребезжали. Я ходил за ним по пятам, записывал эти песни, у меня была целая тетрадка, которую, увы, я не сохранил. Бабушка была набожной, водила меня в Арзамас в Воскресенский собор, где я слушал молебны и робко озирался на чудесные лики икон, рассматривал фрески с библейскими сюжетами. Бабка как могла поясняла их содержание. Очень любил праздник Троицы, рано утром ходил со своим дядей в лес и приносил оттуда молодые берёзки, клёны, рябины, которыми украшался весь дом. Всё село украшалось в этот день. Да, жили бедно, трудно, но помнится почему-то всё светлое, солнечное.
Любил читать книжки, знал много сказок и былин. Ещё в начальной школе был очарован Пушкиным, заучивал его стихи. «Буря мглою небо кроет…» Как это всё близко и родственно душе! Меня пленили сам слог, звукопись строки, строфы, какая-то радость пушкинского стиха. Этот восторг перед гением я пронёс через всю жизнь. И первые стихи начал писать, кажется, классе в третьем…
В общем, ничего особенного у меня, детство как детство, как у всех деревенских мальчишек. И природа у нас, может, даже победнее, чем где-либо, а вот столько вдохновения я почерпнул на своей малой Родине, столько любви, тепла к рябинам и ласточкам, к каждой ромашке и ландышу, к простым людям, чистым душой, как эти простенькие цветы, что до сих пор хватает этих впечатлений. Да, корни там, в родной нижегородской земле.
В. С. Как сейчас вспоминаются годы учёбы в Горьковском педагогическом институте? Ведь тогда на филологических факультетах как в пединституте, так и в госуниверситете им. Н.И. Лобачевского училась целая плеяда в будущем известных не только в Нижнем Новгороде, но и в стране поэтов, писателей, журналистов.
Н.Р. Годы учёбы в Горьковском педагогическом институте – это была новая и нелёгкая, и светлая часть моей жизни. Знаете, я ведь после школы впервые приехал в Горький, сельский паренёк, впервые оказался в большом городе. Поступил на историко-филологический факультет, стал жить в общежитии. Это был новый для меня мир. Поскольку жить пришлось на одну стипендию, вместе с ребятами ходил подрабатывать – разгружал на Сортировке вагоны, летом в речном порту грузил и разгружал баржи. И выступал на студенческих поэтических вечерах в Доме учёных. Там была хорошая литературная студия, её возглавлял Борис Пильник. Именно там я сдружился с Юрием Адриановым, Валерием Шамшуриным, Анатолием Востриловым, Александром Цирульниковым из университета. А в педагогическом стихи писали Анатолий Гринес, Ирина Морозова, Вадим Чернышов, мы и печатались все в институтской многотиражке «За учительские кадры!» Меня как-то сразу заметили, приветили в писательском кругу, но не скажу, что я был в числе фаворитов студенческой молодёжи. Кумиром тогда был – и справедливо! – Юра Адрианов, талантливый, всех раньше из нас вышедший к всесоюзному читателю. Я учился, учился и учился – больше всего у классиков, постигал более широкие горизонты русской литературы. Впервые для меня в Доме учёных прозвучали стихи Бориса Корнилова, Павла Васильева, других интересных, ярких поэтов. В то время хороший сборник стихов трудно было купить. И не потому, что не издавали, а потому, что спрос был велик.
На поэтические вечера студенческой молодёжи приходили горьковские писатели, нередко они выступали вместе с нами, относились к нам, я бы сказал, по-отечески. И не случайно, когда в Горьком в начале шестидесятых проходил пленум Союза писателей России, нас приглашали туда, мы читали свои стихи в обществе известных советских поэтов. Когда закладывали памятник Борису Корнилову в Семёнове, мы тоже принимали участие. Помню, как сидел за столом в корниловском доме вместе с Ольгой Берггольц, Владимиром Цыбиным, Олегом Дмитриевым, Александром Люкиным, мы читали по кругу стихи, мать Бориса Корнилова угощала нас пирогами и брусничной водой.
Мы в ту пору взахлёб читали Евтушенко, Вознесенского, Ахмадуллину, Рождественского, выступали со своими ещё несовершенными виршами перед рабочими и колхозниками, студентами и интеллигенцией на сценах клубов и Домов культуры различных сёл и городов области. Тогда в ходу были стихи: «Что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне…» Но это неправда. Лирики тогда были востребованы как никогда. И на вечера поэзии те же физики ломились в переполненные залы, поэты были нарасхват. Жизнь была интересной, духовно насыщенной, хотелось писать стихи о самом сокровенном. Мы много критиковали – и справедливо и несправедливо – друг друга, мы восхищались друг другом, мы учились понимать, что хорошо в литературе, что плохо…
Замечательная была пора!
В.С. Вы сразу в своей поэзии пришли к «почвенической» теме? Соблазн поиграть в либерализм, свободу слова не искушал?
Н.Р. Этим соблазном, мне кажется, все молодые поэты переболели в ту пору. Все мы (за малым исключением), пришедшие из глубинки, из малых городов и деревень, плохо ещё разбирались в главном, нам недоступны были многие факты и сведения о правде исторического процесса. Да и нелегко было сразу во всём разобраться. С одной стороны – в космос полетели, целину освоили, построили мощные заводы, гидроэлектростанции, с другой – разрушение деревни, народной культуры, духовных основ нации, традиций, устоев, корней, активное наступление западных «общечеловеческих ценностей». Правда, я быстро переболел «эстрадной» поэзией, я интуитивно почувствовал, что мне ближе Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Станислав Куняев, Николай Рубцов, Юрий Кузнецов. Но это чуть позднее. А тогда, в самом начале, были поиски себя, своего места в литературе. В молодости каждому хотелось «воспеть свободу миру, на тронах поразить порок». Романтика молодости. Потом происходит более глубокое осмысление жизни. И всё равно поэт должен быть гражданином, не важно – лирик он или нет. Я так полагаю. Ещё второкурсником я написал стихотворение, в котором были такие строки: «Но из деревни, плюнув всем назло, уходят в город парни и девчонки». Об исходе из деревни тогда ещё не писали. Прочитал я на студенческом вечере этот стих и имел оглушительный успех. А в очередном номере «Горьковской правды» по мне прошёлся партийный критик. И крепко прошёлся. Я думал, ну, всё, вызовут куда надо. Нет, обошлось. А Юра Адрианов на литкружке заявил: «Вот Коля Рачков о деревне пишет лучше нас, потому что он хорошо знает деревню. Надо каждому знать хорошо то, о чём пишешь…» Но ведь «почва» – это жизнь. Не важно, о деревне пишешь или о городе. Я хорошо знал мир деревни, о нём я и старался писать с любовью и болью. Скажу так: всю жизнь я писал о Родине, о жизни, о любви…
В.С. В вашей поэзии много сострадания – к униженным старикам, вообще к обездоленным в сегодняшнем времени людям. Это нравственное качество было свойственно многим русским творцам не только в литературе, но и в живописи, музыке. Вы ощущаете себя продолжателем их традиций? И вообще, кто из предшественников, из классиков оказал на ваше творчество самое значительное влияние?
Н.Р. Честно говоря, я никогда не задумывался, чьи традиции продолжать. Есть русская классическая поэзия. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Фет, Бунин, Блок, Есенин, Твардовский – вот путевая дорога отечественной поэзии. Если бы в их строчках не было сострадания к человеку, разве бы их так чтили в народе? Когда я писал о Любке, Матрёше или Пелагее, я писал не просто об односельчанах, я писал о целом поколении женщин, потерявших мужей на войне. Мне хотелось рассказать всем, какие это были труженицы и матери, на плечах которых Родина воскресла из пепла и поднялась до космической высоты. Я уже не раз говорил, что мне не надо было выдумывать своих героев – они жили вокруг, я только с любовью дорисовывал их портреты, чтобы вся Россия узнавала в этих образах себя. Таких бескорыстных и терпеливых людей не было и уже больше не будет, наверное, потому что на дворе другая цивилизация.
В.С. Ну, тогда, может быть, поделитесь своими впечатлениями, оценками, как бы в противовес прошлому, о сегодняшнем литературном процессе в России. Кто из современных писателей, поэтов вам, по внутреннему ощущению, наиболее близок? Конечно, я имею в виду их конкретные произведения.
Н.Р. Трудный вопрос. В своё время буквально потрясли мою душу «Привычное дело» Василия Белова, «Братья и сёстры» Фёдора Абрамова, «Царь-рыба» Виктора Астафьева, «Живи и помни», «Уроки французского» Валентина Распутина, «Сороковой день» Владимира Крупина, произведения Евгения Носова, Юрия Казакова, Виктора Лихоносова, Юрия Бондарева, Владимира Личутина, Виктора Потанина. Недавнее произведение Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» – это одна из самых смелых и ярких в художественном отношении книг наших дней. Скажу так: Валентин Распутин – великий русский писатель, не разменявший ни совести, ни таланта на дешёвую славу современных лжекумиров от литературы. В прошлом году я прочитал книги Михаила Чванова «Мы – русские?» и «Вверх по реке времени». И ещё раз порадовался за нашу отечественную прозу. Большой, честный художник слова. Вся беда в том, что литературный процесс в стране разорван, мы плохо подчас знаем друг о друге, хорошие книги издаются мизерным тиражом в своих регионах. О них молчит телевидение, молчит пресса. Вот она – идеология! Зато издают столько чепухи, что отбивают охоту читать. Особенно много слабых стихов печатается, графоманы на коне.
А поэзия – дело тонкое, дело вкуса, художественного вкуса, одному близок один поэт, другому другой, мне нравятся отдельные стихи у некоторых ныне пишущих, но не буду называть их имён. Зачем? Хорошие стихи говорят сами за себя, как тот самый мускус, спрятанный в кармане… А вообще, у меня на этот счёт есть и такое мнение:
А на стихи не может быть запрета,
Они прорвут любую тьму преград.
– Как отличить поэта от Поэта,
И этот – метр,
и тот – лауреат?
– Вы славе их прижизненной не верьте.
Сказав своё, они сойдут на нет.
Лишь тот, кто воскресает после смерти,
Лишь тот – Поэт!
В.С. А вообще, так, по-настоящему, серьёзно можно утверждать, что истинная литература, созданная в наше время по принципам русской классической литературы, действительно востребована современным российским обществом? Или это всё-таки работа на будущее, на сохранение традиций, преемственности, если исходить из понимания, что всё равно, пусть не теперешнему, а будущим поколениям в определении своей культурной идентичности без классической русской литературы не обойтись. Я понимаю, что существует опасность того, что этой проблемы (определения своей культурной идентичности) у будущих поколений, всё более и более своим бытом погружающимся в глобальное «общечеловеческое» общество, этих проблем может просто не возникнуть. И всё-таки, если исходить из оптимистических прогнозов – наша работа больше востребована сейчас или будет востребована в будущем?
Н.Р. Думаю, что именно такая литература уже начинает снова пробивать себе дорогу к читателю, процесс идёт. В обществе мало-помалу происходит отрезвление от болтовни про «общечеловеческие ценности». И никакого «общечеловеческого общества» не будет, не верю, это сказки для рабов. Псевдодемократизм, который сформировался за последние годы в России, абсолютно чужд народу. Родину нельзя отменить, как и веру. Мы не можем быть космополитической державой, глобализм не для нас. Многоцветие языков, культур всех народов России – вот наше главное богатство, вот что надо беречь. И в первую очередь русский язык, который всех объединяет, русскую культуру надо сохранять как зеницу ока. И понимание этого уже начинает происходить. Шарлатанское искусство, в какие бы одежды ни рядилось, всё равно заходит в тупик. Я верю, что русская классическая литература, современная, которая наследует её традиции, будет, будет востребована в будущем. Всё возвратится на круги своя.
В.С. Давайте вернёмся на нижегородскую землю. До своего отъезда в Тосно вы достаточно «поварились» в местной писательской организации. Как вспоминается то время? Кто из старых литераторов того – военного и послевоенного поколения – сейчас вам кажется наиболее интересной, значимой фигурой? Впрочем, может быть, таких, на ваш взгляд, и вовсе нет?
Н.Р. Нельзя забывать, что жил я в Арзамасе, где было сильное литобъединение, руководимое поэтом Александром Плотниковым. Мы с ним отлично понимали друг друга, очень дружили и дружим по сей день. Арзамас – город литературный, и поэты там есть, и прозаики. А Нижний Новгород – это город, давший миру таких классиков русской литературы, как Павел Мельников-Печерский, Максим Горький. Из поколения фронтовиков невозможно не отметить поэта Фёдора Сухова. Его выстраданное, многоцветное, с примесью горечи слово украсило и обогатило нашу отечественную поэзию. Лаконичный, ёмкий стих фронтовика Александра Люкина привнёс в советскую поэзию ощущение жизненной правды рабочего человека. Мне повезло: я застал ещё и замечательного прозаика, на мой взгляд, одного из лучших советских писателей – Николая Кочина. Его книги без сомнения вошли в сокровищницу русской литературы. Он внимательно следил за подрастающей сменой. Когда у меня вышел сборник стихов «Отчее крыльцо», он прислал мне письмо, в котором одобрительно отозвался о моём творчестве. В этом же ряду стоит и поэзия фронтовика Михаила Шестерикова. Конечно же, это действительно значимые фигуры в нижегородской литературе. О Юрии Адрианове я уже говорил. А Валерий Шамшурин стал известным в стране как незаурядный автор исторических романов. Но я ценю его и как поэта. Уверен, что есть и новые имена. Я рад, что в родном Арзамасе появился замечательный писатель-публицист Евгений Титков. Его патриотические книги, которые раскрывают правду о Великой Отечественной войне, о сложном, трагическом и героическом периоде нашей страны уже нашли заслуженное признание у читателей. А недавно прочитал ваши рассказы и поразился их художественному мастерству. Талант – явление редкое и радостное. Так что классические традиции на нижегородской земле продолжаются.
В.С. В заключение не могу не спросить о творческих планах. Каких книг нам, читателям, в ближайшее время ждать от поэта Николая Рачкова? Понимаю, в сегодняшнее, нестабильное в отношении издания книг, время об этом говорить сложно. И всё-таки… о чём вам мечтается, что бы хотелось издать?
Н.Р. Так уж получилось, что в самые нелёгкие времена для поэзии мне везло с изданием книг. Иначе, как Божьим промыслом это и не назовёшь. Помогала и местная власть, и правительство Ленинградской области. Нашлись там понимающие люди. Конечно, гонораров я не получал, но был счастлив, что книги уходили в библиотеки, уходили к любителям поэзии.
И сейчас пишу стихи, хотя пишу меньше, всё-таки возраст сказывается. И не всё, что пишется, попадает в очередную книгу. Всё более критичней отношусь к своему слову. Вроде бы, обо всём уже написал, зачем повторяться? Я изобразил тот мир, который хорошо знал, и которого больше нет. Конечно, я его приукрасил, опоэтизировал, но это от любви, от тоски по хорошему. За окном другая эпоха, другой строй. Новые стихи есть, а какая будет книжка – сам пока не знаю. Время покажет.
Комментарии
Отправить комментарий