СТИХИ СОВЕТСКИХ ПОЭТОВ, ПОСВЯЩЕННЫЕ СУЛЕЙМАНУ СТАЛЬСКОМУ. Подборку подготовил Мурад Саид.

Татьяна Цыганкова. Не только о педагогике...
Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 56-57, 2018 г.

На обложке журнала «Вертикаль. ХХI век» № 38, 2012 г. картина художника Л.Ф. Шаболдина


Когда я думаю о том, что Нижегородскому театральному училищу исполняется сто лет(!), я прихожу в какое-то фантастическое состояние. Сто лет! И почти полвека я в этом училище! Да ещё сорок два года – директором! Столько не живут... 
Для меня, конечно, встреча с училищем - это счастье, потому что мечтою жизни моей было всегда работать в небольшом гуманитарном учебном заведении. Потому что я очень рано почувствовала, что именно гуманитарного образования не хватает в нашей стране. И это понятно, почему. Потому что вроде бы существует такое мнение: физика и математическая логика развивают интеллект... Но ведь на самом деле человека, его личность развивает гуманитарная наука! 
Я преподавала литературу. И мне это нравилось. Мне всегда нравилось, что я могла пойти логическим ходом разными путями. Допустим, анализируя роман «Анна Каренина» и доказывая одно, я потом, думала: человек – тайна, тайна – его поступки и переживания... Начинала думать иначе, и... Умение доказать, убедить и как-то увлечь другого – это ведь очень тонкий и довольно непростой труд... А для меня главное – это интерес к человеку. Мне очень интересен человек. Когда-то я у Толстого прочитала, что нравственно здоровый человек нисколько не проще, чем человек изломанный (как человек, скажем так, Достоевского). В человеке очень всего много. И это внутренняя борьба, и внутренний процесс, и процесс самосовершенствования, или, наоборот, процесс падения. Этот выбор между добром и злом меня всегда очень интересовал... 
Масштаб человеческой личности зависит от гуманитарной оснащенности, от оснащенности культурной. 
В то время, когда осуществился полёт Гагарина, из Москвы к нам в Нижний приехал папин старинный гимназический друг, профессор. Я этот момент никогда не забуду. Он влетел к нам в дом и сказал: «Вася! Гимназисты запустили человека в космос!..»
И действительно, ученые, которые тогда работали над этой проблемой, получили образование ещё до революции, получили гимназическое классическое образование. Это те, кто изучал греческий, латынь, французский, немецкий. Это они – вдохновители изучения космоса и космических законов... 
Папа был воспитан гимназией. Окончил филологический факультет. И у нас в доме царил гуманитарный дух. Папа был литератор от бога. Мама тоже окончила педагогический институт, правда - экономико-географическое отделение. Но и она была педагогом с богатой фантазией... 
Когда я уже училась в университете, понимала, что меня не удовлетворяет уровень преподавания: школярство, усредненность, информативность, отсутствие самостоятельного мышления. Отметалась самостоятельная трактовка и так далее... Я очень хорошо помню, что в школу, в которую я пошла, назначили директором бывшего слесаря. Очевидно, опираясь на высказывание Ленина о том, что каждая кухарка может управлять государством. Я помню, как мама приходила и говорила: «Боже мой, что он говорит, что он делает...» И вот это усредненное образование совсем уж восторжествовало. Это – отсутствие способности мыслить, невнимание к человеку, к его психологии. И это естественно. Если психологию уничтожили в свое время, генетику, если мастерство в литературе и искусстве не очень ценили... А ценили что?.. Я помню эти дискуссии: что главное – содержание или форма? Все эти дискуссии делали акцент на классовое звучание, на пропагандистскую роль искусства и так далее... 
Я как-то прочитала, что в Швеции, в школе, более трёхсот учеников не бывает. Потому что коллектив должен быть обозримым... 
Так получилось, что в ноябре 70-го года я встретила на Покровке Анатолия Смелянского, и он сказал: «Ой, а мы ищем директора театрального училища! Это – вы, Татьяна Васильевна, это вы!» Я говорю: «Да ты что, Толя!» – «Это вы!»
Анатолий Смелянский работал тогда завлитом в ТЮЗе и был очень влиятельным человеком.
И меня действительно позвали. И вот я стала директором театрального училища.
Мне говорили: «Ты с ума сошла! Куда ты идёшь? Там интриги, там драки...»
А я боялась только одного, что не владею театральной лексикой, языком, театральным анализом. Литературным анализом я владела, а театроведческим анализом – ещё нет. Но я думала: «Мне не так много лет, тридцать девять. Приду в училище и буду учиться.
Работала я тогда в райкоме партии, работала одиннадцать месяцев. И когда я пришла к начальству райкома и сказала: «Пустите меня в театральное училище», – они вытаращили глаза и стали говорить: «Вы уходите от нас? От нас просто так не уходят! Мы вас выдвинем! Надо три года отработать, потом мы вам найдем место». Я говорю: «Я не хочу! Умоляю вас! Пожалуйста!» Я выпросилась, буквально выпросилась. 
Моя предшественница, которая уехала в Петербург, была хорошей женщиной, заботливой и всё такое. Но у неё были разные личные дела... Она была меня постарше, поромантичнее... И когда я пришла в училище, там действительно было смутное состояние. Какие-то шли разборки между Левкоевым и преподавателями. И, надо сказать, меня встретили насторожённо. Мол, пришла какая-то из райкома партии. Но я же не буду каждому объяснять, что мне пришлось всего лишь одиннадцать месяцев там просидеть...
Это длилось долго, пока Фарбер, профессор, который знал моего отца, не сказал:«Оставьте её в покое. Она из хорошей семьи». Мне потом передали, и я так смеялась, невозможно... А я дружила с женой Фарбера...
Действительно, в училище было около ста пятидесяти человек. А, может быть, и сто. То есть всё обозримо. И я обрадовалась этому обстоятельству. Всех знаю, всех вижу. 
И ещё. Когда я пошла работать в училище, меня прельщала мысль, что я буду стараться, чтобы происходило что-то хорошее и интересное в искусстве... и чтобы развивались душевные качества человеческие. Я восприняла эту работу как миссию. Я, конечно, никому об этом не говорила, потому что – какая «миссия»! Я сидела, как кролик! Я пока смотрела... 
И вот, я посмотрела один спектакль (не буду сейчас называть имени, актёр ТЮЗа поставил), который меня привёл в ужас. Я думаю: «Батюшки, какая самодеятельность». Смотрю, почему-то на первый курс не ходит педагог по мастерству Константин Дубинин. Он был тогда главным режиссёром в театре драмы. Я говорю ему, почему вы не приходите на занятия? Он отвечает: «А я занят». Я говорю, ну как же так?.. Взяли режиссёра Кокорина. Анна Адольфовна Гольдина, завуч, его привела из «Комедии». Этот поставил «Ведьму» Чехова, от который у меня просто волосы дыбом встали. Думаю: «Нет, этот работать  не будет. Это что-то такое авангардно-эротическое». Я ему сказала: «Вы понимаете, это всё-таки, Чехов». «Чехов – разный», – поведал он мне. «Я понимаю, что Чехов разный, но Чехов любит людей. А ваш Чехов – злой человеконенавистник...»
И первое, с чего я начала – начала как-то собирать всё. Сначала я собирала педагогов, потому что их не хватало. Я начала смотреть спектакли, выбирала на свой вкус, на свой страх и риск. В это время в ТЮЗ пришёл Борис Наравцевич и выпустил «Трех мушкетёров». Меня предупреждали: «Не бери его, не бери его. Он капризный, он такой, он сякой». Я говорю: «Нет, мне понравился спектакль, я пойду его просить». И вот я упросила Бориса Абрамовича прийти работать в училище. Потом Крипец. Мне говорили: «Да он провинциальный еврей, он такой меланхоличный». А я посмотрела, как Владимир Моисеевич поставил «Аленький цветочек» на кукольном отделении. И как это было тонко, и как это было интересно, и по-человечески глубоко. Я подумала: «Нет, это неправда, он очень интересный режиссёр, и он будет обязательно работать у нас». И он стал работать в училище, и ушёл из театра Комедии...
И к концу года я угодила в больницу. У меня был нервный срыв, и сердце, и нервы... И аллергия началась от театральной пыли, вся распухла. Было что-то страшное... 
А потом эти люди, которых я привлекла, они как-то пришли ко мне и сказали: «Татьяна Васильевна, вы не волнуйтесь, мы с вами». И я сразу как-то немножечко воспрянула духом.
И потом мне очень хотелось вникнуть как-то в ткань преподавания и быть ближе к театральному искусству. И поэтому я взялась читать этику и эстетику. 
Тогда учебный план был более рационально составлен, и из философии были выбраны вот эти части: этика и эстетика. Моя бывшая сокурсница по университету Анна Адольфовна, завуч, мне говорит: «Неужели ты сумеешь?» Я ей: «Но, миленькая моя, ты же сумела театроведение освоить, почему же я не сумею. Я тоже сумею». 
Я много занималась, и это немало мне дало. И постепенно, постепенно этот дом стал моим домом. Он заполнил всё, абсолютно. И до сих пор у меня ничего больше в жизни нет. И это прекрасно. Эти сорок два года, даже сорок семь...
Я всегда считала, что быть честным со студентами и преподавателями лучше, чем... Этой чистой атмосферы мне хотелось всё время. Чтобы все понимали, что училище - это не просто учебное заведение, куда ты приходишь, как в школу, и уходишь... а это – твой дом.
А потом я стала осмысливать это дело, обобщать. Во-первых, мне очень нравилось, что приём в театральное училище всегда происходит публично. Это чистое дело, без всяких подводных течений, знакомств, блата и прочего. Единственное, что... Иногда мы брали детей актёров. И я говорила: «Да, это – династия. Мы посмотрим. Не выйдет актёра, значит, отчислим». Это нормально...
Первый, я помню, подарок для меня был такой. (Это случилось года через два после того, как я стала работать в училище.) Как-то прихожу в училище из отпуска, в августе, и смотрю – кругом ребята во дворе. Я спрашиваю: «Вы что тут делаете? Вы, почему не отдыхаете?» – «Татьяна Васильевна, нам надоело отдыхать. Мы скорее хотим учиться». Я думаю: «Боже мой, какое счастье»... 
Я мечтала, чтобы в городе знали о театральном училище, и чтобы в городе знали, что есть прекрасные спектакли. И это случилось, когда к нам пришёл Борис Абрамович Наравцевич, когда показывала свои спектакли Рива Яковлевна Левите... Я помню её спектакль «Дядя Ваня». Это был совершенно восхитительный спектакль, абсолютно чеховский. И я начала мечтать об учебном театре... 
В то время я уже ездила сама учиться. Ездила в Щукинское училище, и в Школу-студию МХАТ. И я приходила, допустим, и говорила: «Пустите меня на лекцию по ИЗО». Или: «К Русиновой на мастерство актёра». Я шла, и сидела долго, и смотрела, и училась. И там ко мне хорошо отнеслись... 
И ещё. Я решила, что показывать государственные экзамены мы должны самым великим людям театра в стране. Радомысленский мне говорил как-то: «Когда вы подошли ко мне и стали на меня своими голубыми глазами смотреть и говорить: "Вениамин Захарыч, пожалуйста, приезжайте к нам председателем государственной комиссии", - я посмотрел и думаю: надо этой девочке помочь». А какая девочка! Я была уже здоровая баба. И он приехал. И к нам ездили Игорь Владимиров, Олег Ефремов, Евгений Евстигнеев, Радомысленский, Альберт Буров из Щукинского училища. Короче говоря, у нас были все самые значимые фигуры в театральном искусстве. И я хотела, чтобы они говорили нам всё, всю правду. Я помню Манюкова, профессора из Школы-студии МХАТ, или Тарханова. Они разбирали работы каждого выпускника. Как и Евстигнеев, который не оратор, и не особенный интеллектуал, но всё видел, всё замечал, и о каждом он мог сказать. Даже предсказать будущее!.. 
(Продолжение следует)