Юрий АДРИАНОВ. ПАМЯТЬ ДЯТЛОВЫХ ГОР
Записки нижегородского литератора. Продолжение. Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 60, 2019 г. На обложке журнала «Вертикаль. ХХI век» № 11 работа Ю.А. Адрианова Фольклорные проселки Каждый год, летом и в детстве и в юности, я жил в селах на Волге, на Керженце, на маленькой речонке Ункор у станции Зименки, ходил на шлюпках по Оке, Волге, Клязьме, Суре, с шестнадцати лет охотился в разных местах. Казалось, что быт деревни знаю не понаслышке: если сложить времена — получится не один год! Но оказывается, что это «гастрольное общение» — я не замечал, вернее, не стремился все это понять из глубины. Познание началось со студенческих фольклорных экспедиций. В них мне было просто: я знал быт, «русскую печь» с ее не очень хитрым нравом, бани и дворы, соседство со скотиной — все было привычно, как неприхотливая пища. Но ежечасные беседы «по душам», ежедневная смена сел и деревень, разные глаза — усталые и светлые, испуганные и недоверчивые — все это пришлось на пору нашего «народознания» — «хождения в народ». Фольклористов даже наши однокурсники (классики «по пристрастиям») не очень жаловали. Мы искали древности, как археологи, но во многом по сказочному рецепту: «Иди туда, не знаю куда! Ищи то — не знаю что!». Может быть, поэтому «наш атаман» доцент Потявин перед тем, как выпустить нас «во чистое поле», в славном городе Муроме привел нас в архивы краеведческого музея, где, по надежным сведениям, были давние фольклорные записи еще XIX века. Записи были... Но нам с Сашей Цирульниковым музейная барышня принесла папки, сказав — это вот частушки первых лет советской власти. Мы листали их, находя много общих запевок с современными текстами, но вдруг пошло нечто, заставившее нас, детей 1958 года, заерзать: Эх, яблочко сверху зелено: Я куплю наган — убью Ленина! Или: Пароход идет — вода кольцами: Будем рыбу кормить — комсомольцами. Или вот такой «былинный запев»: Ходит Троцкий по базару! Частушки попадались среди каких-то и очень коммунистических отчетов собраний, победные резолюции которых завершались неизменным лозунгом: «Да здравствует мировая революция и ее вожди Ленин и Троцкий!». «Краткий курс истории ВКП(б)» мы уже тщательно и правомерно изучили. Было не по себе от такого «фольклора». Мы призвали Василия Михайловича Потявина и шепотом рассказали о своих первых находках в фольклорных записях здешнего архива. Потявин был невозмутим, но, видимо, просчитав ситуацию с нашим приобщением к такому «гласу народному», весело сказал: «Это вам ерунда попалась. Это все кулацкое, вражеское! В Муроме был мятеж контрреволюционный, как в Ярославле — так от тех дней осталось!». А ныне думаю: вот вам и запретный плод. Раз прочитал, а всю жизнь до пенсии не забываю. Видимо, для души человеческой такое запретное памятно и дорого, как грешная запретная любовь. Фольклорные экспедиции были и нашим первым с Цирульниковым приобщением к киноискусству. В университете создали кинолабораторию, во главе которой стоял биолог Лаврентьев. Впоследствии его хорошо знали в городе, как книжника, собирателя редких икон, постоянного собрата по рыбалке нижегородского митрополита Николая. И тогда Потявин, любивший всякие новинки, задумал документальный фильм о фольклоре (и он оказался действительно первый в России) — «Волга поет!». В Горьком завод имени Петровского начал выпуск первых репортерских магнитофонов «Романтик». Это было действительно пижонское чудо тех лет весом килограммов шесть-семь, которое носили на плече. У филфака денег, естественно, не было. Но Потявин пошел в научно-исследовательский институт химии, к лауреату Ленинской премии и академику Разуваеву. У него в институте деньги водились и, таким образом, для фольклористов «нахимичили» четыре магнитофона. Когда в поволжской деревне, где-нибудь под Саратовым, начиналась запись, то народ бежал к нам и мешал. Он не ведал, что в аппарате простые батарейки для фонаря. Потявин, чтобы остановить «доступ к телу», говорил: «Видите, нет проводов! Магнитофоны работают на атомной энергии. Кто подойдет на три шага — на пять лет выходит из строя». Как «васюковские любители шахмат», к нам приходили на съемки «Волга поет» местные книгочеи: «Это не о вас писала на днях «Советская Россия»? Потявин брезгливо морщил губы и говорил: «О нас везде пишут постоянно». В дело включалось руководство сельхозартелей. Народ требовал угостить именитых гостей. И четко зная преимущество народного строя, все кричали: «За счет колхозу! За счет колхозу!». Начинались пляски. Камера трещала впустую. Шеф, все понимая, велел беречь пленку. Раскрасневшиеся бабенки выскакивали из круга и, вытирая лоб, словно ища сочувствия, вздыхали: «Юбки мешают кружиться». Доцент филфака советовал: «А вы их сбросьте». Сидя со студентами за вечерним застольем, он радостно говорил: — Какой у нас замечательный народ — фольклористы. Молодой, непьющий. — Ну как же непьющий, вот она, — показывали на бутылку под белой головкой. Потявин, улыбаясь, вещал: «Ну, это же пустое дело — поллитра на двоих!» Магнитофоны были причиной ряда «задержаний». Помню, как уже в поле колхозники схватили милую маленькую Сашеньку Бычкову. Думали, уже после записи, что к ним пожаловали шпионы. Время было бдительное до безмерности. Биологи рассказывали, как в их экспедиции поймали Света Приклонского, что потом был директором знаменитого Окско-террасского заповедника, потомка древней дворянской семьи, дальних родственников Пушкина и знаменитых осадных воевод эпохи Смутного времени. Так вот, у Света Приклонского, студента-биолога, раймилиция обнаружила ружье бельгийской марки, бинокль «цейсовский», фотоаппарат тоже «не наш». Ну, а мы шли по проселкам, пели с девчонками на ходу новые песни Блантера и Мокроусова, собирали и записывали на «шпионские машинки» древние думы наших предков. Доцент Потявин давал «план», он не признавал полупустых тетрадей. Я нашел «жилу», стал расспрашивать маленьких девчушек. Вот кто знал «море» частушек. В васильсурскую экспедицию вызвался идти любимец курса, весельчак Турасов. Потявин спросил его: «Валя, как вы относитесь к сбору народного творчества?» — «Как матрос к революции, Василий Михайлович!» — бодро ответил бывший суворовец. Он дружил с обладателем звонкого тенора Володей Алексеевым. Уже в четвертом классе парохода, что вез нас в Василь, новобранцы-фолклористы горячо общались с народом. Увидя группу серьезных «очкариков», что, как донесла разведка, ехали в дом отдыха, Турасов, вынув из вещмешка летние белые брюки, вопрошал: «Вы не аспиранты? Среди вас нет аспирантов? Сейчас самое время аспирантам ходить в белых брюках. Купите, недорого!». Садясь возле старушек, задумчиво размышлял: «Вот скамейки деревянные, а у нас на эсминце — все железное, все, все...». В глубине района они стали ходить на пару. О них доходили изустные рассказы. Они заходили в дом к какой-нибудь бабушке. Тогда домов никто на Руси не запирал, а если вешали открытый замок, так лишь для того, чтобы в горницу не забрались куры или коза. Наши друзья истово молились на иконы и говорили старушке: «Матушка, мы честные русские офицеры! Идем из австрийского плена. Не откажи, покорми странников». Шумно ругали молодежь, безверие и пили парное молоко, хрустели огурцами... Они вдвоем, согнав девчонок в микрохор, давали концерты, платные. Правда, с тех, кто сопротивлялся, денег не брали. Однажды в одной из деревень мы увидели приличную бричку с ладною лошадкой. Стараясь не замечать однокурсников, они вопрошали древних поселян: «Матушка, а как нам в Детройт проехать? — Куда? — В Детройт! — Ах, так это прямо, прямо. Вот по столбовой дороге и езжайте». Впрочем, и мы не чуждались, когда давали телегу. Помню, кажется, в Шереметьеве под Василем, нам дали такой транспорт с условием, что мы его сдадим в соседнем селе, в отделении колхоза. Фотодокумент сохранил нашу компанию: я и девчата сидим на телеге, спустив ноги, а ямщиком сидит с вожжами Саша Цирульников, на голове у него белая шляпа, которыми мы разжились с ним весной в г. Киеве, где выступали на студенческой конференции. Жизнь была веселой, интересной и поучительной. Я не преодолел свою некую некоммуникабельность, а Цирульников, ныне известный российский тележурналист, репортер, уже тогда отличался среди нас открытостью и свободной общительностью в любой среде. Разговорить сельских стариков-молчунов — это для будущего журналиста словно высшие курсы. После Василя мы двинулись через Ульяновскую область. Помню, как будущих литераторов, нас завораживала топонимика здешних селений: Языково, Карамзинка, Анненково, Аксаково... В селах еще жили клубы — разгромленные барские особняки. Заросшие парки, засохшие ямины — память от бывших прудов. Иногда в сельских избах, в нехитром и самодельном шкафчике для посуды, рядом с чашками, гранеными стаканами, вспыхивал фужер красного стекла, расписная тарелка. .. — Откуда? Спутанно объясняли, что это, наверно, тятя принес оттуда, и показывали в сторону усадьбы. Грабили награбленное. Гражданская война оставляла еще памятный, живой след. — А у нас в селе Железная дивизия доукомплектовывалась, — важно сообщали в правлении колхоза. Проселки вели и вели нас вдоль Волги, по скользкому шару глобуса на юг земли русской! Через Казань-Ульяновск-Саратов, через станцию Эльтон, где под ногами соль, а в руках сладчайшие арбузы. Потом были пристани Астрахани, засыпанные рыбьей чешуей. А за ними удивительное путешествие по протокам волжской дельты, по ильменям к селу Тишкову, основанному в XIX веке арзамассцами. Мы плыли намоторной «лодье», похожей на ветлужские завозни, сквозь густые тростниковые плавни, мимо склоненных деревьев, и нежданно впереди нас поднимался то серый гусь, то били крылами по воде стаи лысух. Это был природный рай после сдержанности и почти скудости природы средней Волги. Спустя день, за окраиной Тишкова, нам откроется полупустыня — выжженная мертвая земля, земля, что оживает лишь при усердном орошении. На земле стоял год 1960-й. В то лето мы постигали Россию изнутри! Мы проходили сквозь природные зоны: таежное Заветлужье, голубой Светлояр. Потом Васильсурск — голубой камешек в ожерелье России! Симбирские лесостепи. Саратовские степи, суховатые увалы. Наконец, астраханский край — изумрудная ладонь дельты вся в живых жилках проток и окрест — сушь великая. А за спиной сотни километров дорог, сотни встреч. И, как сказал поэт, «деревни, деревни, деревни с погостами, как будто на них вся Россия сошлась». На земле стоял год 1960-й. И в селах были обычными старики в восемьдесят лет, которые помнили сопки Маньчжурии и японскую войну. Участникам первой мировой было по семьдесят лет. А тем, кто брал Берлин и освобождал Европу, — около сорока. А чаще — еще моложе. Мы входили, познавая Россию, в свои шестидесятые годы. Поколение, сохраненное в годы войны трудами матерей, поколение надежд тех, кто лег на фронте. Я перешел на патетический стиль. А в памяти веселые незабвенные старики. В одной из деревень Ульяновской области жители нас сразу оповестили: «У нас поэт живет. Все время говорит стихами». Мы с ним повстречались, и точно: он бесхитростно лепил строчки. На днях, говаривали, на рога своему бычку надел плакат: Переход, быка не трогай. Бык идет своей дорогой По деревне, за мосток, Прямо, прямо на восток... И так далее. Бычок самостоятельно, вооруженный поэтическим словом, двигался к луговине, где дали выпас. Рассказывали, что еще до войны «поэта» нагнал за околицей какой-то районный чин, что разъезжал на бричке. — Привет, «поэт»! Все пишешь? — Пишу. — А вот слабо тебе сходу про меня сделать стих! — Напишу. Слушай: На лошадке едет карей, Двоеглазый, с толстой харей! Была перебранка... В войну «поэт» пострадал, написав про союзников-американцев и яичный порошок. Из района приехали чекисты. В кузов грузовика накидали какие-то творческие архивы, а поверх их «поэта» посадили. Срок ему дали небольшой, уж больно заметен был перекос. Старики, старики, старики... Книгочеи, искатели премудростей. Один, помню, жаловался на глаза — слабеют! И ругался про себя, найдя причину бед: — Я, дурень, лежу на печке всю ночь и смотрю на лампочку. А ведь нельзя: там же атомы и эти, как их, рентгены! Дед, ты почти прожил век, а что самое памятное в жизни? Старик молчит, потом отвечает: «Это, сынок, когда я белорыбицу на Волге на четыре пуда поймал!» Ах, старик, нет уж белорыбиц. Забыли! Помню еще одну историю. Мы зашли случайно в село на Саратовщине, где родился известный писатель Федор Панферов. Но, услыхав о «классике», тамошние деды зашумели: — Федька — писатель? Мы его не читали и читать не будем! Вот такие дела!.. ...Прошли годы пятидесятые, шестидесятые... Старинные песни затихли. Ныне в каждом районе свои барды. А это, чаще всего, и стишки неважные, но непременно с попытками философствовать, мелодии исчезли, остались крутые гитарные перезвоны. Кто знает, может где-то в глубинке и есть еще реликтовые древа истинного искусства. Эти осколки и голос их напоминает мне журчание лесной речки, какой-нибудь Ватомы, что спешит из хвойного лога, перебирает струями зеленые кудри водорослей. Глядит в нее с сухого кустика диковинная пичуга зимородок. И у малой Ватомы — вечный путь из лесных раменей, в открытый простор великовражских лугов, через молчание озер-колодобцев, к матушке Волге. У нее-то в памяти и песни, и легенды, и души живых и мертвых. «Вертикаль». Выпуск 8, 2004 г.
Комментарии
Отправить комментарий