Валерий СДОБНЯКОВ. ПАМЯТЬ ВСЁ ПОНИМАЕТ. О судьбе крестьянского поэта Бориса Шумилова – в его стихах

 

 

Разбирая коробку с книгами в Союзе писателей (она несколько лет стояла в архиве, в стороне от входа), заметил сборник Бориса Шумилова «Жажда» 1966 года, выпущенный Волго-Вятским книжным издательством.

            Я немного слышал об этом поэте от некоторых местных литераторов старшего поколения.

Крестьянский самородок. Совсем молодым пареньком прошёл Великую отечественную войну. В 1943 году семнадцатилетний солдат попал на фронт.

После демобилизации десять лет работал в колхозе комбайнёром, окончил десять классов, учился в Литературном институте им. А.М. Горького в семинарах у классиков. Стихи публиковал в журналах «Новый мир», «Огонёк», «Крестьянка», газетах «Литературная Россия», «Советская Россия» – центральных всесоюзных изданиях с огромными тиражами.

            У Бориса Шумилова вышло два стихотворных сборника: «Хромка» (1962) и «Жажда».

            Но «оторванный от земли», от привычного повседневного крестьянского труда, окунувшийся в городское безделье профессионального провинциального писателя, крепко запил (об этом, собственно, все, кто ещё помнил Шумилова, больше всего и вспоминали) и в итоге, как поэт, погиб.

Хотя прожил ещё довольно долго – до 2000 года. Но уже не издал ни одной книжки. Да и писал ли стихи – неизвестно.

Похоронен Борис Шумилов в районном центре Большое Мурашкино, на местном сельском кладбище.

Имя поэта прочно забыто в Нижнем Новгороде. Оно не упоминается ни в одном из справочников местных литераторов, которые выходили тогда ещё в Горьком (их было четыре – 1970, 1976, 1978, 1984) – чего уж говорить о нынешних временах.

 Странная и тяжёлая судьба.

Почему она так сложилась? Захотелось разобраться. А что лучше собственных стихов поэта расскажет нам об этом?

«Жажда» – тоненькая книжка в сорок страниц, отпечатанная на плотной добротной бумаге, а шрифт совсем маленький – читать только в очках.

 

Меня постигла редкая удача:

в семнадцать лет, в свою поверив силу,

понять, что на плечах держу Россию.

 

Это окончание первого стихотворения, открывающего сборник и посвящённого сразу и не состоявшейся первой любви («Мне не пришлось так рано целоваться./В семнадцать лет я был в наряд назначен»), и войне, и ответственности солдата перед Родиной.

Невольно ожидаешь, что и дальше поэт станет развивать эти заявленные темы. Но он ещё лишь дважды вспомнит своих боевых товарищей в стихотворениях «Солдатский погон» и «Ничего не тая…».

 

Только слышу от них

указание справедливое:

 

ты во многое вник,

ты обмоткой орудовал ловко,

кудри русые стриг

не по-модному – под нулёвку.

 

Хватанул ты всего

и всего за войну навидался,

но счастливей того,

кто упал и уже не поднялся.

 

Но уже следующее произведение дышит иным чувством, и жизненные приоритеты тут иные. Автор словно сам себя хочет в чём-то уверить, победить сомнения в себе.

 

Понял я земли весенней запах,

понял лес. И травы на лугу.

И открылась тайна мне внезапно,

что красив парнишка на плугу.

Вот и весь секрет, как быть красивым.

Есть работа для горячих рук –

чтобы даром не пропала сила,

встану утром за железный плуг.

 

И заканчивает Шумилов стихотворение «Жажда» так:

 

Коль на то пошло – работать стану

так, чтобы завидовали все.

Так, чтобы другие догоняли,

чтоб задора в полный разворот,

чтобы шёл с работы – люди знали:

сразу видно – труженик идёт!

 

Труженик – это, по Шумилову, пахарь, а не поэт. Ему мечталось о трудовой славе, а судьба вывела его на иную стезю, одарив поэтическим талантам, который признал даже автор великого «Василия Тёркина» Александр Трифонович Твардовский.

Раздвоенность, поселившаяся в душе поэта – мучительна. Это состояние вошло в его стихи.

Лишившись работы «для горячих рук», «задора в полный разворот» – Шумилов словно  потерял опору, словно ушла из-под его ног земля, хранившая в себе живительный «весенний запах».

Понятно – я не знал Бориса Харлампиевича, всё воспринимаю со слов других. Но воспринимаю внешние события его жизни. Стихи же говорят о состоянии души. И мне кажется, что тут правда в моих ощущениях есть.

Для русского человека невероятно много значит понятие родина. Это чувство живёт в нём беспрестанно. Особенно если случается уехать из родных мест. Помнит он о ней и самым сладостным чувством бережёт в сердце.

Мне самому приходилось покидать отчий дом. И как же тогда моя душа рвалась обратно – к знакомым улицам, речным берегам, старым тополям… Да точно так же, как об этом пишет Борис Шумилов в стихотворении «Рожь».

 

Ольха сутулится по-вдовьи.

Промчался светлый летний дождь.

Над нами – небо молодое,

а перед нами –

рожь и рожь.

 

По-русски

ясно и неброско

она, певучая, как бронза

уж наклонила колос вниз.

 

Идём, идём погожей тропкой.

И кто-то вымолвил негромко,

совсем негромко:

дождались…

 

Нет

не голодный ветер зимний

мы оставляли за спиной.

Но памятью далёкой,

дымной,

но пережитою войной –

когда в окопах

были пахари –

ещё по горло

мы полны.

 

Давно окопы перепаханы,

беда прошла,

оставив сны.

 

И рожь

взметнулась к солнцу снова

и полный колос клонит вниз.

 

Священней самого святого

Нам это слово:

Дождались…

 

Всю книжку, а стихи Шумилова наполнены особой национальной энергетикой, подпитываемой опытом и памятью предков, поэт объясняет сам себе, кается, предупреждает, что совершил трагический шаг, удалившись от труда на земле, завещанного свыше – от Бога. Это его непреложное, нет без этого жизни.

 

Лишь снега

апрельский ливень смоет,

лишь в лесу

зальётся соловей –

ждёт земля,

озябшая зимою,

солнцем налитых

июльских дней.

 

Так и я,

её вскормлённый соком,

слышу,

как зовёт

средь бела дня:

ты лети высоко, ясный сокол,

да смотри –

не забывай меня!

 

Так и я,

румяный словно слива,

мой апрель

неистов счастьем трав –

бей же,

бей меня, апрельский ливень!

Бей к земле,

и будешь в этом прав…

 

Он понимает, к чему этот кровный обрыв ведёт:

 

Наши парни,

лес из Волги чалили.

Наши парни

матерей печалили:

 

хвастались случайною добычею,

две недели

пили по обычаю.

 

Привыкали

к сну недорогому

Отвыкали

от родного дома.

           

            Только мало

видели хорошего,

только их судьба ценила дёшево,

долго жить

красиво

не давала.

 

А потом их Волга отпевала…

(«Наши парни»)

 

            В этом духовный трагизм всей русской деревни начала 60-х годов прошлого века. Период её раскрестьянивания, бегство из неё намучившихся за десятилетия людей, у которых было сломано всё, что только можно было сломать: история страны и их родового корня, вера (поруганные и осквернённые церкви в каждом селе), трудовой уклад (налоги, повинности, вместо получения результата труда – палочки в книжке трудодней), ведение собственного подворья… Лишь семейный быт ещё теплился в стародавних традициях, но и по нему уже были нанесены безжалостные удары.

            Пошла, побежала молодёжь в город, который их до конца так и не принял, за своих полностью не признал.

Тогда у многих и заныла душа.

Вот и Борис Шумилов в стихотворении «Зовёт и тревожит» признаётся:

 

Память всё понимает,

видимо, не зря.

И вместе со мной вспоминает,

как ждали меня поля.

Было легко и трудно.

Знал я, что и почём,

делая круг за кругом

в поле золотом.

 

И заканчивает произведение такими строками:

 

Хочу назад оглянуться,

ласкаю колос тугой.

Видать, никуда не деться

от песни, запетой мной.

 

Никуда не деться, потому, что всё на родине милей, есть там чем полюбоваться:

 

Ласков август месяц. Солнце вволю.

Пей его весь день – не захлебнись.

Но сегодня, покружившись в поле,

Пал на землю первый жёлтый лист.

И не зря сегодня на рассвете

Сразу, неожиданно, рывком

Задышал с Заволжья свежий ветер

Непривычно жгучим холодком.

 

Есть чем и погордиться:

 

Мне утрами, как всегда, не спится.

Я иду по утренней стерне.

Это мой комбайн убрал пшеницу,

И легко на сердце нынче мне…

 

И тут встаёт противоречие воспоминаний с настоящей жизнью – поэтической судьбой:

 

Синие холодные рассветы

Просятся в лирическую грусть,

Только я в осенние поэты

Не хочу. И, видно, не гожусь.

(Из стихотворения «Ласков август…»)

 

В поэты не гожусь, комбайн тоже бросил…

Что же осталось?

Ведь не только хлебом насущным жив человек. Им-то худо-бедно город накормит. Нужна основа, незыблемость, нужна опора при разладе с самим собой – когда действительность неуютна, а всё светлое и доброе только в воспоминаниях. А в чём эту опору отыскать, где её взять?

Всё потеряно, всё оставлено в прошлом.

Потому эти строки из книжки и звучат, как эпитафия:

 

Жил я трудно, не в лёгких заботах,

хлеб давался не лёгкой ценой.

Хлеб – он будет всегда заработан,

только выращен будет не мной.

 

Так горько подвёл итог своего городского странствования русский крестьянский поэт советской эпохи Борис Харлампиевич Шумилов.