Василий КИЛЯКОВ. ИЗ РОДА В РОД. Рассказ. Журнал “Вертикаль. ХХI век».

 

 

Василий Васильевич Киляков родился в 1960 году в Кирове. После окончания Московского политехникума работал мастером на заводе, служил в армии. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького в 1996 году (мастерская М.П. Лобанова). Лауреат многих литературных премий. Член Союза писателей России. Живет в городе Электросталь Московской области.

 

ИЗ РОДА В РОД

Рассказ

 

…На широком дворе лежали дубовые дрова, заготов­ленные еще осенью. Дед долго выбирал, пристальным взглядом высматривал самую удачную лесину, затесал и прошелся рубанком. И до позднего вечера мы делали крест бабке Акулине, а надписи сделали на другой день утром. Уложили крест на большие санки для дров, взяли пешень, топор. Запирая ворота, дед проговорил:

        – Ну, малый, с Богом! Может, за день-то и выроем могилку Акулине.

Наученный опытом, я надел лапти, накрутил онучи выше колен, как надоумил меня дед Кузьма. Оба в лаптях, мы шли к кладбищу напрямки, улицей, огородами, запущенными садами. Кладбище занесло снегом так, что пришлось пробиваться с лопатой. Только теперь я заметил чьи-то следы справа, увидел повисший дымок недалеко среди обступивших кладбище осин. Кузьма Лукич направил стопы к тому месту, откуда струился дымок. Елизавета уже очистила пло­щадку для могилы и давно, с темноты, принялась отогревать землю костром, сухостоем да валежником, лапником, что собирала тут же.

        – Еле отыскала, место, – сообщила она с некоторой гордостью, даже героизмом. – Покойница просила рядом с матерью, Фёклой, похоронить. Отогрелась землица, а то – чугун была.

Лизавета, прокопченная насквозь, умывалась снегом. Чистили снег и разгребали ещё горевшие, сопротивлявшиеся поленья – в чёрную кашу, грязь с золой. Начали долбить пешнем, Кузьма Лукич вспомнил давно умершую Фёклу:

        – Эх и суровая была старуха. Долгушей звали. По-уличному. Шаг до-олгий... Ходила, будто овдовевшая царица или княгиня какая... Ох и не ндравился я ей, от Акулины отгоняла меня с бранью. Ну да дело прошлое, что вспоминать.

Едва сняли золу да холодную грязь, и земля загудела под пешнем и ломом, будто под ногами лежала бетонная плита. С самого начала стало ясно, что за день нам не управиться. Так и случилось. В сумерках к подстанции, к торчащим над ней изоляторам, к пло­щадке высотой в метр от земли, стоящей за оградой кладбища невдалеке, подкатил на лыжах электромонтер. Дед Кузьма сразу уз­нал его, крикнул:

        – Здорово, соколик! Когда нам свет сделаешь?

        – Где-то замкнуло, – угрюмо ответствовал электрик и полез открывать шкафы, но, убедившись, что причина на линии, в полях, подошел к нам. Я сказал ему, что схлёстка проводов – в Выселках. Электромонтер поправил провода, вновь приехал, заменил предо­хранитель в щитке подстанции, сменил сгоревшую лампу в фонаре. Яркий свет разлился по кладбищу, и в редеющих сумерках зловеще выросли тени деревьев, крестов и памятников.

        – Дайте-ка я подолблю, погреюсь, – попросил электромонтер.

Дед Кузьма дал ему пешень, и молодой парень с обезьяньей ловкостью начал долбить. Дед Кузьма журил электрика:

– Две ночи с керосиновыми лампами сидели, а тебя и днем с огнем не сыщешь.

       – В Архипове загорали, – не преставая долбить землю, говорил электромонтер. – Скотный двор загорелся от проводки. Два дня там и торчали. Собачья работа. Выпить некогда.

       – Ой, на-ка, на-ка, у меня есть, – и дед Кузьма начал угощать своего знакомого.

– Считай, и дома не бываю, мотаюсь по всей округе, как кобель, – глотая водку из горла и задыхаясь, жаловался электромонтер. – В деревне-то что! Вот в поле закоротит – поди попробуй найти. Нескоро сыщешь.

       – Эх, бедолага! – суя в руку электромонтеру хлеб и сало, жалел его дед. – Зажуй-ка, на вот, зажуй, закуси хоть чуть. До дома-то далеко.

       – А водка-то того, настоящая, – с приятцей удивился электрик. – А то все спирт электролизный, горький – полынь. А чего, болела, старушка-то?

        – Болела, соколик.

Фонарь светил хоть ярко, да низко. Тени мешали долбить и копать землю. Тени, как живая распуганная нечисть, нетопырями, вспархивали и взлетали – живо мешали, путались, и голова шла кругом. Деревья качались от ветра. Заметив, что мы в лаптях, электрик захохотал.

– Как увижу деда Кузьму в лаптях, смех разбирает, – становясь на лыжи, кричал мне электрик. – Сам видел на нем новые валенки, а он, вишь ты, в лапотцах. Ай не холодно, ай валенки-то уже и сносил, дед? Концерт, да и только. Ну, пока.

Кузьма решил оставить все до завтра, незаконченную могилку, «струмент», санки – все это возле могилы он закидал снегом, чтобы никто не украл. Пустые санки потащили назад. И когда вышли в поле, чернота зимней ночи ослепила, оглушила тишиной. Ни следа, ни звука, никаких признаков жизни. Лишь в Выселках на столбе четким перевернутым конусом света горела из-под чашки-отражателя лампочка.

…Хоронить Акулину везли на санках. Дед Кузьма делал для себя большие дровяные сани, на них он зимами возил хворост из леса, и эти санки, лет уж им было пять, служили теперь похоронными дрогами. Мы с дедом шли впереди, тащили за веревку санки, а бабка Лиза шла сзади, хваталась за поясницу и останавливалась.

День удался хороший, солнечный, и мороз небольшой. На вы­соких сугробах гроб с Акулиной грозил падением, и мы часто по­правляли домовину.

– Ну, слава Богу, привезли, – задвохаясь, проговорила бабка Лиза и тотчас начала говорить с Акулиной как с живой, а под конец и плакать с причтом:

– Ой, Акулина, Акулина, отмучилась, убралась. На кого ж ты нас оставила. А я одна, горемычная, остаюсь на всю-то деревню.

Пронзительный, как сверло, голос бабки Лизы нестерпимо резал и мозги, и сердце. В этих причитаниях на старинный лад слышалась какая-то жгучая безнадежная правда, жалость к себе, ко всем живущим, и жалоба на нищее и одинокое существование. Какой-то эпический трагизм судеб людей среди сугробов, нищета и тщета жизни.

Начали прощаться с Акулиной, и бабка Лиза уже завыла – не остановить. Дед начал бормотать:

– Ну, будя, будя, болезная. Прости, Господи, люди Твоя. И благослови достояние Твое. Не по грехам нашим, а по милости Твоей. Прости и ты, Акулинушка. Если б не матушка твоя тогда, укатили бы в город из этих Выселок, пропади они пропадом, по-другому бы все и вышло. Прости-прощай.

И тут любопытная бабка Лиза вдруг смолкла, дернула по глазам рукавом плюшевого полупальто и посмотрела на Кузьму своими ясными серыми глазами. Дед пощипал-пощипал бородку, поправил подушку под головой покойницы, смахнул завиток стружки с ее груди. Вытащив из кармана гвозди, зажав лишние во рту, начал деловито и умело заколачивать гроб, с удивительной ловкостью. А заколотив, поискал глазами сумку, висевшую на сучке рядом, вытащил водку, глотнул и поставил себе в боковой карман, чтобы грелась до поры. И когда подровняли бугорок могилы, бабка Лиза повесила на крест собственноручно сделанный венок из бумажных цветов.

Мы двинулись в обратный путь мимо полузанесенных памятни­ков, крестов – этого селения мертвецов. Сколько тут известных и неизвестных трагедий хранится под снегом и мерзлой землей! Вот пожелтевший медальон юноши – застрелился в лесу из охотничьего ружья. Двое мальчишек лет десяти играли в охотников и зайцев. Один из них снял со стены ружье старшего брата и убил наповал второго «зайца». Женщина, уже не молодая, облила себя бензином и подожгла. Смерть наступила в муках, потом пожар, тут же, в предбаннике... На свадьбе гуляли, пили самогон, – сгорел от сивухи запойный молодой тракторист, так и не отпоили молоком. Старуха турила самогон да меняла его на дрова и зерно у заезжих механиков. Бабка хозяйственная, характерная, крепкая, как объясняла бабка Лиза, но сама «вружилась» и в запое умерла от сердца, неделю пролежала на своей печке, пока хватились ее. Тракторист лет двадцати ехал пьяный на тракторе и не мог миновать оврага, «перекувырнулся» вместе с трактором, придавило колесами. Бабка Лиза останавливалась возле могилок, смахивала снег с крестов и памятников, подкладывала корочки хлеба птицам, щепотки пшена – для того и припасенные, чтобы помянуть, да крошила блинцы на пшённой кашке. Рассказывала, кто и какой смертью умер.

        – Акулина счастливая, – заключила она, и в словах ее, тоне, самой интонации голоса я не услышал, к удивлению моему, никакого лукавства. Мало того, почудилась зависть к такой смерти. – Она счастливая: своей смертью умерла и на своей печке. Мне бы так-то. И похоронили честь честью, и помянули. Даже есть, вот, и помя­нуть, и на девятины тоже есть чем. А нынче – студень я наварила, кисель овсяный с сытой, то бишь со сладкой водой на меду.

        – Похороним и тебя, не горюй больно-то, знать, не твоя была очередь. Только уж гроба такого я тебе обещать не могу, – начал пошучивать дед. – Да и себе тоже. Но если ты вперед помрешь, и ты будешь такая же счастливая, как Акулина. А вот уж если я помру последним, нескоро придумаешь похоронщика.

       – Да рази я одна-то, – проговорила бабка Лиза, – но лучше об этом не говорить, авось Бог милостив.

Поминали в Акулининой избенке. Избу подмели, образили. Ввер­нули большую лампочку, в лампадки долили масла. За окнами было уже и вовсе невпрогляд, когда мы управились с делами, разложили варежки в печурки да развесили одежды. Бабка Лиза собрала на стол:

       – Да ить святки! Святые дни. Ой, нет, нет, милостив Бог к Акулине. И похоронили, это... С родителями. С одной стороны ря­бинка, с другой – черемуха. Подальше от дороги – как хорошо лежит-то...

       – …И чего ж ты? Завтра едешь в Москву? Твердо решил? – спросил меня дед Кузьма.

Я твердо решил не испытывать больше судьбу, ехать.

        – Отпуск мой кончился. Был нужен здесь, вот и оставался, – отвечал я.

Мне было неприятно это напоминание о том, что предстояло как ни крути – ретироваться, хотелось уйти и от разго­вора и от объяснений. Я спросил набожную бабку Лизу:

       – Почему на Рождество к столу подают гуся и свинину в первую очередь?

        – А поделом им. Когда Господь родился в вертепе, как бы во дворе, так по вере – они спать не давали, гуси гоготали, свиньи хрюкали. Ни Господу, ни Приснодеве Марии не давали уснуть.

Я поймал на себе угрюмый взгляд деда Кузьмы:

        – Тяжело до тракта добраться по бездорожью.

Помолчали. Старики стали мне за это короткое время точно родными.

        – Тяжело, так что помни мое: лапти! В лаптях до большака, как мы и шли, милое дело. А там можешь и похерить, выбросить их. Наденешь свои городские ботинки, и все.

Выпили по первой, после второй я уже услышал от бабки Лизы:

– Нет-нет, мне по Марьин поясок, чтоб жизнь полнее была.

        – Вот дикий народ, да ай от этого зависит? Счастье-то? Ну ладно, с Богом, земля пухом и Царствие Небесное, как говорится, из роду в род, – не жадничал Кузьма.

Разговор завели про Акулину, про ее похороны и какие мы все-таки молодцы. Бабка Лиза раскраснелась, бегала в кухню за закуской, подавала хлеб.

        – Акулина молодая – веселая была, не велела плакать.

        – Да ты ее молодой-то ай помнишь? – не унимался и дед Кузьма.

        – А как же не помню-то, ты что, Господь с тобою. Я не какая-нибудь бестолковая да беспамятная, я бядовая. Я в трактористках была! – Запела: – Трактористкой я была и под трактором спала.

        – Титьки пахли керосином и соляркою ссала, – закончил частушку Кузьма.

Бабка Лиза не обиделась, засмеялась разливисто и громко, и начала уже в который раз рассказывать всё об одном, всё о том же, как работала на колесных тракторах, тех, что ХТЗ обзывались.

Я слушал и не находил утешения, гнал думы о Москве, о её театрах, казино и ломбардах. О Тверской, где с удалью проносятся на автомобилях лихачи, везущие новоявленных господ в новоявленный «Яр», в недавнем прошлом – ресторан «Советский».

…Утром следующего дня я поднялся поздно. Стояло будто бы все то же утро, надоевшее, со снегом. Серой дымкой заволокло окрест. Снег не падал, а как бы только грозил падением. С тяжелой головой, собрав свои нехитрые пожитки, я стал раздумывать, чего бы и впрямь обуть мне и как по бездорожью пробиться до большака. Не надевать же и впрямь лапоточки в век компьютеров и жидкокристаллических плазменных телевизоров. Да ещё машина или трактор попадется по пути или навстречу. А там молодые. А если и девки – засмеют. Впрочем, молодые вряд ли попадутся.

Повесив амбарный замок на двери, я скорым шагом зашагал Выселками с чувством невыразимой пустоты и грусти. Это, верно, был последний мой приезд в родную деревню. Все было кончено.

Бабка Лиза и дед Кузьма провожали меня до снежных гумен, до голых садов без оград, за которыми и ещё дальше широко и вольно лежали снежные, тяжко-белые, барханы и дюны. Сквозь – здесь и там торчала то чахлая березка, то ветла.

В полукилометре от Выселок, возле дубовой рощицы прощались:

       – А я, мол, пальни-ка из ружья-то, посигналь на росстанях, – попросил дед Кузьма.

Я гордо вытянул из чехла «Сайгу» дареную и дважды пальнул. Дед Кузьма обнял меня, а бабка Лиза прослезилась.

       – Летом приезжай, – твердил мне дед. – Жив буду, все грибные места обойдем. Грибов много будет. Ну, летом что за охота, баловство. Разве утка, так это пса надо натасканного. А то в сентябре, когда зажирует птица, первого ледка глотнет... А не то и лета не жди, а – в мае, так оно вернее. И не забудь, черкни письмецо-то, когда приедешь. Не забудь...

       – Не за-бу-ду-у.

       – О-го-го-о-о! – кричал он мне уже вослед, и эхо наискосок сносило в сторону что-то ещё, то, что казалось в ту минуту важным старику.

Я обернулся, помахал рукавицей и, еле сдерживая слёзы от какой-то доселе неясной мне тоски и жалости к ним, побрел по колено, порой оступаясь по пояс.

Тепло простившись со стариками, я сделал себе ещё больнее. И прислушиваясь теперь к этой боли, шел, стараясь ускорять шаг по заметенной дороге без следов. Так соскочил бы на берег бывалый матрос, оглядываясь душой на море.

То, что я оказался в Выселках, – случайность. Выбрался, отодрал себя от сумасшедшей Москвы, возмечтал устроить праздник душе, сделать повесть.

Да и вся жизнь, если разобраться, – случайность. Редчайшая из случайностей. Вспомнилась бабка Акулина, высохшая, точно слюдяная, остроносая от мороза, куклой каменевшая в гробу. Вспомнилось, что и вьюшку-то в трубе дома я не закрыл, не поставил заслонку в трубу, забыл по давней привычке к городской жизни. Не возвращаться же теперь, плохая примета.

Уходить надо было мимо кладбища. Здесь от Выселок всегда была дорога в райцентр, «дорога жизни». За недели среди снегов, я привык волковато и сноровисто бродить по глубоким сугробам, но, пройдя через село и ещё дальше, вдруг почувствовал такую усталость, что снял шапку и оперся на оградку, чтобы перевести дух.

Снежно-сумрачная зима расстилалась кругом. Сквозь вымахавшие на кладбище тополя, всосавшие прах моих родственников, похороненных здесь, сквозь древесные замшелые и корявые стволы виднелись снежные могилы и кресты, часовенки без дверок с вывороченными из них святынями. Все былонеухожено, брошено. В молодость мою в каждой из них всегда аккуратно лежало по три медово-желтых свечи, в уютной деревянной часовенке под иконой. Даже и при атеистическом социализме лежали, совсем недавно, а теперьразор… Храм Спасителю в Москве восстановлен, и оживляют Печеры во Пскове, а тут – погибель полная. Не сходился, как-то не срастался вывод о нынешней жизни с итогом, как не сходится в начальных классах сюжет задачи с готовым ответом в конце задачника, ну никак. Не хватало какого-то действия или усилия ума. «Молитвы мне не хватает!» – спохватился я и стал подниматься. И пошел, пошел. Стал вновь настырно пробиваться к дороге-большаку, как вдруг вспомнил, внутренне услышал вновь колокола.

Так и шел. Прислушиваясь к бою колоколов, которые звучали, били, гудели в ветре и вьюге. Без шапки, прислушиваясь, продирался через сугробы. Ударял язык невидимого колокола, повисал и, очертив круг в пространстве, ударял, снова расходился, и шёл дальше, замирал вдали широкозвонный удар. И в ответ много и дружно, как на Светлое Христово Воскресение, разбегались быстрые и частые удары, радостно и минорно частили всполохи малинового звона. Удар и перезвон, перезвон. И опять удар, и перезвон, долгий и грозно-торжественный. И под этот перезвон, который вспомнила душа из запределья, из иной стороны жизни, грянул, как из храма на паперть в детстве моем, церковный хорал поющих Рождество Христово...

…Дед Кузьма – не профессиональный могильщик, но плотник, столяр, печник. Меня поразило его равнодушие при раскопке ямы под могилу именно потому, что под личиной равнодушия он скрывал, как оказалось, тайну. Тайну его отношения к покойной. Он не рассуждал, копая.

А колокол бил и бил. И все выше выводил-выпевал хор на клиросе цер­ковный. И я, кажется, слышал скрип помоста-площадки и скрип полозьев саней под гробом Акулины. А его, Кузьмы, кажущееся равнодушие к жизни… И этот холм земли над могилой, сиротливый, сирый среди выбели сугробов и берёз. Так, согревшись движением, без шапки я и шёл, огибал кладбище. И уже виднелся большак за четой двух сосен и за колком дубняка. Рассаженные здесь давным-давно дубы, с тех времен, когда еще засевали широкие просторы озимыми. И надо было возможно дольше задержать на полях и снег, и влагу. И урожаи эти, полные бункера с зерном в комбайнах на полях, я отлично помню.

С краю кладбища чернел крест над свежей могилой, над занесёнными по­рошей холмиками могилами, безымянными. Ветер сорвал и угнал венок со свежей насыпи-могилы, прибил его к забору, он пошвеливался от ветра и будто дышал, как живой. Я нашёл его и привязал-приладил к кресту. Крест стоял вытянувшись в облака, простирал перекладины в небеса, крест-опора словно всем видом своим противостоял этой жизненной сумятице, этой «мрети», которая сжигает и попаляет всё самое дорогое, человеческое. Символ-крест православный, он полон жизни в двух мирах, он сам по себе и жизнь, и система, и смысл, и философия… Выкинул руку, поглядел на часы. Все поезда уходили до обеда, а последний – глубокой ночью. В день приезда я переписал расписание поездов на вокзале. Надо было поторапливаться.

Полы фельдъегерской шинели моей мотались, хлопали по коленям. Впереди простиралось широкое сплошное море снегов, до самого горизонта, сходилось с небом, и я шел вперёд к этой выпуклой линии горизонта, как в чаше, в страшной, кромешной тишине.

Ломаный лозняк да быльник сухой полыни бились на ветру. Сухой черный репейник осыпался. Я оглянулся назад, надел прохваченную холодом и ветром мокрую от пота с шелкового испода шапку: мой след шел от деревни мимо кладбища и дальше вниз. Сзади полукругом стоял Большой Лес полумесяцем, с заснеженными елями. Он обступал меня первобытно и незнакомо, словно я попал в кратер потухшего вулкана. Древняя, словно бы миллионы лет уже заснеженная планета, забытая, покинутая!

Стоило проступить мрачно-розовому солнцу, зарозовел и снег, словно застывшее море с кромками и хребтами – сугробами. И огромный тополь над Выселками с косыми сучьями, крестом. Древний тополь. Я вышел на угор, открылась занесенная балка реки. Стояла тишина, такая тишина, от которой давило в уши. Наверное, так же тихо бывает на мёртвых, никогда не оживавших звездах в холодной Вселенной. И так же плывет там розовое, немое и низкое, круглое шароподобие солнца, гаснет в тучах, ослепляет розовой яр­кой каймой, катится обручем красным.

Всё это неумолимо огромное пространство так надавило на душу, стало нестерпимо и безотчетно тоскливо... Жаль было не только тех, кто остался в умирающих деревнях, но и вообще всех людей, живущих со мной по всей России в это, одно и то же со мной время, в этот день и час, даже и тех, которых я никогда не видел и не увижу.

Неприютна эта планета. Совсем не устроена она для жизни. И снег, и снег, и снег, и мороз. Тот мороз, что хуже пламени.

Небо становилось все синей, все равнодушней. Представилось, как стоит там, вверху, это холодное подобие солнца, тоже равнодушное к мелким делам мелких людей, к их жизням, к хаосу строек и войн, смертей и рождений на этой грешной земле. Солнце, с текущими под ним облаками, кажется, плывет и плывет, крутит ослепительно красной каймой-ободом. Оттуда сверху неразличима, верно, и моя деревенька Выселки. Неразличим и я в этом плывущем океане снегов, поземки, вьющейся под ногами.

Сколько раз наблюдал я здесь этот поздний зимний рассвет и только сейчас увидел его таким сиротским, каким не видел даже в далеких красноярских, забайкальских и читинских краях, за Слюдянкой, в холмах Амазара. Почему же так жжет этот рассвет зимой, оглушает таким бездушием Вселенной? Я впервые так остро, физически-зримо почувствовал мёртвый холод времени и безучастность к жизни везде, и на земле, и в космосе; какое-то трагически вселенское бездушие и временность всей, в том числе и своей жизни. Безучастие ко всему, что так внезапно рождается и так же случайно умирает. И это зовется жизнью.

Жизнь. Как она похожа на мох или на пышную плесень. Неизвестно, зачем мы родились, и неизвестно, зачем мы умираем. И моя деревенька, жалкая и родимая, просто сжималась и меркла, и вот дождалась своего часа, чтобы быть погребённой под снегом или под совком бульдозера. И моя горница, та, что «с Богом не спорница», тоже похоронена будет, и это так же несомненно, как эта зима. И все, что связано с дорогим мне детством, добрым и человеческим окружением, – все это убьет, уже убило бездушное время.

И тут я внутренне обомлел, остолбенел от догадки – врозь этому моему представлению: я вдруг отчетливо почувствовал, что всё существование наше должно быть явно поддерживаемо свыше, одержимо и направляемо. «Рождаться», не значит ли это «рождать себя»? И если столько раз жизнь человеческая выстаивала под всей этой громадой мрака и холода, откуда же взялась эта жизнь, откуда черпает она силы? И от всех ударов стихий, зла, невежества она только уверенней вжимается в землю, пускает корни в нее. Все мы, порознь и все вместе взятые, выполняем и вынуждены выполнять какой-то долг, долг искупления, выдерживать испытания, искушения. Все, и кто большой, и кто малый. И тогда эти умирающие старики в деревне представились мне вдруг героически уходящими, сделавшими свое дело, исполнившими свой долг на этой земле, а это ничуть не меньше, чем геройство человека, идуще­го на смерть, в войну, в спасение, в верную гибель за другого. Каким эпическим спокойствием повеяло вдруг на меня, когда стоял я над распадком реки за кладбищем!

Я вгляделся в необъятное, необозримое до окоема небо, и на одно мгновение словно стало оно зеркалом, отразившим всю Вселенную, все необъятное бытие этого мира. И тогда вдруг почувствовал я, что ради вот таких мгновений и живем все мы, и ради таких вот ощущений сокровенных и откровенных по силе. Именно в них смысл жизни, все остальное – мертвая материя. И злость, и зависть, и вражда уничтожаются вместе с ней, с материей, но живет нечто главное, не преходящее в веках, что исторгает из страждущего сердца слезы, что заставляет целовать руки матери, любимой, отчего появляется желание исповеди кому-то за страдания и радости, за всё на этой земле.

Солнце погасло. Бескрайние барханы снегов, холодная мгла. И всё сметала, змеилась по моим следам метель. Я оглянулся. Стариков уже не было видно. И стоял тополь, как крест, как мрачный и непобедимый символ и смысл жизни над моей умершей деревней. И я тоже ставил крест, совсем недавно, над могилой.

Помню, как поставив крест, ощутили мы какое-то внутреннее благовествование, душевное возвышенное движение, почти созерцательное настроение. Я как бы смотрел теперь на все со стороны и сверху. И если нечто подобное испытывают люди, искренне верующие, в храме, то, честное слово, стоит верить!

Снега, снега. Куда ни кинь взгляд – снега! Лишь изредка голые лесочки, овраги с непролазными торосами сугробов и тихий про­низывающий боковой ветер. Онучи на ногах сползли, оголяя икры, онемевшие от стужи засыпаемого то и дело снега; я поправлял их, подтягивал ближе к коленям. Мешал полупустой вещмешок и ружье. Ориентируясь по линии электропередачи, минуя болотца с густым кустарником, я наконец-то добрался до большака, ведущего к станции. Подложив под себя вещмешок, снял лапти, надел ботинки и призадумался, не взять ли лапоточки с собой в Москву, на память о Выселках. Портянки я выкинул и оборы развязал.

Мороз лез под воротник и за пазуху, жёг уши, клещами выворачивал кожу щек. Я натянул шапку поглубже, как вдруг за изгибом большака увидел трактор-лесовоз с длинными провисшими досками. Трактор, наверно, делал какой-то ремонт и поэтому едва тронулся.

Добежав до него, я запрыгнул и уселся между тесин в крошке древесной и снежной пыли, в чудесном духе лесной стружки сосновой и свежо и ново разделанных на доски и брусья – сосен. Я угрелся и едва не задремал....

…У последней черты люди, вероятно, терпеливее, обыденнее, честнее. Они не изливают никому своего горя, и всё-таки меня коснулось что-то высокое, против чего не поспоришь. До изумления ясный появился взгляд вперед и на всё окружающее. И этот открывшийся мне грустный людской конец во всей его подлинности теперь не ужасал, но делал трезвей и серьезней. Я уже не замечал верст. Серьезная и горькая, какая-то очень трезвая задумчивость овладела мной. И благодарность за то, что есть исход из безнадёжности этой жизни, и за высокий ее трагизм для каждого и для меня в том числе и, верно, смерть – это и есть рождение души, а не конец вовсе. И было странно, что утверждение смерти напоминало так о жизни.

Трактор дернул и встал.

        – Эй, парень, – услышал я, – ты чего там?

Я с отчаянием обреченного встал во весь рост.

        – Ну залез-то, ты чего что хочешь, чтобы меня за Можай загнали? Так, что ли? Ведь придавит. Или, хуже того, разобьет трелёвкой. Мокрого места не останется.

        – Что же делать, брат, надо мне. К поезду. Опоздаю я.

        – Ну так давай ко мне в кабину, места хватит, – он дошагал до меня, взял вещмешок. Я стянул за собой ружье зачехленное, показавшееся вдруг страшно тяжелым.

        – Что, набил русаков? Что-то не видно. У меня шурин гоняет их каждый день. Уже и выпивки к зайцам нет, а он все таскает.

Трактор дергал и притормаживал. То вдруг тащил еще резвее. Лес стал ближе и чётче. Уходило, ушло солнце, нависло желтым пятном. Большаком трактор шёл легко, свободно. Шли пешь люди, мы обгоняли их, и ехали иномарки, проходили одна за другой, с наглым каким-то иноземным вызовом-гудком, как по­следнее предупреждение нам, грешным. Я попросил остановить у разъезда поездов. «Берестянки» – висела написанная красной краской табличка, прибитая к трем березам, растущим из одного ствола. До поезда оставалось полчаса. Сидя в тёплой гремучей кабине, я оглох, уходил от ответов шоферу, сторонился разговора. Я опасался разрушить эту внезапную и такую чудотворную благость, овладевшую душой.

       – А билет? – спросил мой спаситель-тракторист.

– Нет у меня билета. За деньги, в первый вагон, к почтовикам попробую.

Поезд скорый «Ташкент – Москва» появился вдруг стремительно, как пущенная стрела.

       – Эй, да у тебя никак жар, парень? – внимательно глядя на меня, подметил тракторист.

Он помог мне забраться в тамбур к московским почтовикам. Поезд стоял минуту. Обмен состоялся косно, без открываний двустворчатых дверей с их тяжелым, крест-накрест, крутящимся завалом, без счета и обмена почтой с тележки: нечего и некому посылать отсюда и принимать сюда – уже некому.

И вот газанул соляркой трактор, и я уже не видел его, мог едва-едва представить его дальнейшее движение за синей дымкой сгоревшей солярки. Обменщик, спрыгнув с фартука, взмахнул рукой. Старый пятистенок вокзала-избы Берестянок тронулся назад, и медленно пошла назад скошенная пристанционная хибарка с косым повыбранным боком у завалинки. Поезд подхватил и понёс нас, набирая скорость и мягко потряхивая.

Мне постелили в купе проводника, я с благодарностью отказался от чая и обрадовался лишнему комплекту белья. И всё смотрел на набегающие и выстилающие мой путь к Москве редкие колки берез и эту снежную выбель полей с косыми, едва-едва не падаю­щими чёрными древесными столбами, с электрическими провис­шими проводами, на низкие опоры с ящиками ржавых трансформаторов убогих электролиний.

Всё поднимались и опускались эти провода под скрип забирающего вправо вагона. Беспрерывно кружились в хороводе поля, и я все думал: «Надо написать эту историю стариков, последних жителей деревни, последних из могикан. Этих великих и неприметных стариков простой русской деревни. Напишу, обязательно напишу...»

11.08.2023 г.