Игорь СОЛОВЬЕВ. НЕ ВСЁ В ПОРЯДКЕ У МАШИНЫ ПРАВОСУДИЯ. Рассказ. Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 94, 2025 г.

 

 

Соловьев Игорь Александрович. Родился в 1953 г. в городе Гусеве Калининградской области в семье военного. Окончил Казанский авиационный институт имени Туполева, факультет летательных аппаратов. Работал по специальности. Был ведущим инженером на машиностроительном предприятии. В девяностые годы прошлого века опубликовал много аналитическо-разоблачительных статей в газетах «Советская Россия», «Русский Вестник». Был лауреатом газеты «Советская Россия» за свои произведения по итогам года. В последнее десятилетие в издательстве «Вертикаль. ХХI век» вышли его книги рассказов и повестей “Тихие окраины», «Гипсовая трава», «Яд для Сальери», «По следам Цветочного льва» (рассказы и сказки для детей), «Заводи», «Снежные яблоки», «Свет обжигающий». Живет в Нижнем Новгороде.

 

НЕ ВСЁ В ПОРЯДКЕ У МАШИНЫ ПРАВОСУДИЯ

Рассказ

 

— …и как только он ни изощрялся, чтоб заманить на погибель, на жуткую казнь несчастных детишек… То просил показать ему дорогу: у него ведь, у  бедного, и с памятью уже плохо, и со зрением, а старшим надо помогать, это все хорошие, воспитанные дети знают; то обещал познакомить со своим котёнком: «Он уже открыл глазки и такой смешной, так забавно мяукает, — ты с ним обязательно подружишься»; то он хочет обязательно подарить игрушку: «Да, да, как раз такая, как ты мечтаешь. Совершенно бесплатно, а ты же любишь подарки? Пойдём, тут недалеко». Когда в суде зачитывали лишь фрагменты откровений изверга, родители убитых детей и просто слушатели падали в обморок, у здания суда дежурили несколько «скорых».

Поразительно, но, оказывается, у выродка была надежда: бесценную его жизнь сохранят. Ради науки. Ведь на допросах, из бесед со следователями, ему показалось, вообразилось и поверилось: как уникальный, редчайший маньяк-убийца он чрезвычайно интересен мировой психиатрии, его наверняка мечтали бы скрупулёзно изучать научные светила, изо дня в день, — только не надо держать в себе воспоминания о содеянном. И он уже думал: всех перехитрил, не зря ведь и книгу по психиатрии штудировал, загодя, на всякий пожарный, вдруг да поймают?..

 

Не спешить со словами, никто не гонит, не загонять себя самому. И не распылять эмоции, — ещё ох как пригодятся, спокойнее. Государственный обвинитель осторожно проводит ладонью по причёске, по старательно прилизанной пряди волос, перекинутой с одного виска на другой и маскирующей изрядную лысину. Вроде нормально, пока. В суде всё важно, и внешний вид тоже, даже если природа не одарила монументальной, сразу же внушающей доверие, наружностью. Никакой расхлябанности, — тогда опрятность и аккуратность во внешнем лишь подчеркнут тщательность, строгость и основательность в работе, в подготовке к судебному разбирательству. Иначе — диссонанс восприятия. И не частить…

 

…а маньяк же хотел жить, это ж так естественно. И вдруг вердикт суда: «Смертная казнь!» Что с ним тут стало! Ступор, потом истерика, выкрики, так обмануть его, вот как после этого верить людям? И, знаете, наверно, чтоб не травмировать тонкую психику чудовища, чтоб он совсем не разуверился в Человечестве, его и расстреляли-то не как должно: по-особенному, милостиво. Не предупредив о казни, а отправив по коридору нести заявление о помиловании в такой-то кабинет… и тогда уже — точный выстрел. А значит, он и не испугался, а может, и боли не успел почувствовать. Так, по крайней мере, утверждал в статье один бойкий журналист, и мне, к сожалению, почему-то, верится: нам ведь только дай проявить милосердие хоть к безумному зверью, и не важно, что это бешеное, дикое зверьё таится не в дремучей шерсти, а в человеческой коже. Считайте, его, не лишив иллюзии, просто усыпили под наркозом самообмана, и только.

Но не поспоришь: изворотливы «серийные»… А уж как пойман, — на всё согласен, хоть на галеры, хоть в клетку, к свиньям, к обезьянам, к червям, к чертям, без разницы, — только не лишайте… Зато, как получит самое желанное, «пожизненное», пройдёт время, — паясничает, жалуется: мол, лучше б меня сразу к стенке, раз — и всё, чем маяться каждый день, не живу ведь, отживаю. А намекни ему: так изловчись, — ты ж по части смерти ловкий был, не разлей вода со смертью, правда, чужой, — соверши над с собой правосудие! Да хоть, извините, — извините за невольную подсказку! — сымитируй нападение на охрану, и получишь по первое число, может, и не выкарабкаешься уже. Но помоги, наконец, справедливости, накажи себя сам, и вся канитель закончится. Так нет, вытаращится: совершить убийство себя? Или спровоцировать? Да вы что, как вообще можно предлагать такое, самоубийство ж грех, тягчайший, разве не знаете! Ценят они свою жизнь, ценят…

 

Воротник всё же давит… Давление? Да, похоже, — уже отдаётся в висках, надо было не жалеть таблеток. Пальцы государственного обвинителя почти незаметно трогают узел галстука, оттянув его вниз. Ничего, ничего…

 

…Ну а станет им на пожизненном невыносимо, муторно, — найдут лазейку отвлечься, даже развлечься. Заодно и над следствием поглумятся. Недавний эпизод, от знакомого из следственной группы. Один «серийный», с «пожизненного», заявил: «Должен признаться, ещё убийство было, в такое же время года, как помнится, там-то и там-то, — наверно, на месте разберусь, найду, где». Ладно, повезли его, прибыли в названный лес. Говорит: было уже темно, но помню запах цветов рядом, только запах. Сподобились, нарвали для убийцы лесных цветов, отовсюду, разных. Нюхал усердно, жадно, — будто кровь нюхал. Нет, говорит, не то, всё не то, но была, дескать, ещё развилка у тропинки. Хорошо, нашли тропинку с развилкой, — да и где таких не найдёшь? — дождались темноты, чтобы он лучше сам прочувствовал, а значит, и вспомнил, восстановил для следствия, как всё было. Разумеется, под видеозапись.

Видео любопытное. Надо было ему просто спокойно идти, однако ж преступник, такой квёлый в заключении, такой сонный, — как сомнамбула, теперь, в сумеречном лесу, вдруг, преобразился: он не шёл, нет, теперь он, пригибаясь, крался за деревьями-кустами вдоль тропинки, аккуратненько, чтоб ничто не хрустнуло. Теперь его ноздри расширялись, как у вкрадчивого хищника; казалось, он сосредоточенно наблюдал за кем-то, не видимым для других, но явно видимым для него — за воображаемой беззащитной жертвой, за добычей из его людоедских грёз. А потом — как отрубило: не помню, говорит, голова разболелась, не могу, верните в камеру, может, в другой раз вспомню. Никакого тела — ни с собаками, ни с металлоискателем, — не нашли, даже намёка. Возможно, он, если и убивал, то в другом месте. Но, кроме приятной прогулки — на свежем воздухе, по лесочку, не спеша да со свитой, — всё, что ему было надо, он получил: и обстановку, и ощущения, и инстинкты разбуженные. Чтоб потом, в неволе, — прокручивать в воображении вспомненное, вместо кино, свою охоту за человеческой дичью. Такое вот беспросветное «пожизненное».

 

Похоже, лицо прямо горит… Поди, красный, как рак. Будто из бани. Со стороны, наверно, забавно, даже вызывает иронию, — нехорошо... Государственный обвинитель делает глубокий вдох и медленный выдох: настроиться, в финале-то погорячее придётся.

 

…Да и что им, скажите на милость, не придуривать, не поизголяться? Если б ждали: может, уже утром, ни свет ни заря, или даже сегодня ночью дверь загромыхает железом, ключами-запорами, и объявят: всё, на выход, без вещичек, навсегда, в никуда! — тогда другое дело. У них бы в подкорке свербило, ко всему бы прислушивались: и к шорохам, и к интонации коридорных голосов, пытаясь угадать: ведь не сейчас же, нет, не сейчас? Тогда тотчас готовы были б вспомнить о других злодействах, в подробностях, — только продлите жизнь, хоть ненадолго, я ж тише воды, жалко вам что ли?

А так… На «пожизненном» не умирают, — по крайней мере, не сразу. А по делу… по делу дать бы родителям, родным детишек и девушек, растерзанных маньяками, по тесаку, по топору, осиновый кол или обломок кирпича, наконец, чтоб загнали визжащих садистов в грязный угол, — чтоб глаза упырей лопнули от ужаса, — и…

— Стоп, стоп, вы что себе позволяете! — гневно вмешивается судья. — Давайте-ка, уважаемый господин государственный обвинитель, без сослагательных наклонений. У нас цивилизованное общество, а не средневековье, уж как-нибудь обойдёмся без вот этих фантазий, или колесования и подобных штук. К тому же вы не хуже меня знаете, к каким трагическим результатам приводили фатальные ошибки следствия, а назад уже не повернёшь. Есть закон…

— Да, господин судья, насчёт орудий казни я, конечно, утрирую. И мораторий не отменён, ваша правда. Хотя отлично помню, когда и как он вводился: стрельба на улицах, передел госсобственности, раздолье бандитам, и ничего не докажешь. Да ещё настоятельные советы от посторонних доброжелателей. А раз убитых уже не вернуть, сохраним жизнь хотя бы бандитам… Только лозунга не хватало: «Вся власть бандитам!» Чтоб взять в тюрьме интервью у наёмного убийцы, — вальяжного, знающего себе цену «киллера», — журналисты в очередь выстраивались, издать многотомник его воспоминаний. Не было такого? Было, ещё как было… И тому маньяку-душегубу, охотнику на детей, просто не повезло: поймали б позднее, — скажу вам горькую истину, был бы живёхонек, под мораторием, разве не так?

— Ну, знаете, это уж слишком! Прекрасно понимаю, уважаемый, куда вы клоните, только суд — не трибуна для всяких законодательных прожектов!

— Согласен, господин судья, не трибуна. Всего лишь напомнил: убийцы, получив «пожизненное», худо-бедно продолжают свою жизнь, или хотя бы существование. В отличие от тех, у кого они жизнь, — причём, самым жестоким образом, — отняли, вот и всё… И что же имеем сейчас? Маньяки — таятся, организованных бандюков вроде б удалось загнать подпол, стараются не напоминать о себе. Но другое появилось, не хлынуло пока, однако уже просочилось и к нам: головорезы, настоящие, и не из времён троглодитов, нынешние. Себе подобных они высокопарно называют «братьями». И режут головы, публично, обстоятельно, случайным людям, попавшим им в лапы. Будто бы ради некоей «идеи», её беспощадного торжества. То есть садисты идейные. Кто они, кем были прежде? Так себе, не пришей — не пристегни, незаметные особи. Но с червоточиной, со злопамятной гнилью в мозгах. И теперь они мстят всем, так сказать, людишкам, которые не замечали их значимости, не воздали им должного, не признали их величия. А для этого есть ножи-тесаки под человеческое горло, соответственно страх и ужас, до дрожи в крови, что ещё нужно? Не кланялись прежде? Головы непонятливых можно хоть под ноги швырнуть или в грязь отфутболить. Вот власть так власть! При этом мерзавцы легко вербуют в свои ряды таких же подонков-маргиналов, — и если их не остановить, любой ценой, нетрудно угадать, что будет дальше.

А теперь — непосредственно к судебному вопросу. Попрошу видео с началом праздника. Народу, как видим, полно, и молодёжи, куда ж без неё, парочки, в обнимку, радостное возбуждение, музыка, шумно, всё понятно. Само собой, и родители с детьми, много, праздник есть праздник… Так, так… Ага, вот маленькая девочка; на груди в сумочке у неё вельветовый ёжик, — наверно, не расстаётся с ним даже во сне, раз принесла на праздник, и его порадовать. Опираясь на ладошки папы и мамы, девочка то и дело подпрыгивает, и вообще весело. И — они. Там, за девочкой, дальше, на заднем плане, мельком… Пожалуйста, чуть назад, увеличьте и замедлите кадры. Они тоже приветливо улыбаются. Им нужно вызывать доверие всех вокруг. А как иначе: у них же и под одеждой, и в их нарядных рюкзачках и в пёстрых, с розочками, хозяйственных пакетах — смертельное оружие. Теперь — кадры четыре и пять. Здесь — короткоствольные автоматы иностранного производства, обоймы патронов. А вот ножи… Заправлены под нашу с вами безответную плоть и жилы…

Что было дальше, знаем. Попрошу всех морально подготовиться к следующей сцене, — и дать видео номер восемь и девять. На одном, специально немного размытом, — на паркете лежит тяжело раненный и безоружный человек. Другой человек, над ним, — придётся ради протокола назвать его человеком, — чиркающими движениями ножа старается отрезать лежащему голову, из раны на шее выплёскивается кровь. Второй обвиняемый, рядом, подсказывает, как лучше обезглавить жертву и снимает расправу на свой телефон. Видимо, для отчёта. Кадры практически сразу оказались в Интернете, в так называемом «тёмном». Остальные два участника массового убийства «засветились» на видео с территории другого государства: вот они, позируют, держа ножи возле горла людей, которых потом зверски казнили. Давать показания следствию обвиняемые отказались, но вина их абсолютно доказана. Информация о них получена из конфиденциальных источников…

 

Из клетки — смешки, хмыканье, словеса гнусные. Комментируют, ухмыляются, скалятся белозубо. Пока даже не смотреть в их сторону, много чести. Достаточно бокового зрения, чтобы видеть: полулежат, нога за ногу, развалились на скамье, как в креслах, один упёрся ногами в ограждение, — наглости и сейчас не занимать. Знают главное: раз остались живы при задержании, теперь жизни не лишат, по закону. А для выродков суд — развлечение, spectaculum, представление, — взбодриться, развеяться, встряхнуться от скуки. И сам воздух в суде, напоённый жутью свидетелей и слушателей, — замена наркоты для подонков в клетке, подпитка для их разбухшего после бойни эго. Только прессы не хватает, с фотографами, — чтоб на весь мир… Что, интересно, затеял для них вития проплаченный, ушлый адвокат? Заведёт шарманку про трудное детство и жизнь мерзавцев, про психологическую зависимость, беспрекословное подчинение вожаку? Умеет замыливать, замазывать, — глядишь, и выцарапает хоть для кого-то из них поблажку, «смягчающие». Хорошо б они все сами проявились, подали голос…

 

…Прочёл в утренней прессе: «Им грозит пожизненное заключение!» А? Ужас-то какой: «Грозит», «Пожизненное»! А ведь убийцам действительно грозит, от закона — не могу сказать, что от правосудия, — грозит величайшая, бесподобная милость: хоть одно, хоть тыщу «пожизненных», но всё-таки пожизненное существование, «пожизненная» жизнь! А вот, позвольте, вопрос, совершенно наивный, может, даже детский, и уж точно не для серьёзного суда. О как бы постороннем. А что ждёт близких человека, которому убийцы, — простите ещё раз за вынужденный натурализм! — отпиливали ножом голову? И что ждёт его сына — а у него остался сын, подросток, который, если пока не видел этих кадров, однажды всё равно увидит, такое страшно увидеть, но найдёшь и увидишь, через «не хочу», «не могу»? Или узнает подробности? Что ждёт мальчика? Тоже пожизненное? Пожизненное потрясение? Пожизненное помешательство — детская ж психика так уязвима? А если выдержит — пожизненная бессонница, вперемешку со снами-кошмарами? И что — пожизненно! — будет он ощущать, узнав, что те, кто с удовольствием, на виду у всех, обстоятельно и деловито, как на скотобойне, кромсали тесаком его отца и убивали других, совершенно незнакомых людей, — сами никакой смертью наказаны не будут? Не захочет ли он мстить? А мстить кому, если убийцы спрятаны в тюрьме? Не тем ли, кто с той же «идеей»? Или тем, кто похож на них и внешне, и жизненным укладом?

— Ну знаете, это уже звучит как подстрекательство, господин государственный обвинитель, как провокация, даже как… э-э… разжигание… Вы хоть себя-то слышите? Не стоит продолжать в подобном духе, иначе я буду вынужден лишить вас голоса, имею право.

 

Имеет... Может и «телегу» накатать, за ним не заржавеет, и одним выговором не отделаешься, а наклюнется «служебное несоответствие». Да только хватит в платочек молчать, пора уже криком кричать…

 

— Нет, господин судья, и в мыслях нет, как вы выразились, «разжигать». Судите сами. У меня в записях, в справке указаны личные данные обвиняемых, достаточно полные. Однако называть их фамилии не хочу, и знаете, почему?

— Прямо-таки теряюсь в догадках! Уж сделайте одолжение, поясните.

— Тогда поневоле заденешь и фамилии их родителей, — людей, скорее всего, вполне обыкновенных и совестливых. Не смогли они, к стыду своему, предвидеть, что их честную фамилию, позоря весь род, унаследует и запятнает выродок, — и в том их беда, проморгали…

Не стану называть и имена обвиняемых. Зверью, тем более бешеному, не положено человеческих имён, это оскорбило бы нормальных людей… Попрошу не перебивать, господин судья, заканчиваю… Удивительно, как порой снисходительны и великодушны наши беззубые законы, но ответьте честно хотя бы самим себе: эти, вот эти в клетке разве имеют право на жизнь?

 

Государственный обвинитель решительно показал пальцем на преступников. И слишком резко: прядь волос потеряла своё место на лысине и теперь, зависнув ниже брови, вздрагивала перед глазом. Наверно, сейчас государственный обвинитель был особенно смешон, но это уже не имело никакого значения.

 

—Ты, ты, собака, — закричал, вскочив, обвиняемый, названный под номером один, — ты на кого пальчиком своим поганым тыкаешь, а? Ты, сучонка, морда красномордая, на меня, да, на нас, да? Ты, ты…

Остальные обвиняемые тоже вскочили, пинали решётку ногами, толкали плечами. Охрана уже подбегала угомонить обвиняемых. Взвившись с места, адвокат просил их замолчать и предоставить слово ему, но обвиняемых было уже не сдержать.

— Тишина в зале, я требую порядка! — грозно, но тщетно возвышал голос судья.

— Погодите, господин судья, — воскликнул государственный обвинитель, тоже громко, — обвиняемые ж имеют право голоса, дайте их послушать!

—Ты ещё послушаешь, собака, послушаешь, только растопырь уши свои собачьи! — кричал «первый». — Твою башку лысую за твою волосину к ручке прикрутят, к твоей двери, пусть соседи посмотрят! Бледный-бледный будешь, когда из башки твоей тупой всё вытечет, и мозги твои тупые, вот тогда ты, собака, послушаешь!

Второй подхватывал:

— «Братья» всё узнают, и про суд ваш собачий, и всех ваших заседателей-засирателей!

— И семейки ваши найдём, всех, — не унимались обвиняемые, —

 и телефоны ваши, и дома, и школы ваши вонючие, с вашими щенками!

— Горлышко берегите, горлышки, чтоб не поцарапало! А то простудитесь!

— На корячках, собаки, ползать будете! А кому жизнь оставят, — на нас обменяют, умолять будете!

И подобное. Утихомирить обвиняемых долго не удавалось, кричали наперебой. На приговор суда «пожизненное заключение в колонии особого режима» они ответили демонстративным хохотом.

 

---------------------------- * ------------------------

 

Осуждённых транспортировали к местам заключения вначале железной дорогой, потом, уже на шоссе, перегрузили в автозак. Один из преступников, имевший прежде и судимость, и опыт подобных передвижений в автозаке, недоверчиво осмотрелся: что-то у них тут новое. И действительно, конвоируемых не разделили решётками, а разместили на одной скамье вдоль правой стены и всего лишь закрепили вторыми наручниками к продольной металлической балке, — и это позволяло им, ёрзая, перемещаться по скамье. Вдобавок в той же правой стенке обнаружилось углубление, а в нём — задраенное снаружи решётчатое окно. Такого тоже прежде вроде бы не было. Изрядно проехав в сопровождении нескольких бронированных автомобилей, автозак остановился. Снаружи клацнуло, резко раздвинулись вверх-вниз створки, и зарешёченное окно открылось. И арестант, условно номер первый на суде, заключил: «Уважают, собаки, боятся, проветривают. Не зря мы их на суде пугнули, пообещали!»

.— Эй, там, курева дай! — Крикнули осуждённые. Но нет, — ни ответа, ни сигарет; оставалось только дышать свежим воздухом, про запас, да смотреть на скучный вид за окном. Вдали — лес, перед ним чистое поле, ещё видна часть холма. Скат у холма крутой, без растительности и гладкий, будто утрамбованный, а приглядевшись, замечаешь: к холму или в сторону от него, параллельно шоссе, и, чуть скрываясь за пожухлой травой, тянутся рельсы тёмно-ржавого цвета. Возможно, когда-то здесь ходил трамвай или паровоз для хозяйских нужд окрестного населения, но линию перенесли в другое место, более обжитое. Да и мало ль где каких рельсов заброшено.

Внезапно в фургон ворвались конвоиры, отстегнули осуждённого под номером один, и через заднюю дверь автозака вытащили наружу, вниз. Там на него силком напялили белый балахон, прицепили на грудь то ли надувную, то ли тряпичную белую подушку, чтобы она подпирала подбородок и не позволила голове наклоняться вперёд или в стороны, залепили скотчем губы и, наконец, водрузили на голову арестанта белый мешок, колпак, — или обыкновенную наволочку, — но с отверстиями для глаз и рта. Задняя дверь автозака оставалась незапертой, и остальным арестантам было видны все эти странные, абсурдные действия конвоя с их подельником. Осуждённые топали, гремели наручниками, требуя вернуть его и грозя конвоирам лютыми казнями. Бесполезно, и куда его дели, — непонятно.

За решётчатым окном вдруг раздался грохот. Арестанты — к окну. Оказалось, у холма, в торце, в отвесном его окончании, имеются двери, и эти землистого цвета двери медленно, с отвратным, как ножом по стеклу, скрежетом, натужно распахнулись. На рельсы, тарахтя и пыхтя тонкими струйками мутного пара, выкатилось нечто, некое сооружение, несуразная машина, тарарайка, — назовите как угодно, — в общем, конструкция, установленная, судя по всему, на платформе старой дрезины. Про такие конструкции обычно говорят: «Сделано на коленке». К каркасу из стального профиля были приварены, — явно второпях, без зачистки сварных швов, — листы металла, скрывающие внутренность устройства, с надписью «МП» на одном из них, в носовой же части торчала вертикальная ось, увенчанная длинными, как у потолочного вентилятора, лопастями.

Косолапо, покачиваясь из стороны в сторону, — вероятно, колёса были неидеальны, — и, запустив свой мощный пропеллер, нелепая машина раскочегарилась, стала заметно ускоряться, даже подскочила, и показалось, вот-вот взлетит, но, скорее всего, платформа просто наехала на какой-нибудь камень на рельсах. Тарарайке пришлось притормозить, чтобы не завалиться набок. Теперь она ехала осторожнее, будто подслеповато всматриваясь в некое отдалённое препятствие, а её пропеллер, вращаясь, то приподнимался, то опускался, явно примеряясь к чему-то и подбирая нужный уровень, пока, наконец, наращивая обороты, не установился на выбранной высоте. Тогда-то на другом конце рельсов и раздался первый, похожий на вздох удивления, протяжный испуганный крик.

От этого неожиданного крика несуразная машина, оробев, замешкалась, попятилась и, сдав назад, настороженно застыла на месте. Следом, гася инерцию, остановились её лопасти, и бросилось в глаза: их передние кромки мерцают особенно ярко, сияя солнечным блеском. Странно, но… Но ещё бы они и не сверкали, не сияли, эти кромки, заточенные и отполированные как острейшие лезвия!

Панический голос на другом краю тоже замер, затих, затаился, словно надеясь: не услышав его более, странная машина совсем забудет о нём и уберётся восвояси. Не тут-то было. Машина всё помнила, просто не хотела торопить события: она настраивалась. И наконец, запустив лопасти, двинулась челночными рывками: заметно вперёд, — и чуть-чуть назад, вперёд — и чуть назад, пусть и медленно, но неумолимо приближаясь к намеченной цели. И новый, нарастающий перепуганный крик теперь не остановил решимость странной машины.

Осуждённые, шарахаясь, мешая друг другу, сгрудились у правого края окна и, прижимаясь к решётке, вглядывались влево, наискосок. Там, впереди, в конце рельсов, был намертво прицеплен, прикован к металлическому стулу или стойкам, как они и догадались, их подельник. Дёргаться было бесполезно, свистя с яростным ожесточением, назойливые лопасти-секиры приближались и приближались, ничто не могло его спасти.

Уже полетели клочья от подушки возле горла подельника, и он, давясь ужасом, срываясь на пронзительные, нечеловеческие визги, закричал так надсадно, что и оставшиеся в фургоне тоже заорали во всё горло, — и от собственного бессилия, — и чтобы не слышать, перебить, голося, этот непереносимый, пульсирующий в ушах вопль, — и чтоб отпугнуть от себя отчаянным, заполошным криком собственный страх.

Створки решётчатого окна, пощадив глаза и уши арестантов, захлопнулись, чуть погодя резко оборвались и вопли подельника. А когда решётчатое окно вновь отворилось, картина за ним изменилась. На месте головы того, кто прежде, позируя перед объективом, с удовольствием лишал головы других, теперь не было ничего, кроме изодранного белого балахона в красных полосах и пятнах, а внизу валялся истерзанный красный комок. Красными были и лопасти-секиры странной машины.

Но тарарайка не укатилась в свою нору, в холм, а бодро проезжала по рельсам туда-сюда, оживлённо посвистывая лопастями. Что означал этот танец машины на рельсах? Торжество от содеянного? Или нетерпеливое, возбуждённое желание повторить? Осуждённые были в прострации, никакие.

— Следующий! — раздалась команда снаружи, в автозак резво поднялись конвоиры, и, отцепив, «номера второго», вытащили его на свежий воздух, где тоже сразу, без лишних слов, стали обряжать в белое. Тот закричал: «Не надо, я всё скажу, не надо!». Его отвели в одну из сопровождающих машин, — и стали выдёргивать из автозака остальных. Они тоже возжелали сотрудничать со следствием, срочно дать показания, и их, сняв по одному наручнику, распределили в разные машины. После обстоятельных допросов конвоиры, держа, как и положено, автоматы наготове, велели осуждённым подойти к самому краю трассы, ко рву с кустами. «Вы что творите, — закричали, отказываясь, арестанты, — мы ж всё сказали!»

Однако им всего лишь разрешили справить малую нужду, оправиться. А когда опять построили возле автозака, появился седой, крепкого телосложения, пожилой человек, — наверно, старший из следователей. По его знаку конвоиры прикатили тележку с ящиком.

Из ящика торчали ноги. С голыми пятками. И отверстиями в них — для крепёжных втулок. Безголовое пластиковое туловище витринного манекена было укутано в драную белую простыню, измазанную красной краской.

— Пришлось в конце финальной сцены заменить этим муляжом вашего крикуна — подельника, — объяснил следователь осуждённым, — и скомандовал конвоирам: — Его тоже ведите!

Привели согнутого, в наручниках за спиной, человека, распрямили: на безвольных губах обильно запеклась слюна, рядом, на щеке, болтается полоска скотча, взгляд — будто и нету, дырявый, в никуда…

—Ты? — Удивились осуждённые.

— Он, он, — кивнул старый следователь и указал подбородком на низ его живота, с обширным влажным пятном, — и малую нужду, как видите, тоже справил, правда, без команды, по своей инициативе, куда захотелось. И тоже, с глазу на глаз, всё напел, как и вы, всё выдал под запись, — пароли, явки, лёжки, всё. Естественно, информация о ваших так называемых «братьях» сообщена, кому должно, — и уже сейчас, в сей момент, их ловят, пакуют — или, если что, отстреливают. Благодаря вам. Вернее, вашему страху. Животному. … Думаю, ваши, так сказать, «братья» напоследок очень бы хотели повидаться с вами. Но кричали вы все, — заслушаешься! Посоветую начальнику лагеря, чтоб ваши вопли обязательно проигрывали на всю зону, как радио, и вам на память, и спецконтингенту вроде вас. Ну а мне лично остаётся только гадать: как вам наша «МП», «Машина правосудия», и моё волнительное управление ею, вот с этого пульта? — Следователь достал кнопочный пульт, обнаружил на руке масло и, тщательно вытерев руки ветошью, сказал:

— Хотя, вижу, не всё в порядке у «Машины правосудия». Подтекает… Зато теперь вы узнали цену и своей будто б идее, и самим себе. И цена — она вот, ровно такая, не больше, — он приподнял за краешек испачканную ветошь и медленно опустил в ящик, в мусор, рядом с тряпьём. Потом, после паузы, добавил, хмурясь, с неохотой:

— Должен всё-таки признаться: был соблазн просто жать кнопку до упора, чтоб насквозь, и без манекена. Грешен, желание, так сказать, имело место быть. И не уверен, что в другой раз удержусь…

 

--------------------------- * ------------------------

 

Терроризм, — и не просто с убийствами, а с предельной, показательной, демонстративно дикой, парализующей жестокостью, — нарастает по всему миру, как ядерная реакция. Разумеется, садисты прикрываются некими «идеями». Пример — зверская бойня в «Крокусе», которой скоро будет годовщина. Жертвы того террора похоронены, преданы земле, с надлежащими траурными ритуалами. А их убийцы-садисты — зарыты ли, закопаны? Без церемоний, со сквозным осиновым колом? Нахлебались ли зверолюди уже не чужой, а собственной кровью, — или, тяжко ли, почти невыносимо ли, но живут на «пожизненном»? Предаваясь воспоминаниям о своём зверином торжестве, — а заодно и мечтам: ведь и у садистов надежда умирает последней? Кто знает и кто бы нам ответил…

 

22.2.2025