Игорь СОЛОВЬЕВ. ДВЕ ИСТОРИИ О ДОНЖУАНЕ. Журнал «Вертикаль. ХХI век» № 95, 2025 г. Автор продолжает серию историй о Донжуане, первая из которых опубликована в № 84 нашего журнала.

 

 

Соловьев Игорь Александрович. Родился в 1953 г. в городе Гусеве Калининградской области в семье военного. Окончил Казанский авиационный институт имени Туполева, факультет летательных аппаратов. Работал по специальности. Был ведущим инженером на машиностроительном предприятии. В девяностые годы прошлого века опубликовал много аналитическо-разоблачительных статей в газетах «Советская Россия», «Русский Вестник». Был лауреатом газеты «Советская Россия» за свои произведения по итогам года. В последнее десятилетие в издательстве «Вертикаль. ХХI век» вышли его книги рассказов и повестей “Тихие окраины», «Гипсовая трава», «Яд для Сальери», «По следам Цветочного льва» (рассказы и сказки для детей), «Заводи», «Снежные яблоки», «Свет обжигающий». Живет в Нижнем Новгороде.

                             

 

ИСПИВШИЙ ЧАШУ И РАЗБИВШИЙ

 

Средь ползающих — и коленопреклонённых возле храма — нищих, стоял, над ними возвышаясь, старец. В хламиде выцветшей и в капюшоне ниже глаз, на посох, весь истёртый, опираясь, не кланялся он никому и руку ковшиком  дрожащим не тянул. Стоял, не проронив ни слова, но расправив плечи, — так, будто он судья, инкогнито пришедший испытать людей: действительно ли горожане, любители поговорить о благородстве, способны хоть на мизерный поступок — и крошечную толику пожертвовать другим? Перед бродягой старым возле ног, — холстина, и, впечатлённые его столь странным поведеньем, монетки складывали на тряпицу прихожане. Однако если кто с небрежностью, надменно, бросал ему монету, словно кость, — бродяга тотчас посохом отшвыривал её подальше: пускай презренною монетой поживится свора нищих, а он согласен подаяние принять, но не подачки.

Случалось, женская рука монетку к подаянью добавляла, и пришлый нищий сдержанно кивал: наверно, милосердье дам ценилось им особо.

Однажды дама подошла, в вуали, — по виду, не из местных, — и положила, кроме денег, перед бродягой сложенный листок. С гербарием внутри. Рукой худою, в струпьях, странник, держа за стебелёк, цветок расплющенный поднёс к ноздрям, — и будто вспомнил аромат иссохшей розы, а заодно, — кому её дарил. Задумался, но ненадолго: смял в кулаке цветок отмерший и наземь бросил горсть сухую, в пыль. А дама, всё поняв, с почтеньем поклонилась — и не спеша, с достоинством, ушла.

И самому бродяге старому средь попрошаек было неуютно: монет совсем немного соберёт — и удалится, ковыляя. Священников спрашивали: кто он таков, этот нищий гордец? Молчали. Один лишь вечно хмурый падре уступил расспросам: «Так про него скажу: «Испивший Чашу. И её ж разбивший». А более — зачем вам знать? Усердней молитесь да сами греха сторонитесь». И правда, странный странник…

От старости, иль от болезней, иль от давнишних ран он умер, или кто исподтишка нанёс ему удар смертельный, неприметный, никто  уже не разбирался, — да и кому кончина неудачника, скитальца нищего, хоть малость интересна? Ну а кошель со скудными вещами бедолаги могли украсть и беспризорные мальчишки.

При низком, уходящем солнце покойника, отпетого пьянчужкою-расстригой, — в сколоченном и связанном из кривеньких, гнилых досок, гробу, — несли бродяги, нищие да оборванцы. Но не на кладбище, — снаружи, рядом, схоронили, на это только было разрешенье, — и, землю грязными руками подгребая, могильный  холм соорудили, чин по чину, да сверху несколько каменьев разложили, и получилось вроде б и неплохо. Затем устроили поминки, с вином прокисшим да с жарким из галок и ворон,  вступая в диспут философский о судьбе и смысле жизни.

 

Когда же на равнину опустился сумрак, процессия  другая появилась, — из женщин в чёрном, несших тяжкий крест. Дойдя, они устало ношу положили.

— Эй, бабоньки-манзели, — крикнул  пьяный нищий, невдалеке уснувший было, теперь воронью лапку догрызая, — а я ведь знаю кой-чиво о нём, «Испившем будто б Чашу» ну и всё такое… Чуток в сторонку отодвиньтесь: покойнику я косточку подброшу. По косточкам по нежным вашим бабьим, он, помнится, как по траве, ходил, по-свойски, — пусть и сейчас ему приятно будет, хоть эта косточка и от вороны.

И в холм могильный полетела кость воронья.

Задетые насмешливым намёком, за крест немолодые женщины взялись, и к месту надлежащему подвинув, поставили, как должно. Но углубленье для него не стали рыть: низ деревянного креста был загодя как остриё заточен. И в остальном был необычен крест: весь, словно в язвах, в женских именах и датах давних, (похоже, нацарапанных гвоздём), а меж ними — цветочки всякие, мольбы, молитвы, страстные признанья, сердечки расписные, заклинанья — да Бог ещё весть что.

И, на диковинном кресте повиснув, словно гроздья, наваливаясь всею тяжестью неусмирённой плоти, его со скрежетом и хрустом, будто кол, вонзили дамы в землю у могилы. А отдышавшись, глядя на холм, говорили:

— Ну вот и всё, Донжуан, вот и всё… Ох, если бы не ты, была бы наша жизнь счастливой, безмятежной, — спокойной, как парное молоко, и чистенькой, как пяточка младенца; расчётливой, как вздох ростовщика, без риска, без восторженных мечтаний. Без мимолётных сладостных безумств, — всех этих глупостей ужасных и обжигающего, как огонь, стыда; без драм, без хрупких, как стекло, надежд и без отчаянных, взахлёб, биений сердца, — без этого всего…

Тогда, довольные собой, мы благостно бы юность вспоминали, но ты всё спутал. А, может, и не вспоминали б. Была бы это молодость тогда иль нет? И жизнь, утекшая кисельной гладью, что нам оставила б на память? Вот и остался в прошлой жизни только ты, разбойник, Донжуан. Да, дуры, ох, же мы и дуры… И тем больнее жалит жалость, что так случилось — и не так случилось, а ведь могло… Пустое — злиться на тебя: за давностью времён, — деваться некуда, — прощён.

Но не за просто так. Испив нектар, ты поскорей летел к другой, непринуждённо забывая имена или не спрашивая вовсе. А мы ведь помним всё, от первых взглядов до жестокого прощанья и забвенья. Настал и твой черёд. Теперь и ты, — лежи вот тут и вспоминай. Не торопись, уж у тебя-то времени полно. А наши имена — вон, на кресте, он у тебя в ногах. И не скучай, баловник, ещё навестим!

И ёрничали дамы, и смеялись, и плакали, и пели, вино расплёскивая над могилой. А затемно, когда иссякли, отгоревши, свечи, — прочь, спотыкаясь, побрели. И начинали снова и бросали петь то жалистные песни, то охальные донельзя, хоть пенье это слышала лишь мошкара, зудящая прожорливым туманом, а больше и никто в округе. Да скоро и совсем уж рассвело.

 

 

СВИДЕТЕЛЬСТВО ТРЕТЬЕ О СЛАВНОМ ДОНЖУАНЕ

 

— О, из Севильи, надо же! Когда бывал там, уж не помню. Но очень, очень рад, ведь я оттуда родом. Прошу: не откажитесь отобедать, попробуйте и нашего, столичного, вина: чуть терпкое оно, но тоже очень даже ничего. Хотя с нектаром солнечной Севильи что сравнится? Узнать? О ком? О Донжуане? А, забываю, о Хуане: выходит, он добился своего, коль жизнь его другим столь любопытна. Ну что же, временем сейчас располагаю, расскажу. И самому вернуться в прошлое бывает интересно.

Мы разные с ним, с детства. Мой ум загадки всякие будили, тормошили. Как держатся в небе звёзды ночные, а если падают, — то лишь мгновенье, и нет их? Как из почти обычной обожжённой глины выходят кирпичи, — основа крепостей, домов и даже дивных замков? Как линии и череда изысканных расчётов подскажут вдруг счастливое решенье? Как жизнь рождается повсюду? Мог ждать я у чаши с водою и песком из пруда, когда ж проклюнется из головастика  проворный лягушонок, — и правда ли случится это? Смотрел, дыханье затаив, как оловянщик старый фигурки шахматные отливает в формах, — загляденье! В общем, любил наблюдать, изучать, размышлять…

А брату нравился мир декораций, лицедейства, спектакли маленькие вроде маскарадов. И сам рядился в разные личины, и вряд ли бы его узнали, — если б заранее не знали.

Иль на полу баталии устроит: солдатиков расставит, с кораблями, кричит команды звонко: «Целься! Пли!», — и шашки в них кидает, будто ядра. Читал и книжки, но немного, обычно о далёких приключеньях.

В саду любил играть, стрелял из маленького лука по игрушкам. Куда-нибудь взобраться — только дай! На дерево вскарабкается кошкой, — гляжу, как мышь летучая, повис, меня встревожив, — головою вниз. Скорей к нему, подставить руки: я — старший, я за несмышлёныша в ответе.

Меня на прутиках сражаться вызывал и в фехтованье был находчив, как и взрослому дай бог. Хоть на два года младше был, а ловок, побеждал всегда, причём внезапным иль затейливым ударом. Вот что его пленило, увлекало…

 

Мы в комнате одной с ним жили, и я как старший брат присматривал за ним. Однажды он совсем не мог уснуть, крутился; вдруг скомкал простыню, — и выбежав, её в бак, к прачкам, запихнул, поглубже. В определённом возрасте такое у мальчиков случается во сне, в отчаянье и стыд их повергая: они понять не могут, в чём причина. А прачки, скомканную простыню стирая, — я слышал разговор их, — веселились: «Похоже, маленький барчук желанья соком набухает!» Тринадцать минуло ему тогда: уже не мальчуган, но и не юноша ещё, а где-то между. Как, знаете, бутон: едва лишь начал открываться, но чтоб совсем раскрылся — нужен свет, слепящий, яркий, да ещё б и жаркий ветер, — и вот тогда он и раскроется во всей красе, дрожа от новой и победной силы.

В спектакле, — с детьми из нашего круга, — ему доверили разок исполнить роль лютниста. И как ни странно, к лютне проявил он интерес, хоть без усидчивости музыки не выйдет. Но, видно, время подошло, когда волнуют звуки нежных инструментов. Так Хуанито лютнею увлёкся.

Пожалуй, с лютни всё и началось. Однажды наведалась к матушке знакомая её, (в сопровожденье старенькой,  полу-глухой дуэньи), — холёная и бесспорно красивая дама. Беседовала гостья с нами тоже, но больше говорила и шутила с Хуанито. Ему по возрасту она, пожалуй, в матери годилась (ведь есть же матери и юные совсем), а если в сёстры, — то на много, много старше. Мы в комнату к себе вернулись, братец заиграл на лютне. Тут к нам — послушать — гостья заглянула, подошла к нему. Наверно, от смущенья прекратив играть, опять Хуанито взялся настраивать лютню. А дама вдруг вихров его коснулась и, прядь наматывая на игривый палец, сказала вкрадчиво: «Когда прелестный мальчик, как мужчина юный, столь тщательно готовится к игре, чтоб услыхать желанное звучанье, — любая лютня отзовётся благодарно. А может быть, — не только лютня».

И попросила гостья у родителей — до завтра Хуанито взять с собой: «Мы с мужем насладимся милою игрой, а заодно он наш настроит инструмент, как должно». Ну да, конечно, кто же против…

 

В сопровождении дуэньи старой вернулся Хуанито — на следующий день. С родителями был немногословен: его игру на лютне оценили, всё было интересно, хорошо — и вкусно! Но вообще-то он устал… Потрогали лоб братца,— ба, горячий вроде, — от треволнений, видно, захворал ребёнок, и утомлять его вопросами не стали.

Но в нашей комнате расспросы Хуанито я продолжил. А чувствую: увиливает братец! И откровенья из него тянул, как  заболевший зуб клещами. Узнал: супруга этой дамы не оказалось дома (был в отъезде), прислуги — тоже, только старая дуэнья.

«Наверно, говорит, я по дороге к ним простыл, ближе к ночи — озноб. Хотя дома у них тепло, даже жарко, и оттого одежда на хозяйке была такою лёгкою и тонкой, что при луне за окошком казалась совсем прозрачной. Постель хозяйка мне застелила, но, знаешь, такая дрожь меня била...» — И дама… тебя пожалела? — «Она ничего говорить не велела! Я ведь уже мужчина, я дал слово чести. Ну, я помылся у них… А скажи: от меня ж духами не пахнет, правда?» Уже учился заметать следы, но мне всё ясно было.

 

Теперь он спал, раскинув вольно руки, а не свернувшись жалким червячком. Так спит мужчина взрослый, Тайну тайн познавший. А я… я не в пример ему, и зря что старше, в науках только был отважен, а с дамами, — беспомощен и робок, немел умом и языком, у девушек зевоту вызывая. И долго страх свой одолеть не мог. Лишь поиск истины спасал от грешных мыслей. Но у него учиться не хотел бы, нет…

Брат в одночасье изменился: размереннее стал, без неожиданных порывов. Солдатиков, кораблики задумчиво брал с полки — и на место ставил: игрушки прежние уже не увлекали, уже он думал об иных забавах-играх.

Немного времени прошло, — он упросил меня узнать, через родителей, не собирается ли дама снова к нам? Не знают, нет таких известий. Вдруг утром — окошко в комнате открыто, комки обманные белья под одеялом братца, лютни нет, копилка детская разбита, — беда, суматоха, сбежал Хуанито!  Родители смекнули, выехали срочно. В доме той госпожи была лишь старая дуэнья, отпаивала Хуанито яблочным компотом, а дама съехала вместе с мужем, выставив дом на торги, вот и всё.

К себе вернувшись, в комнате у нас, забился братец в угол и рыдал. Однако пение, с терзаньем лютни, не забросил и даже сочинял стишки, вернее, рифмы, — наверно, вновь надеясь свидеться с той дамой. За дверью слышали служанки молодые, млели. Они ж его добычей лёгкою и стали, брат на глупышках просто отыгрался. Но вёл игру искусно, и каждая верила: у него она первая, — правда-правда! Участие в спектаклях пригодилось!

Родители как-то узнали; служанки плакали, но нескольких прогнали. А что брат юный мой, Хуан? Наивные глаза,  ни дать ни взять, сама невинность, простодушный взгляд, — уж и не знаю, было ль это благородство, иль до него тогда дошло: в таких делах овечкою немой прикинься, всё тебе простится. Так и пошло-поехало, не удержать.

 

Что лицемерить: в молодости хочется нам славы. И он хотел, одних восторгов женщин показалось мало. А в чём же проявить себя? Как в чём, — в стихах, ведь сочинял уже и сочинил изрядно. Но есть ловушка: в нетерпенье жаждешь быстрой славы? — невольно станешь чьим-то повтореньем, других, уже отмеченных удачей, своё лицо теряя. Ввязался наш Хуан аж в состязание поэтов. Наивный: в Богом поцелованной Севилье поэтов да певцов рулад и серенад, — как пыли или звёзд на небе (выберите сами). И — провалился с треском, полное фиаско, удар по самолюбию ужасный. И чем утешиться: под женский хор смотреть Нарциссом в зеркала?

Ан нет, отчаянье Хуана не сломило. Наоборот, вдруг гениально осенило: другие пусть слагают оды — и не о чём-то там, — о нём! Он станет главным персонажем, героем главным в новой Одиссее, пророком необузданных страстей. Он — Донжуан, он — символ, стих, поэма, песня. Пусть лучшие из лучших его живописуют дерзкий образ, украсив изумлёнными словами, — и да будет так! Мда, сумасшедшая была идея... Но уж затея так затея! Ведь норов-то у братца будь здоров; азарт, напор, — всё в дело, цель была бы, и в маскарадах с детства — тот ещё затейник. Чужие судьбы — карты в пятерне, играй смелее — на кону Бессмертье!

 

В грёзах о суженом где-то девица томится? А Донжуан — чем не суженый? То в нищего, то в богомольца, то в актёра бродячего нарядится и — «Ну дайте ж хотя бы водицы напиться…» Всё выведает, вызнает, проныра, и от прелестной девы своего добьётся. Вот только туда уже, — не вернётся…

 

Да, это он, мой братец непутёвый, Донжуан:  оракул вожделения, наставник сладострастья, искусный искуситель, мастер томных взоров! Казалось бы, случайным взглядом, смущённым, кротким, исподволь, но повторяемым, — как будто невозможно не взглянуть, — умел в девице любопытство разбудить, — а девам от природы на взгляды реагировать пристало. Но он ещё и петь горазд, ещё и лютню щиплет с чувством! Родня заметит, — деву под замок. В истерике бедняжка: «Не выпускаете, так дайте хоть послушать!» Прильнёт к стене, вся обращаясь в слух. Потом он вроде б отставал, не появлялся долго, в сердечке девы зародив смятенье, но и надежду, и мечтанья распаляя.

И вдруг — как молния в полночном небе: он, там, внизу, его настойчив голос, он снова здесь, он не забыл! Вот тут и пригодится сноровка прежняя, из детства: по дереву взберётся — и к окошку девы, — и ах,  она трепещет вся, но открывает, и уж в его объятьях, голову теряя, тает и в несколько мгновений он добьётся, что жениху позволено лишь после алтаря. Что дальше? Ничего, и — был таков! Ведь драмы так бодрят, так возбуждают кровь, а девы, побеждённые тобой, твоим отточенным искусством, тебя возносят, как ступеньки под ногами, на вершину, — над всею этой пошлою, презренною, бессмысленной толпой!

 

Я очень многого не знал, он так самозабвенно врал. Корил его, конечно, совестил, ругал как старший брат. Он отвечал с ленивою усмешкой:

— Тебя науки многие манят, меня ж — всего одна: про сердце женское и как в нём разобраться.

— Чтоб погубить, — я возмущался,— опозорить?

— Не знаешь если, так не говори! — его ответ. — Все барышни мне нравились. Вначале. Но потом… Ты ж сам, один закончишь опыт, — и за другой берёшься сразу, я-то вижу. Иль вот тебе ещё пример: решил брильянт приобрести. Взял в руки, посмотрел, а в нём — какой-то, но изъян. И что теперь — купить обязан? А виноват лишь сам — был зря придирчив? Нет, прекратим порожний спор, чтоб не рассориться на ровном месте.

— Хоть мать бы пожалел, — в другой раз выговаривал ему, — седая от твоих дуэлей!

А он мне, примирительно:

— Да я при чём? Так уж выходит! Я помню заповедь: «Люби врагов своих». Я и люблю. Без них жизнь так скучна, давай за них и выпьем, — чтоб не убывали. А, знаешь, брат, порой в радушном настроенье я даже мысленно молюсь за тех, кого отправил к праотцам. (Помилуй, Господи, их души!) И благодарен им: дрались все яростно, отчаянно, с азартом, — таких врагов иметь не стыдно, уж поверь мне… Ну да, им чуть не повезло, случается такое в бренной жизни: в последнем выпаде, на грех, все были неточны, — а я, наоборот, не промахнулся. Спасибо: заточили жизнь мою, как остриё клинка. И самому клинку ржаветь их кровь не позволяет. Надеюсь, после тех дуэлей вспорхнули прямо в Рай их души... А как ты думаешь, скажи, — вот только честно: в Раю позволены приличным людям поединки? Ох, хорошо бы, а иначе — тогда ну что ж это за Рай?

Зла не хватает, как с ним говорить? Ему что в лоб, что по лбу, бесполезно… В ту пору деньги были у семьи. Чтоб не колол глаза и выкрутас его не видеть, — Хуану особняк приобрели. Он там гостей встречал, устраивал  гулянки, карнавалы, да список донжуанский пополнял. Где каждая история победы — чем драматичнее, тем лучше, пусть люди шепчутся вокруг и бередят воображенье.

 

Но было кое-что ещё, история другая…

На скрипучих подмостках галдящего рынка под дробь лихую кастаньет и каблучков, то веером, то краем юбки стыдливо прикрывая прелести свои, к которым жаждала привлечь вниманье, — блистала искромётная Лаура, бесстрашная искусница соблазна. «Да, тело гибкое, то правда, однако не такая уж она и молодая, как хочет мужичкам доверчивым казаться, — злословили о ней ревниво дамы. — Ну не напрасно ж личико всегда в тени навеса, всегда иль в полумаске, иль в вуали, а уж морщины-то на шее, как ни старайся, не замажешь, белил волшебных не придумали ещё!»

Меня ж обеспокоили совсем иные слухи. Похоже, братец мой нашёл достойную, под стать себе, проказницу альковных авантюр, охотницу за романтичными сердцами,  неутомимую в набегах амазонку. В умении завлечь, влюбить в себя, и погубить небрежно она одна ему не уступала, одна была ему на равных. Так необъезженная кобылица не прочь капризно сбросить ездока и тотчас затоптать его, — от скуки!

Но кавалеры за неё готовы были насмерть биться и, словно Цезарю на гладиаторской арене, возвестить: «О, ave, бесподобная Лаура, идущие на смерть приветствуют тебя!» Глупцы, безмозглые глупцы… Увидев, как из-за неё соперники клинки скрестили, Лаура только хохотала, подначивая дуэлянтов: «Надо ж! Вы исполняете тут танец черепашек? А я ведь вся томлением горю! Ну разберитесь, мальчики, скорее!» И корчился ещё в конвульсиях любовник прежний, когда она объятия другому раскрывала, объятия нетерпеливых жарких бёдер.

Пожалуй, нет, она была не кобылица, — она наездницей безжалостной была. Не зря приснилась мне, в ночном кошмаре. Где, средь пожарищ, по домам и семьям мчится, их сокрушая, Вавилонская блудница. Раскинув руки с острыми когтями, способными пронзить мужское сердце, на непонятном — то ли звере, то ль животном — наездница нагая восседала, его пришпоривая пятками и воем. Сидела впереди, где у животного должна быть шея, но там ни шеи не было, ни головы. А приглядевшись к странному, осёдланному зверю, заметил вдруг: задние лапы его — это руки мужские, передние лапы — мужские ноги, а вместо хвоста болтается безвольно синюшная мужская голова, с мертвецкими закрытыми глазами. И всё тело его — мужское, в позу «мостика» согнуто, с грудью вверху и спиною  внизу. И сей Человеко-зверь под блудницей послушно прыгал, в кровь пятки и ладони истирая. Такою мне привиделась Лаура.

С ней в кутежах уверовал брат: нет ему запретов. Пусть под плитой запрета ползают другие, выискивая тараканьи щёлки, а он не абы кто, он Донжуан. Мораль предписана всем прочим, — не ему.

Как убедиться, утвердиться в этом чувстве превосходства? Да запросто, есть же семья родного брата. Пытался вспомнить я: когда и чем его обидел? Нет, не было такого, поклянусь, и с детства брату помогал, чем мог. И вот, — пожалуйста, случилось. Он был тогда у нас в гостях, пошёл я в погреб, взять вина, да не спросил, какого б лучше. Вернулся — шум за дверью, вижу: жена моя, — хоть сердцем добрая, но вряд ли «тянет» на красотку, — от братца отбивается с шипеньем, ему висок цветочной вазою разбила, а он лишь раззадорился сильнее: ему — ему! — не уступают?

Пощёчиною осадил его, метнулся он к клинку, рычит: «Теперь уж не на прутиках, — а насмерть!» Но будь ловчее я хоть в тыщу раз, родного брата жизни б не лишил. А потому, не взяв оружия, шагнул к нему, и в грудь упёрся мне его клинок, как раз где сердце, остриём. «Что ж медлишь, Хуанито, — говорю. — Нажми, не бойся, мне больней уже не станет…» Очнулся будто он, отпрянул, головой мотая. Просил прощенья, клялся, но пришлось ему сказать: «Есть у тебя друзья среди потомков венценосных, — ты, помню, этим сам хвалился, и с ними фехтовать учился. К ним, Хуанито, и захаживай почаще, семейные их гнёзда  разоряя, — потешь своё тщеславье вволю. А к нам, будь добр, забудь дорожку, хоть ты и брат, по-прежнему любимый: грех каинов мне б ох как не хотелось повторить!»

И всё ж по-прежнему я опасался, повадки Донжуана зная: он, как бойцовый бык, не стерпит пораженья, — спесь не позволит. И, клятвы позабыв, преследовать мою супругу будет: на улице, на рынке, где угодно, «случайные» подстраивая встречи, всё — лишь бы своего добиться. Но накануне мне приглашение в столицу поступило, на должность важную, наукой заниматься, — и вот давно уже я здесь, с семьёю вместе, любимым занят делом, лучше не бывает. Мы переписывались с братом, но нечасто, — там и совсем сошло на нет…

С Лаурой что? Не знаю, разное болтали.  Мол, хоть и в масках выступала, а женщины узнали да подстерегли. И мстя то ль за мужей, то ль за какую-то болезнь, что семьям через них передала, забили палками, камнями, мерзейшими словами обзывая, — и сбросили в канаву, умирать. Но, может быть, почуяла сама, что жареным запахло, и удрала на резвых своих ножках из Севильи? Возможно и такое. И о Хуане нет давно вестей. Быть может, новой авантюры где-то ищет или… Нет, об ином не хочется и думать.

 

Но почему же брат мой превратился едва ль не в демона порока, кто подскажет? Вот я учёный вроде, а не понимаю. Конечно, я ему не адвокат, и всё ж… Мы видим только результат, причин — не видим! Но ведь из ничего не появляется вдруг что-то. А женщины? Свести с ума не могут? Одним же миром мазаны, но виноват — лишь он? Вы, правда, думаете так, повесив на Хуана всех собак? Лукавые служанки радостно мальчишку соблазняли, друг с дружкой наперегонки, — они не в счёт? И, ранее, — не та ль загадочная дама, любительница лютни, что Хуанито к себе увозила и пламень тёмный в нём пробудила, испепелив недоросшее сердце?

(Да, кстати… иль некстати, — вспомнил. Тогда, давно, вернувшись от нашей гостьи, обмолвился Хуанито: дама его просила: «Вспоминай Лауру…» Кто эта Лаура — дочь её, сестра или самой себе взяла она второе имя, тайно? Не знаю, говорю лишь к слову, ни на что не намекая. Но так затейливы бывают совпаденья, — диву дашься!)

А доиграй брат, как заведено, сполна в свои наивные мальчишеские игры и дочитай все увлекательные книги приключений, — глядишь, охотником бы стал в лесах дремучих, актёром тонким иль отважным капитаном, ведущим сквозь шторма и бури свой корабль к неведомым, далёким землям. Однако ж рано отвлекли его, другое выбрал…

Порой так нелогична, несуразна жизнь. Иной — век честно проживет, ничего не разбив, и тем более, женских сердец, — а не вспомнят о нём и не спросят. Жаль даже праведников: нам они скучны. А потому оценки свои придержу при себе. Но вот от вас потребую оценки, — скажите, наконец, как вам столичное наше вино? Ещё попробуйте, и мелкими глотками, тогда почувствуете изыск и оттенки. Не торопитесь только… А, ну как?