Игорь СОЛОВЬЕВ. ШЕРЛОК ХОЛМС: ИЗ РОССИИ — С ПРИВЕТОМ! Рассказ. Журнал «Вертикаль. ХХI век». 2025 г.

 

 

 

Соловьев Игорь Александрович. Родился в 1953 г. в городе Гусеве Калининградской области в семье военного. Окончил Казанский авиационный институт имени Туполева, факультет летательных аппаратов. Работал по специальности. Был ведущим инженером на машиностроительном предприятии. В девяностые годы прошлого века опубликовал много аналитическо-разоблачительных статей в газетах «Советская Россия», «Русский Вестник». Был лауреатом газеты «Советская Россия» за свои произведения по итогам года. В последнее десятилетие в издательстве «Вертикаль. ХХI век» вышли его книги рассказов и повестей “Тихие окраины», «Гипсовая трава», «Яд для Сальери», «По следам Цветочного льва» (рассказы и сказки для детей), «Заводи», «Снежные яблоки», «Свет обжигающий». Живет в Нижнем Новгороде.

 

ШЕРЛОК ХОЛМС: ИЗ РОССИИ — С ПРИВЕТОМ!

Рассказ

 

Город Энск, да хоть назови его городком, — не обиделся бы: до недавней поры вообще не примечателен, а, может, и скучен. Особенно на окраине.

Тихо здесь. Разве что выберется сквозь прореху в палисаднике любопытная шустрая курочка, на мир посмотреть да размяться, побегать на воле. А за ней следом — неусыпный страж, старый петух, бежит, догоняет и догнал, наконец, настиг беглянку. И вдруг перегоняет, и уже мчится впереди  изумлённой пеструшки, старается изо всех сил. Знает: из открытого окна с геранями хозяйка наблюдает. «Гляди, гляди, хозяйка, рано меня в суп наваристый списывать, я ещё огого!»

Или вон чёрный кот-сумасброд ступает себе вразвалочку вдоль дороги, возле краешка. И сытый вроде, хоть спи, хоть в травке валяйся, а скучно. Высматривает среди редких прохожих, перед кем бы нырнуть-выскочить и услышать самое сладостное, самое упоительное для любого кошачьего уха: «Чтоб тебя, зараза!». Ага, идут. Дородная баба с полной корзиной стираного белья, да молодой дьячок поодаль — спешит в церковь на службу после домашнего обеда. Метнулся-шмыгнул  кот у них под ногами, перед носом, — и до другого края. Из кустов, хвостом помахивая, выглядывает: всё ж интересней, чем воробьёв-то гонять.

Ругнулась баба, сплюнула через плечо и, чуть помешкав, понесла дальше свою ношу. А дьячок замер, перекрестился и хлоп себя ладошкой по лбу: «Как же забыл-то? Мне ж ещё кой-куда надо!» Свернул, поднимая полы одеяния, вбок, в обход кошачьего зигзага. В бурьян угодил, бубнит, отдирая от рясы колючки: «Сей же час молить батюшку буду. Пусть на всех наших баб, которые с чёрными котами, епитимью наложит. Чего удумали: из всех котят, из всего помёта — чёрного выбирать! Если уж ведьмы такие, — на мётлах летайте, ночью, чур, чур меня, прости-помилуй, спаси-сохрани, а чёрных котов на улицу пускать никому не велено!»

Да и центр города — недалеко от окраины отчалил, тоже не сказать, что бодр: только проснётся, — зевнёт, глаза протрёт да на другой бок повернётся, ещё подремать. И впредь царило бы здесь сонное забытье, нудное, скучное, с утра утомлённое.

 

Однако же проложили, дотянули до города Энска железную дорогу, и очнулась жизнь, запыхтела, загудела, будто застучала колёсами по рельсам, зазвенела.

.Прежде куда доехать — на сивках-бурках да каурках, в дилижансе иль на телеге с соломой. А теперь каждую неделю поезд из столицы прибывает, и обратной дорогой хоть на нём же и езжай: дорого, слов нет, зато приключение! Вокзал отстроен белокаменный, с двуглавым орлом под короной на фронтоне, перрон — брусчаткой выложен. По нему даже пройти — одно удовольствие, а уж сам поезд — подарок на колёсах, со скатертью-самобранкой.

Чего хотите-изволите? Инструмент новейший, наипоследний? А, уже и оплачено? Отлично, останется только сверить да проверить, — и ваш будет: в промасленную бумагу, в пергамент завёрнут, в ящиках, жестяной лентой опоясанных, закреплён надёжно, согласно "Положению о перевозке грузов". Потерпите, поезд в пути. И не зря артельщики тут как тут, на вокзале, руки азартно потирают, предвкушают. Ждёте всем семейством в гостиную большие настенные часы с боем? Ага, есть такие в описи. Как установите их на стене, — доверьте самому младшенькому ладошкой махонькой маятник бронзовый толкнуть, — то-то радости ему будет, на всю жизнь запомнит, как в доме запустил время со звонами.

На других полках — тюки тугие ткани цветастой, повыше — дамские шляпки в круглых, как для тортов, коробках с бантиками да всякие вещицы, дамам приятные, — заказ местного галантерейщика. Раньше томился галантерейщик возле унылой своей  лавки, выкликая  всех встречных взглянуть на залежалый товар, — пустое. А теперь, с товаром столичным, с поезда, воспрянул, накрутил кудрей вокруг залысины, зазывает в свою свежекрашенную лавку: "Бижутерье ля франсе! Спешите, мадам, месье, и вы, юная мадмуазель, заходите, оцените! Купите, пока другие, шустрые, не расхватали, подарите счастье себе и прекрасным феминам! Последний всплеск бульваров Парижа, поцелуй сердца, бизе карбоне, просто нечто, о-о-о! — и в знак полнейшего умиления своим новым товаром и невозможности выразить словами всё изумление и восхищение, в избытке чувств целует он пухлый пучок коротких своих пальцев и словно стряхивает с них вокруг волшебную, сияющую пыльцу. — Силь ву пле! Силь ву пле!»

 

И конфекты форм да вкусов затейливых, и ананасы в чешуе сусальной, и прочие  отменные деликатесы едут к Энску в поезде, однако ж, может быть, не менее, а то и более ценны сама атмосфера, сам воздух, которым наполнен приходящий поезд, воздух мечты и желаний, благоуханный, как манящий, завораживающий парфюм, воздух столицы, великого града, где всё меняется каждое мгновенье, где всё-всё происходит и где всё-всё возможно. Не говоря уж о новостях из первых уст.

Потому и суета на вокзале. Бабы вениками из вёдер воду на брусчатку разбрызгивают, от духоты. Уже проверенные нарядные коробейники да торговцы переминаются в своих рядах, уже духовой оркестр настраивается, потихоньку, и господам не терпится, фланируют взад-вперёд.

О, вот и госпожа  Лоскуткина, вдовушка купеческая, собственной персоной. Такая мадама! Ступает, как пава, молода, хороша безо всяких турнюров да подкладов, своих прелестей в избытке, всё при ней. А у что ещё и на ней, — любая модница от зависти только ахнет и замолчит оскорбленно. Не зря и галантерейщик, встретив вдовушку, закатил глаза: «Апофеоз, грант шарман, вздохнуть — не выдохнуть, а только любоваться, не моргая. Феерия! Белиссимо!» Изысканный наряд, покроя затейливого, с кружавчиками, с оборочками, с лентами нежнейших тонов, — и весь невесомый, светлый, словно облачко. Не местными кулёмами шитый, умеющими только иголками колоть да извиняться, а в уездном центре, самою мадам Жюли, у которой всегда на изящном столике раскрыт "Журналь де мадмуазель». Да ещё пришлось уговаривать её тет-а-тет, голова к голове, весьма и весьма приплатив за срочность, — но что есть деньги против скоротечной красоты?

Даже обрюзглый господин, на чьём животе давно не застёгивается никакая жилетка, залюбовался вдовицей. Что не преминула заметить его дражайшая супруга, чопорная дама с лорнетом и обильно зашпатлёванными морщинами.

— И куда это ты косишь? А, вон куда, на эту… Ну конечно! Ох, мужики, ох, дураки-то. А эта, эта! Мужа схоронила, царствие небесное, и не абы кто был, — купец почтенный, состояние ей оставил, выше головы. Ей в монастырь на коленках ползти и там стоять, не разгибаясь, о душе его милостивой молиться, денно и нощно, а она тут юбкой крутит!

И не зря крутит. Колышется юбка воздушная шуршащим, шепчущим, вкрадчивым колоколом, зовя за собой мужчин романтичных. Кавалеры пристраиваются рядом, шляпы, картузы приподнимают со всем почтением, — под ажурную шляпку заглядывая да разговоры затевая. В ответ — снисходительный лукавый взгляд голубеньких глазок. Не до разговоров ей, занята очень. В одной руке тонкий веер, белым крылышком трепещет, в другой держит на пальчиках, словно блюдце, песочное пирожное «Корона», с зубчиками по краю. Кокетливыми губками зубчики эти нежно обламывает, розовым язычком крем-завитушку деликатно слизывает, услаждается. Да и кавалерам смотреть на вдовушку — наслаждение. Чуть плечиком поведёт — не знак ли? Благоволения тайного? Плечи покатые, уже полнеющие и, кажется, лишь коснись, — безвольно поддадутся, уступят. Ан нет, не покорны они, горделивые, знают себе цену-бесценность, как и их молоденькая хозяйка, которую за глаза хоть и мадамкой называют, а величают всё-таки госпожой. И неспроста. В спальных да чаёвных разговорах со стареньким супругом многие хитрости дел купецких прознала, — и теперь с купцами на равных. Да только мало ей одного успеха купеческого, другого жаждет. Потому и здесь сегодня.

Слыхала, — и сказывали не болтушки досужие, а приличные знакомые, — едут в этом поезде — тайно, инкогнито, — не просто господа, а особы, в прочем мире известные, не зря и газетчики уездные тут как тут, и фотограф треножку свою расставляет усердно. И кто ж тогда? Да к гадалке не ходи: Императорская фамилия, Светлейшие! Не сама ль судьба пожаловала?

 

Заблуждалась госпожа Лоскуткина, ошибочка вышла: не оказалось в поезде Их Высочеств и великокняжеских особ. Зато действительно ехали уже известные в мире господа: Шерлок Холмс и его неофициальный биограф, доктор Уотсон. Британская компания, поставившая в Россию этот новенький железнодорожный состав, одарила их, — в рекламных целях, — путешествием в далёкую страну, дабы описали её обычаи и нравы в лондонской газете.

Уотсон с удовольствием огладил блестящую, с аккуратными ямками под затяжки, чёрную кожу купейного дивана:

— А приятно, Холмс, сознавать, что созданное в Англии столь близко к совершенству!

Холмс согласно кивнул и, оставив на диване цветной «Атлас народных и служебных костюмов России» и англо-русский словарь, подошёл к окну, курить. Вагон чуть потряхивало, из кисета просыпались табачные крошки, и Уотсон увидел повод предложить другое:

— Холмс, есть подходящая замена вашему особенному, и замечу, недешёвому табаку. Вот, купил для вас, русские сигареты, весьма добротные. Коробочка, гляньте, какая симпатичная: цветы, птицы. Компактная, лёгкая, и кисета не надо. Желаете попробовать?

— Спасибо, дружище. Пожалуйста, держите при себе, обязательно попробую, — отвечал Холмс, раскуривая привычную трубку и приоткрывая окно.

Струйки табачного дыма вплетались в паровозный дым и улетали прочь. Мимо проплывали деревья, бревенчатые дома, с огородиками и садиками;  босоногая, белоголовая детвора, забравшись на пригорок, радостно приветствовала поезд и пассажиров: мальчишки крича, подпрыгивали, девочки махали косынками.

Уотсон просунул руку в оконный просвет и энергично помахал в ответ: может, дети успели и заметить. Отодвинутую занавеску трепало залетающим ветром, могучая паромашина, громыхая-тудумкая по рельсам, набирала обороты. Уже скоро…

 

За дальними лесами пролетели низко пузатые клубы дыма.

— Едут, едут! — заволновались на перроне. И вдовица Лоскуткина взволнована, сердечко в рёбрышки стучит, — но фасон держи, не мельтеши, помни правило купецкое: «Как подашь — так и продашь». Не спугни суетой удачу.

«В дорогу дальнюю Их Светлости-Высочества одни ж не отправятся. Свита при них, господа молодые, адъютанты. Каждый — породы отборной, в золотых эполетах; глаза — жгучие, обжечься можно о такие глаза, — гроза любой бабёнки, желанная гроза, о которой мечтать только… Хоть один да едет, и не напрасно едет. На столичных барышень вдоволь нагляделся, до оскомины, а в чужом-то саду яблочки слаще. Ох, не терпится ему. — Госпожа Лоскуткина вытирает кружевным платочком уголки губ и липкие пальчики, уже охваченные лёгкой дрожью. — Взглянёт — и сразу поймёт: вот она, дама сердца! С собой позовёт, а там, в столице, даже ночью балы, веселье, фейерверки, а не комары над подушкой и сил уснуть нету. И в жёны возьмёт. Или фрейлиной во дворец. Только не сглупить …»

 

Выходил начальник станции, торжественно  звонил в вокзальный колокольчик. И подняв яркий, как леденец, красный сигнальный кружок на палочке, громко, звучно, с сознанием важности момента, объявлял: «Господа, извольте отойти от края!» Но уймёшь ли возбуждёние толпы?

Справа от железнодорожной станции — старый рынок. Дорога к нему, пролегающая позади  вокзала, — ради лучшего обустройства, конечно, — снова изрыта, стала ещё теснее, и ямщики, с трудом разъезжаясь, ругаются меж собой. Чем тащиться по такой дороге, глотая пыль и слушая перебранки, лучше с небольшой ношей тихонько, среди прочего народу, не привлекая внимания городового, прошмыгнуть по аккуратной, ровнёхонькой брусчатке перрона.

— Чё брыкашься, вот скажи-ка, а? — Говорила бабулька содержимому холщового мешка, который, прижимая к груди и животу, несла к перрону. — На всём готовеньком будешь: и соломка мяконькая, и кормёжка всласть, ешь не хочу, — как барин на перинах. А ты? Брык да брык, брык да брык! Думашь, мне, старой, легко тебя ташшить? А терплю вот, несу, и ты потерпи чуток, недолго идтить.

Убаюканный ласковым голосом, поросёнок чуть притих.

— А уж как жирку-то малость наберёшь, вот тогда тебя, касатик, на внукову свадьбу и приготовим. Корочка така вся румяна будет, из печки-то, с золотинкой, хрусткая, на маслице с хренком прожарена, лепота. Глазки — смородинки чёрные али вишенки. Во рте — яблочно мочёное, а, можь, и наливное, прямо с веточки, с листочком зелёным. Да ещё крыжочки: ну там лучок, огурчики, помидорки, всякое-всякое. И понесут тебя ой знатно! На блюде на жалезном, и будешь ты, симпопончик, кум королю, раскрасавчик писаный, и все тебя нахваливать будут да радоваться.

Мешок заёрзал и лягнулся.

— Да что ты неугомон какой! — сердилась бабулька. — Не сразу ж свадьба-то, отъешься поначалу, на очисточках, на объедочках. А, хошь, хоть весь день в лужах купайся да в грязюке, за сарайками, с другими хрюшками. А уж потом….

И бабулька, ступила, наконец, на  гладкую брусчатку перрона.

Повернув на прямую, выплывал, замедляясь, грозный железный кит-паровоз, пускал в стороны струи белого пара, а вверх чёрный дым, и, высунувшись из окна, машинист, в низкой фуражке, в выпуклых очках, с сажей вокруг них, энергично махал  вбок вывернутой ладонью: «Поберегись, в сторону, что ж за неслухи такие! — а для пущего эффекта, для острастки, добавил пара и дал долгий, свербящий гудок. И кстати: кто-то отшатнулся, а кто-то и отскочил от края, как ошпаренный, — для их же здоровья.

Будто и не слышит мадам Лоскуткина. Только не вертеть головой, как мужичьё и всякие там. Он, поди, у окна, адъютант долгожданный. Просто идти, скрестив пальцы, и думать, что хочешь боле всего. Тогда судьба и пособит, сдаст самую козырную карту. А он, адъютант, уже смотрит, глаз своих жгучих не сводит, может, уже и увидел, кто тут дама, его достойная…

 

Мешок в руках бабульки отчаянно дернулся, из-под края холстины, как из-под капюшона ищущего истины и приключений пилигрима, выпросталась бойкая мордашка с короткой белой щетинкой, с любопытными глазками и чрезвычайно подвижным бело-розовым пятачком. Удержать брыкливые копытца бабушке было уже невозможно, не по силам. "Уи, уи, уи!" — словно пленник, готовый вырваться из оков Бастилии, вскричал поросёнок, что в переводе с французского означало бы ликующее «Да, да, да!", а по-русски — просто: «Воля, вот оно, делай ноги, никто не догонит!» И с упоением кинулся в толпу, в ноги прохожих.

Один мужчина едва увернулся от прыткого сорванца, но нечаянно толкнул девушку рядом: «Тыщу извинений, барышня, сами понимаете: не нарочно!» Кавалер её посчитал иначе, завязалась потасовка. От тычков поросёнка  что-то вокруг падало, дергалось, отскакивало; с дребезжаньем каталось пустое ведро, о которое, не жалея бранных слов, спотыкались проходящие мимо, и сам он получал со всех сторон брезгливые шлепки и пинки, но заметил спасительное, как шатёр, светлое облачко, где можно чуть передохнуть и хотя б осмотреться. Светлым облачком привиделась ему мадам Лоскуткина, да и сама она, не замечая ничего вокруг, плавно плыла в облачке мечтаний:

«…А адъютант, как с поезда сойдёт да подойдёт, каблуками щёлкнет с поклоном благородным и ручку поцелует, — тут и позвать его в беседку, после вина, в сад, там вьюны, цветочки. Тесно в беседке, — и хорошо… У них, у адъютантов, говорят, даже от усов аромат такой — не устоять. А ещё манер особливый: шепчет на ушко комплимант, а сам усами щекотит, голова у любой закружится… И рука смелая, да, уже на талии… И пусть, они ж всех дам на какие-нито ихние мазурки так и приглашают… Что такое? Сквозняк вроде… Ох, ну это уж слишком… слишком быстро… Да, он из благородных, но уже и ножки касается, такой дерзкий, ах, проказник… выше туфельки. Ладошка горячая… и мокрая… Отчего мокрая?... Мокрая — почему?!»

В куполе юбки, вернее, нескольких тончайших юбок, уютнее и спокойнее, чем в холщовом мешке, маленькому беглецу не стало. Толкаясь незнамо во что, поросёнок лихорадочно искал местечко поукромнее, — и мадам Лоскуткина, изумлённо вскрикнув, на всякий случай чуть присела. Вскрик её был сдавленным, негромким, даже в какоё-то степени мелодичным, но, увидев издалека, как заколыхалась юбка молодой купчихи, чопорная дама с лорнетом чуть не оторвала, дёргая изо всей силы, рукав супруга: «Смотри, смотри, на эту на свою! Она уже на людях рожает! Вот уж срам-то, вот позорище!»

В попытке избавиться от дикой, визжащей напасти госпожа Лоскуткина, взмахнув крылышком веера, подпрыгнула. Неудачно: чуть не придавив поросёнка, который едва успел выскочить, шлёпнулась наземь телесными округлостями, села на брусчатку, — конфуз, отвратный, ужасный, невозможный. И господин неподалёку, накануне изрядно и неоднократно отметивший прибытие поезда, удивлённо икнул: «Это что было? Поросёнок — от барышни? Ну нет, нет, нигде такого не писано… Или… Неужто я до порося упился? Домой лучше не спешить, жена опять скандальоз устроит…»

А поросёнок, увидев новый простор, помчался дальше, дрожа завитушкой хвостика и шарахаясь, словно шутиха салюта, из стороны в сторону. Задел, встряхнув и развернув, треногу кропотливого фотографа (и даже проницательный Шерлок Холмс не смог бы точно определить, почему в уездной газете снимок его и Уотсона, выходящих из вагона, пришлось столь основательно ретушировать), зацепил большой барабан и самих музыкантов оркестра, заигравших бравурный марш. И за шею пытались поймать поросёнка,  и подножку ему подставляли, и городовой Поспелов, побагровев, раздувая щёки, дул что есть мочи в свисток, — ага, как же, лови ветра в поле!

И попробуй угадай, куда летит стремглав гонимый криками, натужным свистком городового и заполошным лаем дворовых собак проворный поросёнок, куда мчат его неудержимые копытца? В далёкую-далёкую дубраву, где в золотом сиянье прозрачных резных листьев расцветают раскидистые, приземистые дубы, с чьих низких ветвей свисают, словно виноградные кисти, гроздья зрелых желудей, и только ткни в них жадным пятачком, — и выпадут из своих шапочек и посыплются в рот обильным дождём спелые орешки? В райские кущи, где из зарослей выкатываются тебе навстречу полосатыми дыньками маленькие поросята-кабанчики, чтобы принять тебя в дружную кабанью семью под охраной грозных кабанов? Или, устав от беготни, поросёнок пороется у огородов, выйдет на улочку, и, завидев людей, захрюкает возмущенно, с обидой: «Эй, вы все! Вы что, не видите: я потерялся!».

Впрочем, нам не дано узнать, какие мысли витают в буйной головушке юного, молочной зрелости, бойкого поросёнка, — не-да-но, ну и ладно…

Но переполох на вокзале маленький беглец устроил серьёзный. Музыканты подбирали упавшие ноты. Мадам Лоскуткина, сидя на брусчатке перрона, потерянно всхлипывала, размазывая по щекам слёзы: вот живёшь, живёшь, только помечтаешь, — и на тебе, свинёнок… А беспокойная бабулька, тряся пустым холщёвым мешком, приставала к очередному прохожему: «Сынок, милай, куды поросёнок побёг, не видал ли? Деньги-то уплочены! Ой беда-то, беда…».

Вот вы говорите, ну или не вы, а разные философы: роль личности в истории. А ведь правда. Поросёнок этот личность же совсем махонькая, по крайней мере, пока, а сколько всего успел натворить, за один забег? Вот и оно-то. Нет, правильно философы свои толстые книжки пишут, правильно.

 

-------- ***-------

 

Меж тем уверенные, что именно из-за встречи с ними случилась на железнодорожной станции вся эта суматоха, польщённые Уотсон и Холмс с удовольствием раздавали автографы. Встречать и сопровождать знаменитых иностранцев местное начальство доверило учителю иностранного языка из гимназии для мальчиков, — как переводчику, и городовому Поспелову — как стражу порядка: он и телом крепок, и взглядом цепок, и вообще — внушает.

Знаменитые иностранные гости и их сопровождающие отправились к новой гостинице, остановились оглядеться возле лавочки. Холмс не очень вдохновлялся, зная, что всё расписано на день вперед. К тому же вечером — званый ужин у солидных здешних джентльменов, купцов, и из уважения к местным кулинарным изыскам наешься так, что даже глаза не закроются, когда придёт время сна. А завтра с утра — в обратный путь, тем же поездом. Предсказуемо — и скучновато для пытливого ума, избегающего простоя.

Однако, однако… хм, а рукава-то у полисмена-городового явно коротковаты, даже чернильный знак клейма совсем не потёрт, новенькая форма, совершенно новенькая!

— А признайтесь, господин полисмен, — оживляясь, с усмешкой сказал сыщик городовому, — вам новую форму из-за нашего приезда выдали, так?

Учитель гимназии переводил. Моргнув красно-серыми (после вчерашнего) глазами, городовой напрягся. Начальство предупредило: говорить с иностранцами почтительно (они у себя господа важные, знатные), но лишнего не болтать. Хотя один из них такой ушлый, — всё равно докопается, ему отвечать, как на духу. И городовой Поспелов отвечал:

— Никак нет, вашество! Из-за свояка. В смысле, из-за похода. — И, видя, что его не понимают, пояснил:

— Пошёл вчерась к сестре, за косой ну и кой-какими вещами. Форму надел, правда, без фуражки, — сестра вроде как гордится службой-то моей, приятно ей будет. Ну, само собой, на посошок. А дорога худая, ухабы одни. Ну и ещё на посошок. И иду себе, вроде и хорошо.

Учителю гимназии пришлось объяснить иностранцам, что значит «на посошок».

— То есть, отправляясь в дорогу, вы выпили спирт, а поскольку дорога трудная – опять спирт? — уточнил Уотсон, записывая в своём потрёпанном блокноте.

— Ну да, чего скучать? И уж прошёл изрядно, а в стороне от дороги – свояк живет, в версте примерно. Думаю, не зайдёшь — обидится, очень обижаться любит, сто лет помнить будет. Ладно, зайду, думаю, поздоровкаемся, — и сразу дальше. А он — нет, да ты как, даже мою новую бражку не попробовал, — на корешках и чем-то там. Ну и попробовал. А после первой, как говорится, сами знаете… Посидели, попили, попели, — а уж солнце-то и книзу. Можно, конечно, успеть, если через лес, напрямки: не зима, волки меньше озоруют. А всё одно, даже если с топором пойти, — как-то не очень… Ладно, думаю, в другой раз схожу. Назад пошёл. А свояк мне цельную бутыль своей новой бражки в дорогу и дал.

(Холмс сосредоточенно, но тщетно слушал вольный перевод, не в силах пока проследить логику.)

— Несу бутыль-то, уж тёмно, а ворота у нас перекосило, углом: телега проезжала, ворота и зацепила. А поправить всё руки не доходят. Ну и я, чтоб больше не задевали, камень к воротам притащил, такой, поздоровше. Голову-то наклонил, как вхожу, и за камень и споткнулся, да ещё, извиняйте, в подпитии, — и бутыль бац о камень, и все брызги на меня, и куда б не надо, срамно, да и цвета такого, — не стану и говорить. Жена всю ночь стирала-полоскала, и щёлоком, и мылом, — без толку, не отмоешь. А утром-то – на службу, сюда. Куда деваться: пришёл,  доложил начальству. Оно сразу — кулак под нос, кричит: из жалованья вычту! Пошли на склад, только это и подобрали. А из жалованья, как пить дать, вычтут: с этим у начальства не заржавеет.

 

«Не стоит торопиться с выводами, — нахмурился Холмс, — вот уже и ошибся. Другая страна…»

Из гостиницы к скамейке суетливым шагом подошёл служащий, с нервным шёпотом отозвал переводчика и городового в сторонку. Но Холмс расслышал слова, запомненные им из криминального русского словаря: «убийство» и «труп». Однако учитель-переводчик сказал нарочито беззаботным голосом:

— Давайте лучше отвезём вас, господа, на прежний постоялый двор: обслуга там старая, надёжная, будет ничуть не хуже…

— А в чём дело?

— Мм… Видите ли, в гостинице совершено преступление, убийца пока не найден и неизвестен. А мы не имеем права рисковать гостями. В общем, к сожалению, не повезло…

— Слышите, Уотсон, «не повезло»! — воскликнул, сдерживая хохот, Холмс. — Заметьте, доктор, сколь разнятся у людей представления о везении. Вместо дегустации местных разносолов нас ждёт не скука, а настоящая разминка для мозгов: убийство, такая удача! Скорее туда, никого больше без моей команды не подключать, управимся сами!

 

-------- * * *-------

 

Все заспешили в гостиницу, где около нужного номера уже стояла понурая, виноватая прислуга; миновали прихожую, гостиную и прошли, наконец, в боковую комнату, в спальню убитого, — купца, по словам служащих. В комнате, напоённой удушливыми ароматами несовместимых, взаимоисключающих вин и настоек, перед вошедшими предстала такая картина. Сидя к ним спиной на табурете, на невысоком столе полулежал бородатый мужчина крепкого телосложения, в синей жилетке и с торчащей из неё в зоне сердца ножом. Кровь из смертельной раны стекла по жилетке на пол, оставив довольно внушительное пятно. Лицо убитого, измазанное густой сметаной, покоилось на краю стола. Возле головы лежали стакан, горбушка хлеба, опрокинутое блюдце сметаны и кусочки сельди.

С удовольствием приступая к расследованию, Холмс попросил учителя-переводчика выписать из журнала регистрации ему в блокнот, — с английской транскрипцией, — кто поселился в номере. А от служащих гостиницы потребовал срочно найти скрывшихся из номера жильцов. Искать в первую очередь на извозе, на стоянке ямщиков, — заодно и предупредить возниц, — чтобы возможные преступники, или подозреваемые, не смогли выехать из города.

Холмс вернулся в гостиную, осмотреть. Несколько мягких стульев и тумбочек вдоль стен; ломберный столик со сдвинутой колодой карт. Ширма, за ширмой — скомканная постель, рядом, на столике, пепельница с окурками, — явно мужской уголок-закуток, наверно, второго мужчины, записанного как актёр. На паркете гостиной — истёртый ковёр. Несколько полупустых винных бутылок на полу.

Подстелив под колено платок, сыщик опустился посмотреть пониже. Ага… Под тумбочкой поблескивала белым тонкая цепочка. За эту расстегнувшуюся серебряную цепочку сыщик выудил маленький дамский флакончик для духов. Стеклянный, в форме сердечка, с коротким горлышком и навертной золотистой — возможно, действительно золотой, — крышечкой. Одет в серебряную резную оболочку–футляр.  Искусная работа, вещица изящная и явно дорогая.

Отвернул крышечку. В духах Холмс разбирался не хуже, чем в английских газетных шрифтах: сирень, лаванда, мм… чуть-чуть аниса, — похоже, подделка под французский «куртуаз», не очень удачная, наверно, здешняя… На обратной, ровной стороне — нацарапанные арабские цифры: ХII, I, II.

— А помните, Уотсон, ваши собственные часы, от брата? Гляньте-ка. Всё в жизни когда-нибудь да повторяется, хоть и с вариациями! Вот и здесь, — сыщик постучал прокуренным ногтем по царапинам на плоской поверхности футлярчика, — то же: финансовые проблемы, где взять хоть немного денег, оценщик, заклад, пометки. Только не перечёркнутые номера квитанций, а месяцы.

Сделав в блокноте заметки карандашом, с кружками, стрелками и вопросами, Холмс настраивался. Курить свой привычный табак не очень хотелось, хватило поездки в поезде. Но почему бы не попробовать купленные доктором русские сигареты? Заодно вживаясь в местную атмосферу? Попросил у доктора пару русских сигарет, положил их на тумбочку рядом со своим блокнотом и пепельницей.

Сидели, ждали. Под потолком возле люстры, назойливо жужжа, носилась муха. С люстры свисала медовая липучка, муха пролетала совсем рядом — но мимо. А ведь должна устать и присесть отдохнуть. Наверно, с этой же мыслью и другие наблюдали за её виражами. И всё-таки муха попалась: теперь отчаянно и безнадёжно трепыхалась на липучке. Хороший знак, усмехнулся Холмс, так и будет.

— Идёт! Вон она, Глафира эта, идёт! — вбежав, показал в раскрытое, но наполовину зашторенное, окно коридорный — и на цыпочках удалился из номера.  Холмсу оставалось только наблюдать, мгновенно подмечая детали, обычно ускользающие от сонных глаз и ленивого ума других.

Девушка, молодая женщина, вовсе не хрупкая. Строгий, с неброскими чёрными пуговками,  светло-серый костюм, не украшенный даже скромной брошью. Холмс мысленно и быстро пролистнул недавний альбом. В разделе «Гувернёры и гувернантки» один изображённый костюм — абсолютно такой. Итак, гувернантка. Старается держать лицо бесстрастным, профессиональная привычка, но краешки бровей и губ опущены, — похоже, характер всё-таки податливый, уступчивый. Непросто такой даме управляться с детьми, — подумал Холмс, — хотя, возможно, маленьким детям именно такие и нравятся. Явно не торопится. Наверно, уже успела дать уроки детям или племянникам купца, где-то в городке, — но идти в гостиницу не очень хочется? Почему? Хотя… что ей делать в компании  уже, судя по бутылкам, нетрезвых мужчин? Поправляет рукой потёртую сумочку: обручального кольца нет, не замужем, вон что.… А купец спьяну, наверно, бывает неучтив. Или… или она знает, что в номере убитый, не хочет снова видеть труп, но нужно забрать вещи, ценности? А заодно и замести следы, если сама причастна к преступлению? Что-то всё-таки ускользает… Но что?

Мысли Холмса летели, как сумасшедшие, однако и время убегало. Ещё несколько минут — и женщина будет здесь.

Из-за духоты дверь между короткой прихожей и гостиной была распахнута, пространства разделяла занавеска.

— Чем хороши занавески, Уотсон, — весело говорил Холмс, прячась за свисающую ткань, — никогда не прищемят нос! А вы, господа, спрячьтесь. Начну говорить, — выходите.

В прихожей гувернантка переобулась, подошла к зеркалу и, расстегнув ворот,  подула на себя вниз: действительно душно. Застыла. Потрогала шею, ниже, проверила сумочку, посмотрела возле себя — и шагнула в гостиную. Холмс едва успел спрятаться за отворённой дверью. Девушка пробежала взглядом по полу возле прихожей, отогнула угол ковра, отодвинула стулья, заглянула и туда.

— «Зразте!». — негромко сказал Холмс. Гувернантка, вздрогнув, обернулась. (Остальные, как и договорились, вышли из укрытий.)

— Ой, пардоньте, кажись, обшиблась нумером, — испуганно воскликнула девушка, увидев незнакомых людей, а тем более стража порядка, — и на выход, но вкрадчивый совет городового — «Стоять!» — остановил её.

— Не это ли ищете, мадмуазель? — спросил Холмс, покачивая цепочкой с флакончиком, как маятник. Учитель переводил.

— Ага, мерси-с, спасибочки, можно возьму? — осторожно улыбнулась гувернантка. — Нам без духов нельзя. Премного вам…

— Но вначале, с вашего согласия, давайте немного побеседуем. Присаживайтесь.

«Вот что ускользнуло, — заметил, наконец, сыщик. — Платье гувернантке уже явно тесновато: и в боках, и впереди, на животе. Беременна? Похоже. Так, так, так… Не от купца ли, от благодетеля? Требовала, умоляла жениться или хотя бы некоей компенсации, но не договорились? И руки у девушки вовсе не субтильные, наоборот, всадить меж рёбер нож в спину ненавистному мужчине, тем более обеими руками, смогла бы. Убийство из мести, из ревности, в состоянии аффекта, — да, вариант… Но одна ли? Или с кем-то в сговоре? С актёром? Да, деньги на месте, но сколько их на самом деле было, неизвестно, и возможно преступники собирались всё остальное прихватить, зачистив «хвосты»? Любопытно, как всё закручивается…»

— Как вы потеряли этот флакончик?

— Фрол Митрич меня… ну… обнимать хотели-с, а я сказала: скоро приду. Все пошли поезд встречать, а я к подружке, болесть у неё.

— Судя по этой изящной вещице, у вас затруднения с финансами, верно?

Гувернантка согласилась:

— Это да, денюжек не хватает.

— Я так полагаю, именно из-за финансовых затруднений вы и стали работать гувернанткой в семье купца, — Холмс глянул в транскрипцию фамилии — Веретенникофф?

— Я? Гувернантка? — в замешательстве переспросила девушка. — А, ага… а почему?

— Элементарно, мадмуазель, элементарно. На рукаве у вас мел, — очевидно, вы объясняли детям на доске задание. Это первое. Второе: на вашем указательном пальце — следы чернил. Надо полагать, было письменное задание, но какой-то шалун из купеческих детей баловался и, очевидно, подтолкнул вас. Вот вам и чернила. И, наконец, третье: ваше платье типично именно для вашей профессии, для гувернантки. Так ведь?

 

Молодая женщина, девица Глафира Агеева совсем растерялась. Она была, вернее, называлась арфисткой — в весёлом кабаке «Золотая Лилея». Одетая в тунику, как и другие девушки, садилась возле арфы и перебирала струны, чтоб господа, пока выпивают, посмотрели на коленочки, — или кому что интересно. Правда, однажды один посетитель, уже сильно выпивший, тоже забрался на сцену, поиграть на арфе, и, упав сам, опрокинул, уронил арфу на суфлёрскую «ракушку», и почти все струны порвались, но даже делать вид, что музицируешь, просто водить по нескольким струнам и по воздуху ручкой, — уж приятнее грубости и брани клиентов. Впрочем, именно здесь, в «Лилее», её приметил зимой добрый купец Фрол Митрич и стал, заезжая в город по делам, брать с собой, погулять. Даже подарил ей, как и двум другим приглянувшимся девочкам, дорогой флакончик для духов, «чтоб всегда пахла майской розой». Городовому, конечно, известно о её занятии, оттого и сдвинул грозно брови; клиенты девушку Нимфой, как должно, не называли, и Глашей не звали, а только Глашкой, и, надо ж, вдруг какие-то, пусть и незнакомые и говорящие по-чужому, но явно добрые господа думают о ней так прилично. И Глаше не хотелось их разочаровать. Все деньги из сумочки отдала б сейчас, чтобы улепетнуть от постыдного разоблачения.

 

— Отвечать, — рыкнул сквозь зубы городовой. — Говори, как было…

— Насчёт детишек купцовых не ведаю. А мел… Мел — это мы с Фрол Митричем на лесопильню ездили, с утра, к знакомцу его давнему, они вместе бурлачили. Потом — в трактир. Они там в шары на спор играли-с, и ещё на что-то, а мне дали палки мелом мазать, ну которые для шаров, и сами на доске черкали, — видать, и испачкалась. А как играть кончили, приятель бумагу достал и говорит: «Подпись ставь!» А Фрол Митрич макнули мой палец в чернила и в бумагу и ткнули-с. Годится, говорит, подпись такая? Тот посмеялся: годится! Выпили снова и меня заставили. И всё, как на духу!

 

Это был удар. Не зря Уотсон смущённо смотрел в пол.

— Но ваш костюм гувернантки?

— Да это всё Фрол Митрич проказят–с! Они это любят. Другую девочку барынькой нарядил, в шляпе в такой большой, чтоб приличные господа знакомиться подхаживали. А сам, будто муж, как выскочит, как напрыгнет на господина из благородных, и давай драться, — в околоток повели, токо большими деньгами и отбился.

При упоминании об одежде девица поправила длинную юбку на ладных, округлых коленях.

— А меня седни Фрол Митрич монашкой одеть хотели-с. А я — ни за какие деньги, вот вам крест! От такого греха и к церкве-то боле не подойдёшь. Деньги, оно, конечно, надо, маманя в деревне совсем хворая, еле ходит, а сестрёнки и братец — малые ещё, без денюжек моих совсем пропадут. Но монашкой, — ни за что, порази меня гром! А в учителку — ну чиво, раз господам хочется. У Сан Саныча в шкапу цельный чемодан этих нарядов.

 

Вот как… Опять ошибка, что ж такое-то… И всё из-за формы, не помог этот русский атлас. Исподлобья, с раздражением глядя на девицу, Холмс на ощупь взял со столика сигарету, поднёс зажжённую спичку:

— А как давно вы знакомы с господином актёром?

— С прошлых разов. Он с Фрол Митричем ездит.

Папироса или не зажглась, или запахла не тем. Сыщик опять чиркнул спичкой, поднёс огонёк, и опять — не то…

— Холмс, — шёпотом подсказал Уотсон, — вы курите карандаш…

А девица, придя в себя, залепетала:

— Сан Саныч такой забавник, роли всякие говорит, я токо хлопаю. Фрол Митрич его Санчей зовут-с, не знай, почему. А когда они вместе песни охальные поют, и чтоб я тоже, — я не, не пою, да ну их!

— И в каких вы отношениях с этим Санчей?

— Вы об чём? А, понятно… Сан Саныч, конечно, клинышки подбивал, подкатывали-с, они умеют, да токо я, коли по уговору, — завсегда клиенту верная, с другими — ни-ни, честная я, все скажут, спросите, кто знает!

 

Однако упрямый Холмс не думал сдаваться:

— Допустим, допустим. Но ответьте хотя бы: вы же сдавали вот этот свой флакончик-кулончик под залог, так ведь? Тут и цифры римские, «двенадцать», затем «один», «два». Понятно ж, это порядковые номера месяцев оплаты! Только не лгать!

— Ой, да нет, вы чё? Фрол Митрич до того три раза за мной приезжали-с, и всё зимой. Говорит, со мной горячей, чем у печки. Он и девочкам такие флакончики подарил. А когда с кем время проводил, на флакончике месяц черкал, заколкой, чтоб не забыть. А в этот раз Фрол Митрич приехали-с ночью в «Лилею», позвал девочек, посмотрел мой флакончик: «Ба, говорит, неужто я тебя аж с зимы с собой не брал? Не дело!» Вот утром сюда и привезли-с.

— Ну что ж… Тогда ответьте, — с ожесточением сказал знаменитый сыщик, возвращая  девице её дурацкий флакон, — вы повинны в смерти купца?

— Какого купца? — обомлела она.

Девицу Глафиру препроводили в соседнюю комнату и показали, какого. И та, не проронив ни слова, тихо опустилась без чувств, — хорошо, городовой её подхватил и усадил на стул.

— Похоже, не виновата, — сказал Уотсон явно уязвлённому приятелю. — Но как всё-таки женщины склонны к обморокам…

— Вы очень легковерны, дружище. Женщины от природы склонны не только к обморокам, но и к артистизму, и к притворству, это их естественное состояние, — инстинкт самосохранения, иначе не выжить. Рано делать выводы, её соучастие не исключено, — назидательно объяснил Холмс и распорядился девицу Агееву, как оклемается, спрятать в гостинице и не отпускать до конца следствия, что и было сделано.

 

Учителя гимназии коробило от досады. Он был патриот, выписывал из столицы возвышенный, пафосный журнал; дождавшись ценной посылки и волнуясь, разрезал костяным ножом его страницы, потом самые впечатляющие фрагменты и мысли с выражением читал на своих уроках гимназистам, даже и после занятий. И, надо ж, как на зло: то вдруг, откуда ни возьмись, свинья на вокзале, потом этот болван городовой понёс ахинею про свой великий поход то ль за косой, то ль за самогоном, и как спьяну, сдуру замарался, так мало того — слишком загулявший, а теперь мёртвый, купчик на столе, с ножом в спине, да ещё девица, — ясно, что за птица. Не зря этот Уотсон усмехается, уже и съязвил насчёт русской запряжки. У самих, в их Англии, и девиц таких, и прочего, поди, не меньше нашего, а то и побольше, — зато понапишут о России такого, — святых выноси.

 

-------- * * *-------

 

Теперь ждали другого жильца, актёра, или вестей о нём.

Дверь в номер звякнула, медленно заскрипела. Вошёл пухленький господин в замызганной соломенной шляпе, за лентой которой торчали с одной стороны пучок салата, а с другой птичье перо, наверно, найденное только что.

— Моё почтенье всем без исключенья, господа! — сказал вошедший, поставив на пол корзинку, из которой высовывалось бутылочное горлышко с самодельной пробкой. — Большая честь… э-э… всех вас увидеть здесь.

— Кто таков? Имя? – по привычке сурово спросил городовой.

— Кто я таков… Кто я… я — кто?... Вот в чём вопрос… Песчинка блеклая иль отгоревшая звезда? Загадка самому себе, — сняв шляпу, он заботливо поправил на ней перо, пучок салата за лентой и положил на тумбочку. — И с именем — беда. Мне имя — всё, и имя мне — ничто, я Цезарь, я Эдип слепой, я шут, я горний свет и мрак, — господин задумался, поморщился, — и мрак… э-э, … и так и сяк, буряк, ветряк, кряк-кряк, чудак, дурак… Прошу, подайте рифму, господа, как подаёте милостыню нищим… Нет ничего? Ну ладно, обойдёмся и без рифм. Выходит, я чудак, а заодно дурак, — вот моё имя, господа. — Мужчина картинно шаркнул ножкой и едва устоял на ногах. Учитель гимназии  терялся с переводом.

 

«Приход незнакомых людей, тем более городового, не удивил сего господина? Ожидал? И просто тянет время? А ведёт себя слишком развязно, — думал Холмс, разминая очередную сигарету. — Искусное притворство? Не сомневается: переиграет всех? Намеренно отвлекает, уводит от истины, уверенный в пьяном заблуждении: не уличат? Или невиновен? Совсем? Ладно, пусть поговорит, лишь бы переводчик точнее переводил. Нередко из случайной пьяной болтовни можно узнать более важное, чем из продуманных расспросов».

 

— В кутузку захотел? — не сдержался городовой. — Разговорился  тут…

— О нет, в узилище я больше не ходок. По глупости бывал, отведал: и публика не та, и слова не с кем молвить. А потому — как в сказке, — «слушаю и повинуюсь!» Молчу, молчу, молчу, — господин изобразил жестом, что зашил себе рот.

— Полисмен, не слишком распоряжайтесь, — сказал сыщик городовому и попросил перевести. — Следствие ведёте не вы. А мне не нужен в свидетелях молчун.

— Есть, — козырнул городовой и скомандовал, — отставить молчать!

В знак благодарности вошедший господин слегка кивнул Холмсу, угадав, что тут командует этот чужестранец, и продолжил:

— А помню и иные времена, — мужчина приосанился и величавым, изящным жестом огладил ладонями растрёпанные седеющие волосы на висках — Афишу только клеят, — толпа уже роится возле тумбы, и на устах у всех один вопрос: «Сан Саныч будет ли, играет?» И радуются, счастливы, как дети: да, будет, ну конечно, будет! На сцену лишь взойду, окину взором зал — затихнет всё, ни шороха, ни скрипа, зато биенье их сердец, — я слышал, тоже сердцем. Закончу роль — ох, боже, что творится, надо видеть! Рукоплескали и бисировали так — качались люстры! Цветы — охапками, стогами. Записочки сердечные от дам — без счёту, хоть стели дорогу… Антрепренёр и импресарио в одном лице, наш покровитель, молился на меня, ещё б: аншлаг, успех повсюду, сборы, — вот жизнь была, вот жизнь! — неровно, то мучительно задумываясь над словом, то бойко, с жаром, говорил актёр. — Но всё хорошее кончается однажды — и внезапно. На сцене слово я держал, как держат слово люди чести. Да только честь, похоже, не в чести… Антрепренёр наш богу душу отдал, и все бразды взяла его сестрица, тихоня подколодная, хоть вся такая сю-сю-сю!

Бездарна, а талант один — к интригам, к пакостям, к злословью. Мол, выдохся уже Сан Саныч, и то не так, и это — так себе. И, дескать, у меня уж и зубов нехватка, а зритель-то заметить может, ох, нехорошо! Вот только я не жеребец, смотреть мне в зубы, и не зубами меряют талант. Но было надобно сестрице-кобылице жеребчика-любовника пристроить в лучшем виде. Всё в ход пошло, все гнусности, вся мерзость, и хлыщ её лощёный, как павлин, — зато с зубами! — теперь красуется на сцене. А мне — «Чего изволите?» и «Кушать подано!»? Чтоб я, Рачков-Заволжский, после триумфов громогласных себя ж уничиженьем бичевал? Неблагодарные из жалкого вертепа!

— Как вы познакомились с мистером купцом? — спросил Холмс.

— Да на веранде ресторации, случайно: смотрели на закат, разливом любовались. Узнал, что я актёр, — и загорелся. К театру — с пиететом, да томиться в нём не любит, изнывает. Другое дело — под рукой артист. И предложил с ним ездить, не задаром. И что я потерял? А ничего! Да, не хватает публики живой, толпы, волненья, хоть бы даже свиста. Но ведь и публика — друг другу рознь. Порой усядется бревно бревном в ряду почётном, не оживить ничем, зато весь из себя, — да никуда не денешься, играй и для него. А купчик, — миль пардон, купец любезный! — он персонаж иного рода. Главу трагедии прочту, — течёт слезами; коль рассмешу, — навзрыд хохочет, головою бьётся. О зрителе таком любой артист мечтает. И «Кушать подано!» — ему со смаком, громогласно объявляю: едим же с одного стола, а яства – пальчики оближешь! Не без греха купец: до полу женского охоч, — так я и сам, случается, не прочь. А что меня по-свойски Санчей кличет — я не в обиде, ведь на ослике не езжу, а дальше — поживём, увидим, поглядим.

 

Пожалуй, разговоров хватит, решил Холмс. Интереснее понаблюдать его реакцию на месте преступления. И актёра сопроводили в спальню купца.

 

Увидев мёртвым своего благодетеля, артист горестно развёл руками:

— Мда, вот финал… Сик трансит, господа, сик трансит… И нам не миновать сей чаши. Однако живописно, не поспоришь. Не обессудьте, я в душе художник…

Опустив взгляд и увидев кровавое пятно на полу, он внезапно изменился в лице и, окинув остальных полубезумным взглядом, зашептал падающим голосом:

— «Пятно не сходит»… «Прочь, проклятое пятно!» … «Кто б мог подумать: столько крови» в этом теле. А ведь, возможно, господа, убийцы коварной бойкая «ручка всё ещё пахнет кровью». Случайно вам девица не призналась?

— Вы и убили-с! — не выдержав и ткнув в актёра пальцем, гневно воскликнул учитель-переводчик.

— Ба, ба, что слышу? Вы, любезный, явно начитамшись! — дурашливо осклабился актёр. — Процентщицу-старуху и топор не позабыли? Повесьте на меня все злодеянья мира, давайте, не стесняйтесь, я стерплю! Разочарую вас: всему причина — питие да скука, хотелось над девицей пошутить, а заодно над тутошней обслугой. Вокруг одра купеческого ох бы завертелось! Хотя убийства здесь в помине нет.

— А кровь, а нож? – Холмс кивнул на тело купца. — Это что, по-вашему?

— Как что? Вся жизнь — театр. Или шапито, — на ваше усмотренье. Я подскажу вам, так и быть. В гостинице сей славной кухня есть, — а значит, хоть и небольшое, а подворье. Сегодня утром курочек отправили на плаху, готовя обитателям котлетки, — вот я и выцыганил кровушки куриной... Немножко, малость, но, как видите, хватило.

А ножичек… Ну что ж, взглянём на сей злодейский нож, — актёр внезапно с усилием выдернул кинжал из кровавой раны, никто не успел ему помешать. На конце выдвижного жестяного клинка остался кусок пробки или деревяшки. — Да, бутафория. Обманная, как наша жизнь!

Знаменитый сыщик искоса посмотрел на друга.

— Холмс, но я действительно не чувствовал пульса! Может, от усталости после дороги, или от шума с улицы, окна ж были открыты, — пробормотал  доктор Уотсон.

 

— И всё же он по-прежнему недвижен, да и эта поза. Одно из двух: или умер, подавивщись, — или отравили, а фарс задуман, чтобы замести следы. Что скажете, господин актёр? — Холмс с откровенной неприязнью смотрел на престарелого паяца.

— За провиантом отлучался я, всего не видел. Но полагаю, наш купец уснул, о позе не заботясь. Ещё подсказку дам вам, господа. Сопровождаю я его уж больше года. Подобное случалось с ним и прежде. В другой гостинице мы обитали. Однажды, ванну он с похмелья принимал, без дамы. Ей разрешил со мной в картишки поиграть. Пока играли, он плескался, пел, да вдруг замолк. И что-то долго нет. Пошли смотреть. Вообразите же: лицо всё под водой, глаза чуть приоткрыты, но ни дыхания, ни пузырька, — не шелохнётся, лишь из воды — вот так! — рука торчит недвижно.

Ох, было зрелище, скажу я вам, до жути. Позвали всех, чтоб тело доставать. За руку кто-то взял его, и потянул, а он — возьми да встань, в чём есть, иль нет чего совсем, а там и горничные были, закрыли лица от смущенья. Ему же хоть бы хны, чихнул, откашлялся — и водки подавай скорей да огурцов солёных. Оказывается, под водой уснул, — и как с гуся вода. Болезнь у Фрола Дмитрича, название — как вроде у губернии испанской. Нет, не Севилья, нет… да как же там её… А, вспомнил, вспомнил: Каталония иль близко…

— Katatonos?  Katalepsis? — подался вперёд Уотсон, ещё не дослушав перевод, но угадывая по произнесённым слогам, — кататония, каталепсия?

— Во, во, вот как-то так! Хотел убитым притвориться, смеху ради, а сам в болезнь свою и впал. Какое отравление? Всех нас переживёт! А если думаете: мёртв, — явлю я чудо вам, сеанс магического воскрешенья.

И исключительно для вас, из уважения, — бесплатно. Смотрите, ничего не пропустите, и, что не видели, потом не говорите!

Все сгрудились, как студенты-медики вокруг изучаемого тела в анатомическом театре.

Актёр достал из-под стола недопитую, заткнутую бумажной пробкой, бутыль с мутным содержимым, выкинул затычку и, зажав горлышко большим пальцем, энергично встряхнул. Другой же рукой проводил над спиной убиенного загадочные пассы, приговаривая низким, загробным голосом медиума:

— Очнись, проснись — и поднимись!

Все смотрели, как заворожённые. Обескураженный Холмс, стоя возле, уже не командовал, не возражал, он просто ждал, чем закончится всё это наваждение.

Актёр, впадая в транс, поднял глаза к потолку, шевеля губами, и выдержав подобающую таланту паузу, наконец, решился. Сильно, наваливаясь телом, надавил ладонью на спину купца и, отпуская, поднёс к его носу открытое горлышко взболтанной бутыли. Сивушным парам не оставалось иного пути, кроме единственно верного: ноздри купца жадно встрепенулись, в купеческой груди что-то булькнуло. Но даже Холмсу не удалось бы предвидеть дальнейшее. Купец вдруг с грохотом встал во весь рост, воздев над Шерлоком могучие длани. Напротив лица сыщика возникло вдруг большое и блестящее белое пятно с сизым кусочком селёдки на краю.

В этом странном белом пятне разверзлось тёмное жерло, дохнув и затуманив мертвенным духом кристально-ясный ум сыщика, а затем исторгло грозный рык, переходящий в ужасный, словно вой из преисподней, душераздирающий крик.

И храбрый Холмс, победивший в смертельной схватке над пропастью коварного Мориарти,  Холмс, не убоявшийся ни искусно сползающей по канату змеи, ни иных бандитских козней, хладнокровный Холмс, непринуждённо избегавший покушений, отважный, бесстрашный, матёрый Шерлок Холмс, много чего повидавший в жизни, — дрогнул. Происходящее вокруг качнулось в его глазах, теряя опору, и полетело, кувыркаясь, в тартарары. И правда, сик трансит…

 

 

------- *** -------

 

С Холмсом всё хорошо. Уотсону пришлось вернуться в Англию,  по неотложным семейным делам, но он прислал другу необходимые вещи, его любимый табак с добавками и английскую прессу. Лондонская газета, отданная  Холмсом старенькому, дряхлому сторожу, очень тому понравилась. Сторож сидел на шатких ступеньках и разговаривал. То ли с самим собой, то ли с прачкой, (она, широкой спиной к нему, развешивала постиранное бельё), — или с обоими сразу:

— Мы с англичанцами-то в Крымскую — во как, — старик стукнул друг о дружку тощими кулачками. — Шустрые они, англичанцы. И  вредные. Но ружжа у их дальше наших били. Винтом потому что.

— Как рога что ль? — отозвалась, оборачиваясь, прачка.

— Сама ты рога! От глупый вы всё-таки народ, бабы! Рога! Сказанула! Не ружжо винтом, а в дуле винт, внутре, поняла?

— Господи, прости-помилуй…

— Но бумага-то у их вон кака: гладенька, тонкая, само то для махорочки. — Старик дрожащей рукой оторвал  кусочек газеты,  облизнул край. — И слюнявится хорошо. (Он насыпал из кисета махорки.) — А наш англичанец ничё вроде. Токо всё глядит, а сказать не могет. Можь, оно и лучше. А то у нас говорливых-то, — все палаты, хоть днём, хоть ночью одни говоруны. Пусть себе молчит.

 

— Ну здрасте, господин хороший, — говорил, пожилой, с бородкой клинышком, тучный доктор, подвигая табурет к кровати Холмса. — Признаюсь, батенька, исключительно  ради вас пришлось отпуск прервать. Начальство! Доложи, говорит, хорошо ль вам тут иль надобно в столицу перевести? Но мне и самому интересно, наслышан, и про вас, и про эту вашу ба... э-э… деду… как же её… ах, ну да, индукцию, да. Санитары книжку о ваших подвигах достали, читают по ночам, и больные знают. Так что вы у нас человек заметный. Садитесь поудобнее. Так, глазки сюда смотрим, сюда… ага, ладно. Теперь рот, пошире, пошире… Мда, — поправив пенсне, сопел доктор, — зубки-то желтоваты, всё от табака-с, милейший, от трубочки… Вон и дупло виднеется, болят, поди? Табачком своим перебиваете? Надеюсь, стекло-то этими зубками не грызёте?

А то был у нас пациентом купец один. Вроде в здравом уме, а как дело провернёт, — в кабак, да водки поболе и мёду с блинами. Махнёт стакан-другой зелена вина, сидит, смотрит в пустой стакан, смотрит, смотрит, да вдруг как гаркнет в него, — стакан вдребезги, а он осколочки на ладошку ссыплет аккуратненько и давай осколочки жевать, пережёвывать, эдак с хрустом, со смаком, да мёдом с блинком заедает. Может, каких витаминов не хватало? Или вот другой проказник, на Масленицу было. Продукты во двор привезли: конь нарядный, дуга вся в лентах, в бубенцах. Глядь, а бубенцы — тю-тю, кто стибрил? Хорошо,  виновник сам не утерпел, расхвастался: я, говорит, чревом вещаю, внемлите! И давай вокруг койки скакать и, правда, зазвенело. Нескучно с нашей публикой! Но всех подлечили. А что столица? Ну да, у них светила, учёные-мучёные, статьи громкие крапают,  вопросы поднимают, на публику, да только  всё голые теории, уж поверьте, пшик один. А я вашу болесть, голубчик, и понимаю, и чувствую, — оглаживая седой клинышек бородки, пыхтел доктор. — В головушке-то — злодейства одни, загадки кровавые, упыри-вурдалаки, морок да тьма кромешная, — ну и понятно, переполнилось, и через край, а голова чай не ведро, вот вы и туточки, с печалью во взоре англицком, аки Гамлет. И чего вам от нас уезжать? Человек вы разумный, по утрам с петухами зарю не зовёте, не кукарекаете, — оставайтесь. А мы вас в обиду не дадим, вылечим. А, как?

Чтоб только его не донимали долгим и малопонятным разговором, Холмс безразлично пожал плечами: «Окей, ес…»

 

— Правда, одно условьице. Как вылечитесь у нас, — не сразу в свои лондонские пенаты-туманы спешите, дабы рецидива не случилось. Поживите потом у нас ещё. Хотя, понимаю: привычка свыше нам дана, и каждый кулик своё хвалит. Я вот вечерком иду с работы по тропинке — и вдруг — бр-рр!, на жабу наступил, — отвратно, слов нет. А вон французы — лягушек за обе щеки уплетают и добавки требуют: мне ещё лягушачью лапку, пожирнее, да с перепоночкой! Жаль, вы не француз: тут лягушек — пруд пруди, море, а не едим, только слушаем амурные их трели. Зато вам одному каждый день кашу овсяную варим. А у нас овёс только лошадям подают, забавно, да? Ещё слышал, аристократы ваши, — джентльмены самых высоких кровей! — по большим праздникам в юбках щеголяют, с голыми коленками. Наши мужики таких модников оглоблями гнали б, до самого нашего приюта Николая-угодника, аккурат в приёмные покои. Не в обиду вам, голубчик, говорю, а к тому лишь, что у всех народов свои загогулины. И в нашем благословенном  государстве всякого хватает, чего другим не понять. Зато тишь да гладь у нас, и осень златая скоро, с грибочками-груздочками. А маслята, а? Махонькие, что пуговки, вредненькие, вёрткие, из-под вилки высклизывают, зато под водочку — просто божественно!

А там и «Здравствуй, гостья Зима!»: снегу — по самое то, снеговики всякие, с горки на санях, морозец, снежки, — сразу румянца доберёте, а не как бледная спирохета. И рано вам на себе крест ставить: мужчина вы хоть куда да ещё с этой самой, с индукцией. Жених! И зазнобу тут найдёте, будете с ней на коньках по ледяной речке вензеля расписывать, есть у нас такие любители. Табачок, какой любите^*1, — достанем. А если даже юбка позарез нужна, — хоть в цветочек, хоть в горошек иль клеточку, — сошьём, только шепните, не стесняйтесь. Я доктор, чего меня стесняться? Оставайтесь. Я гляжу, вон и соседи ваши в нетерпении. Картину хотят подарить, сами склеили, безо всяких ножниц. Ну, не буду мешать.

 

Доктор грузно поднялся и отошёл в сторонку, а Холмса окружили больные,  вручив ему старательный свой подарок. На листе картона были наклеены округлыми кочками зелёные листья. Из-за одной зелёной кочки высовывалась разинутая чёрная пасть с зубами, как у пилы. Из-за другой торчали чёрная курительная трубка и чёрное кепи. Холмс заулыбался, разглаживая прожилки наклеенных листьев.

Удовлетворённый этой идиллией, доктор удалился по другим делам.

Но на этом презенты для знатного пациента не закончились.

— У нас тут, мистер Холмс, больших болот совсем нету, но своя собака Баскервилей найдётся, не сумлевайтесь. Так и откликается, правда, не воет, скулит только. Мы её под забором кормим, — доверительным шёпотом, не без гордости, объявили Холмсу знакомцы по палате; откуда-то из дальнего угла, наверно из-под кровати, притащили и — «Вот вам, от чистого сердца!» — водрузили на колени Холмса нечесаное криволапое существо, породы никакой или всех вместе взятых, с отвратным взглядом из-под спутанных косм вместо бровей. Шерлок отшатнулся. Но зверь приблизил к нему ужасную морду с оскаленными слюнявыми клыками и, виляя драным хвостом, принялся самозабвенно облизывать Холмсу лицо. А поскольку давеча, маясь от жары, пёс жадно лакал из мутной лужи возле больницы, то не удержался и от избытка чувств пустил тугую горячую струю прямо на новообретённого друга. Холмс был тронут до слёз, — и если не до глубины души, то, по крайней мере, до тела. Правда, следом набежали запоздалые санитары и с криками "Кто разрешил? Поди, и блохастая!" — выдворили лохматый подарок на улицу, и тот, обижённый, что его так скоро разлучили с новым другом, ещё долго, жалуясь, скулил за оградой больницы. Холмса отправили снова помыться, потом нарядили в собственную одежду; потом приходил фотограф, и настроив громоздкую аппаратуру, фотографировал его в разных позах, сидя и стоя; потом бойкий репортёр, готовя отчёт для столицы, спрашивал знаменитого сыщика о разном:

— Ну и как вам у нас в России, а, мистер Холмс?

— Рашша — велл, нормэл, — добродушно отвечал Холмс, — спи — нэ хотчу…

— А как тут ваша дедукция, мистер Холмс, продвигается?

— О, нет, — вдруг затревожился и, словно отбиваясь, отчаянно замахал руками знаменитый сыщик, — Russia and deduction — no, no, not impossible! *²

И впал в ступор. Хорошо, санитары были начеку, чем смогли, помогли.

 

------- *** -------

 

Ох, бежит времечко, бежит! На окраине города Энска, где под высоким небом неумолчно стрекочут кузнечики и где в зарастающее ряской озерцо роняют летучие свои тени гибкие синие стрекозы, есть одна тропинка, и даже не тропинка, а вполне себе приличная дорожка. Протоптанная среди пёстрых, благоуханных сугробов трав и цветов, ведёт она к пасеке: там, среди почти десятка ульев, вооружившись дымарём, хозяйничает известный в округе и даже в городе Светозар Холмов. Мужик обстоятельный, немногословный, вежливый, — хотя когда покупатели просят мёду столько-то кило, ворчит: «Называйте в фунтах!», но потом, пересчитав сам, отвешивает, сколько требуется. И не ошибается. А так — пасечник как пасечник, трудяга не менее других.

Правда, когда, слегка отгоняя привязчивых пчёл, Холмов снимает защитную марлевую маску, — сразу бросается в глаза: а не очень-то похож он прочих пасечников. Кончики волос на его лице светлые, рыжеватые, как рыжеваты по краю и бороды здешних сельских мужиков, но в том-то и дело: бороду Холмов не носит вообще, ни единого дня, а, видать, бреется аж спозаранку, будто чиновник, которому с утра в присутствие, на службу.

И взгляд, скажем прямо, — не опишешь одним словом, какой взгляд: вроде б и не настырный,  не с наглецой, как у некоторых, но проникновенный и цепкий до необычайности: будто, пронзит, схватит тебя на мгновение за сердце, аж за душу грешную, да тут же и отпустит. Не зря ж, видать, и девки-молодухи, и бабы от одного взгляда пасечника тотчас закрываются обеими руками, будто вдруг без одёжи остались, а мужики, — на всякий случай, — крестятся торопливо, вот какой взгляд.

Что касаемо этого самого взгляда, был, сказывают, ещё такой эпизод: приехали на пасеку за мёдом некий, эдакий весь из себя, хозяин-барин в годах солидных, с женой и с работником-конюхом. И всё бы чинно да ладно, но этот Холмов как глянул на них, и будто молния обожгла-мелькнула! Схватил вдруг старый хозяин кнутовище да стал им охаживать и женушку молодую, и работничка своего услужливого, и те с воплями в лес убежали. Говорят, за дело. И скажите, что не всевидящий взгляд у пасечника! Вещий взгляд у него, любому ясно, вещий!

 

Частенько приезжают на пасеку господа в линялых чёрных котелках, с озабоченными, беспокойными лицами, и, скромно присев на скамейку неподалёку, терпеливо ждут, когда пасечник обратит на них внимание и подойдёт. Так и происходит. Однако в руках прибывших господ появляются не стеклянные ёмкости под мёд, будь то банки или хотя бы бутыли, а потёртые казённые папки, с мрачными, даже пугающими фотографиями, и анфас и в профиль, с записями и пометками. Пояснив суть своего вопроса и просьбы, прибывшие господа, торопливо, под диктовку пасечника, записывают и черкают что-то на листочках, но что именно, — сказать трудно: может, медовые рецепты, может, особенности поведения пчёл — или иных существ и особей.

И только степенный  господин с седыми ухоженными бакенбардами, — начальник над господами в котелках, а заодно и начальник сыскной полиции, не утруждает себя никакими записями: подчинённые-то — на что?

Сам он, что хотел на пасеке, уже получил, и старательно перевязывая вощёную бумагу на горловине полной банки сияющего солнцем мёда, не сдерживается от похвалы:

— Мёд у вас, господин Холмов, просто чудо, уснуть без него не могу! А проглочу хоть чайную ложечку, не запивая даже, — и летаю во сне, словно амур иль херувим какой, честное слово!

Видно, вспомнив о главном своём назначении, пасечник возвращается к ульям, раскуривает трубку диковинным табаком из добротного кожаного кисета, — и вдруг, открывая по очереди летки ульев, дует в них, накачивая табачным дымом. Что тут начинается! Пчёлы гурьбой вырываются из дощатых кубиков-жилищ, но не жалят яростно хозяина, а в эйфории кружат вокруг него, словно планеты вокруг светила. Тогда пасечник, усмехаясь одними лишь повеселевшими глазами, не просто дымит, а выталкивает из упругого рта зыбко дрожащие дымные колечки. Факир! Тут уж и полосатые пчёлки, не желая уступать хозяину, являют свою ловкость, лихо пронзают в полёте колечки затейливо тающего дыма — как полосатые тигры в цирке прыгают сквозь горящие обручи; да ещё и совершают потом в воздухе прямо-таки цирковые кульбиты: и кувыркаются через голову, и летают то брюшком кверху, то хвостиком вперёд, — загляденье.

 

Не диковина ли? А полно диковин в России, о! вы б только знали. Правда, и слухов несуразных хоть отбавляй. Что, к примеру, мистер Шерлок Холмс под именем Шерхолм посреди шумного рынка играет на обратной стороне скрипки,  возле медвежьего балагана, и медведи, подкравшись, протискивают лапу сквозь решётку, чтоб когтями подтянуть его к себе, познакомиться, — а он, веселя публику, в последний момент возьмёт да увёрнётся: не на такого напали! Или, увы, пропал он ни за грош, за понюх табака своего пагубного на вольных наших просторах. А то — будто б сидит он сиднем на высоченном утёсе, в позе индийской, и глядит днём вниз, на сибирскую реку, на сиянье её, а ночью — вверх, на звёзды, на их сиянье, в смыслы мира вникает.

Разное говорят. Уж хоть вы-то не верьте всем этим байкам: какой рассказчик да не плут? Соврут — и глазом не моргнут!

 

 

 

⁺ Увы, мистер Холмс, предпочитал особенный табачок, к которому, видимо, пристрастился в «китайских курильнях». В ту пору это курево считалось вполне подходящим при лёгочных заболеваниях, но позднее медики выявили, что оно опасно не только галлюцинациями, не только быстрым к нему привыканием, но и тяжёлыми последствиями для психического здоровья.

 

^*2  – «Россия и дедукция – нет, нет, невозможно!»