Михаил ПОПОВ. ПЕРВАЯ ЛАСТОЧКА. Повесть. Журнал «Вертикаль. ХХI век»

 

 

Попов Михаил Михайлович. Родился в Харькове в 1957 г. Окончил Литературный институт им. М. Горького. Автор многих книг прозы – романы, сборники повестей и рассказов, а также сборников стихов. Лауреат престижных литературных премий. Произведения переводились на китайский, французский, английский, немецкий, арабский, латышский языки. Неоднократно экранизировались. Заместитель главного редактора журнала «Москва», секретарь Союза писателей России, доцент Литературного института им. А.М. Горького. Живёт в Москве.

 

ПЕРВАЯ ЛАСТОЧКА

Повесть

 

Для начала я должен извиниться перед читателями. Для реализации моей замысловатой идеи, понадобится совершенно удивительная матчасть. Проще говоря, такой вид действительности, который в реальной жизни не встречается. Мне пришлось придумать институт, чтобы с помощью студентов в нём учащихся, и преподавателей, в нём работающих, попытаться реализовать пришедший мне в голову сюжет. Назвал я выдуманное заведение Литературным институтом. Надо признать, что нигде в мире не существует ничего подобного. Никому в голову не приходило учить такому делу как писательство. Писателями, все известные авторы, становятся без соответствующего диплома и ничуть не страдают от того, что не получили профильного образования.

Ну, в общем, институт как институт. Называется он, как я уже сказал, Литературный. Располагается, где-то в центре Москвы, в каком-нибудь старинном особняке, скажем, на Тверском бульваре. Студентов там не очень много, сотен пять или меньше. Отчасти он своей программою напоминает обычный филологический вуз. С одним существенным дополнением. Есть в нём так называемые семинары. Это группы молодых людей, человек двадцать, двадцать пять, они собираются раз в неделю в аудитории, куда приходит известный, или не очень литератор, и проводит с ними занятия, заключающиеся по большей части в «разборе» того, что эти студенты написали накануне.

Мы сконцентрируемся на одном таком, как у них говорят поэтическом, семинаре. Время (институтское) – конец первого курса. Время (большое), середина 70 годов прошлого века. В общем, основные очертания реальности понятны: ещё густая советская власть, отсутствие мобильных телефонов, Интернета, перебои с основными продуктами по стране. В Москве пока с этим лучше, но только пока.

Теперь переведём внимание на главного героя. Зовут его Сергей Сербаков, да, да фамилия раздражающая слух, и всю жизнь Сергею приходилось отвечать на разные переспросы – «как, Щербаков?», ничего уж с этим не поделаешь, таким урождён папой и мамой. Он член поэтического семинара Льва Ивановича Ешенина, фронтовика, инвалида, оптимиста, любителя заседать в собраниях, и обрушить на голову своих семинаристов обвинения в неверии в прогресс и высокое назначение человека. Каждый год он выпускает по толстой книги стихотворений, написанных в жанре «взвейтесь, развейтесь», является членом президиума десяти премий и центральных советов всяческих организаций и, несмотря на семьдесят с лишним лет, смотрит в будущее сквозь розовые очки. Сергей является самым слабым студентом семинара, и хотя стремится работать в том же самом стиле, что его маститый руководитель, руководителя этого он совершенно не удовлетворяет и не радует.

Несколько слов о других насельниках ешенинского ковчега. Кстати, фамилия руководителя тоже не без изъяна, только её никто не осмеливается коверкать, разве что кто-то из членов своего преподавательского круга. А там есть остроумцы. Об этом позже.

Итак, с кого начать, с Ёнина, Тоже Сергея, соседа Сербакова по комнате в общежитии, маленького, плотного, но утверждающего, что раньше занимался баскетболом. Был, мол, разыгрывающим. Он почти также бездарен как Сербаков, но пользуется большим уважением семинаристов, за своё глубоко товарищеское поведение, а также презрение к деньгам.

Следующий: Векиль Алиев, возрастной, состоятельный азербайджанец, припарковавший чуть ли не с первого дня обучения 21-ю «Волгу» у дверей общежития, каким-то образом договорившийся, что будет жить один, и всегда отличавшийся гостеприимством. Стоило кому-нибудь только ступить на территорию его комнаты, как на столе Векиля оказывалась бутылка коньяка и фрукты. Поскольку соответственно отдариваться у однокурсников возможности не было, они избегали комнаты Алиева, чтобы не попасть в моральное рабство.

Один также жил, уж совсем не понятно почему, Саша Черешневый, улыбчивый крымчанин, рослый, в золочёных очках, всё время с новым анекдотом на кончике языка.

Были и девушки. Их в то, почти доисторическое время, было в институте очень мало, но всё же были. Две подружки, Ксанка Одинцова дочь ответсека литературного журнала «Елабуга» из Татарстана, и посему завидная невеста, пусть и некрасивая, приземистая как табуретка, с тяжёлым грудным смехом, и пугающими выходками. И Изабелла Брюквина, совершенно неясно чья дочь, длинная, узкоплечая, подслеповатая, в толстых, почти как у руководителя очках. Да, я не сказал, что Ешенин плохо видел, несмотря на что пошёл добровольцем в ополчение, и даже не погиб.

Ну, кто там ещё. Калининградский грузин Минад Нодаров, худой, самоуверенный, с огромной ассирийской бородой, скрывавшей, поразительно маленький, дегенеративный подбородок, очень заметный, если посмотреть сбоку на просвет. Сын, между прочим, начальника калининградского пароходства, державший у себя посему открытый стол для друзей с разного рода морскими деликатесами, доставлявшимися регулярно балтийскими кавторангами.

Всё это были люди, которых Сергей Сербаков ненавидел, любил перемыть им кости, с теми, кто соглашался это сделать, и все они были хоть чуть-чуть, но талантливее Сербакова. Он этого, конечно, не признавал, но как-то всё же чувствовал. Ему снились мстительные сны о них, в которых он регулярно оказывался в выигрышном положении, тем огорчительнее были пробуждения.

Были ли люди талантливые в общежитии Литературного института? Конечно, были. Например, Серёжа Васильев, большой любитель портвейна, беломора, и любимец женщин, Это несмотря на довольно невзрачную внешность. Что говорит о поразительном внутреннем зрении русских женщин. Хотя среди поклонниц таланта Васильева были и иностранки.

В общем, такая преамбула.

Повествование начинается непогожим сентябрьским утром в комнате общежития Литературного института, немытое окно которого, выходящее на Останкинскую башню, косо занавешено какой-то тряпкой. За окном этим идёт мелкий неприятный дождь. Пахнет вчерашней пьянкой, кислым бельём, табачным перегаром, на столе следы небогатого вчерашнего застолья. На кровати Ёнина, соседа Сербакова, комок из одеяла и полураздетого храпящего тела. Сербаков, пивший вчера меньше других, потому что сегодня вторник, день его обсуждения на семинаре, и он решил с утра немного поработать над текстом своей подборки, пока никто не мешает.

Натянув штаны, Сергей садится к столу и открывает стоящую под столом тумбочку, где он прячет свою новую рукопись. Тумбочка открывается сложно, с применением особых приёмов, которые известны только Сербакову, ввиду чего является его персональным сейфом. Проделав положенные пассы с дверцей, Сергей кладёт на расчищенный от объедков край стола свои немного мятые листы и упирается в них взглядом. Работа начинается. Сербаков помнит фразу «морячка», так они зовут между собой своего служившего на флоте руководителя. Она звучит так: скорость эскадры измеряется по скорости самого медленного корабля. Это было сказано с прозрачным намёком на то, что именно он Сербаков тормозит творческий рост семинара. Его это очень задело. Он поклялся исправить ситуацию. Но легко пообещать это себе, но довольно трудно сделать. Всю предыдущую неделю Сергей сидел над рукописью, что-то вычёркивал, вписывал, но положение не улучшалось. Перепечатал подборку на своём шумном драндулете по имени «Москва» и спрятал в тумбочку, чтобы Ёнин не обнаружил её и не начал прилюдно издеваться, на что он был большой умелец. Хватит Сербакову будет и того, что сделают с его стихами на самом семинаре, не хватало, чтобы и в родной пещере ему устраивали аутодафе.

Сербаков читает машинописный текст:

 

Рассказ

 

Дошёл рассказ до глубины,

И по спине дождём – мурашки,

И дед сидел белей стены.

Продолжил, хлопнув рюмку бражки.

– После войны здесь был колхоз,

Великолепные масштабы,

Здесь с песней шли на сенокос,

Решительно рожали бабы.

Рожали так, что во дворах,

До темноты, встав спозаранку,

С пустой гранатой детвора,

Под гусеницы лезла к танку.

 

Сербаков действительно выпил вчера немного, но у него явно что-то происходило с головой. Он потряс ею. Что же это делается, братцы! Посмотрел в сторону храпящего Ёнина. От него ждать помощи было бесполезно, да и не хотелось её.

Автор ещё раз перечитал напечатанное стихотворение. Потом ещё. Стал рыться в рукописных исчёрканных листах. Вот оно.

 

Рассказ

 

Проник до глубины рассказ,

Мурашки на спине затронув,

И вновь продолжил дед свой сказ

После минутного молчания вздрогнув.

– После войны здесь был колхоз,

Великолепные масштабы,

Здесь с песней шли на сенокос,

Под петухов рожали бабы.

Рожали так, что во дворах,

Покуда только не стемнеет,

Шумела бойко детвора,

И каждый знал, что смех согреет.

 

Вот это был его текст. От и до. А напечатанный... После некоторого раздумья Сербаков решил, что напечатанный лучше. Стройнее, и как-то ритмически чище, словно тому, кто редактировал удалось проделать с ним все те манипуляции, которые он, Сербаков, и сам собирался проделать. Подогнал размер, выпрямил смысл там, где надо.

Но он же этого не делал!

Но это сделано!

В комнате было не холодно, но по спине Сербакова побежали те самые «мурашки».

Он мог бы отбросить «отредактированный» вариант, и перепечатать ещё раз свой, но не мог не признать, что «чужой» вариант определённо выше качеством.

Так, следовало удостовериться, одиночный ли это случай. Сербаков схватился за второй лист. На этот раз он начал с рукописного оригинала.

 

Родина

 

Россия, Родина моя!

Прекрасней нет моей Отчизны.

Пускай уж дрогнет вся земля,

Мы не падём, мы не капризны.

 

Мы не для прихоти и славы

Встаём, когда нас рьяно бьют.

И не потерпим мы отравы,

Которую нам часто подают.

 

Россия – мать своих детей,

Тепла, хоть иногда морозна.

Не стой у наших ты дверей,

А то потом уж будет поздно.

 

Ну, мысль сильная выражена, пусть иногда и не совсем ладно. Посмотрим, что мы достали из тумбочки:.

 

Родина

 

Россия, Родина моя!

Прекрасней нет Отчизны нашей,

Мы скажем, правды не тая,

Врагов съедим на завтрак с кашей.

 

Мы не для славы вышли в бой,

Пусть нас и бьют но мы крепчаем,

На выпад ярости слепой,

Мы благородно отвечаем.

 

Россия – ты ведь наша мать!

Пускай везде стоят морозы,

Тебя мы будем согревать

Губами, промокнувши слезы.

 

Ну, это уж совсем. Сербаков почти не узнал своего изначального стихотворения в напечатанном тексте. Но и сказать, что в новом варианте его замысел был как-то очень извращён тоже нельзя.

Ладно, это всё частности. Важно определить, кто это сделал! И зачем?! Поиздеваться над самым медленным катером эскадры?

Сербаков посмотрел на все ещё храпящего соседа. Нет, этот  на такое не способен. Он и сам-то  вымучивает каждую строчку. Предпоследний по скорости дредноут!

В чудеса, советский парень Сергей Сербаков, ни в малейшей степени не верил. Выписывал в юные годы журнал «Техника молодёжи» и задумывался о полётах на Луну. Поэзия, будь она неладна, пересилила.

Вставал в полный рост и один практический вопрос. Что делать со всеми этим. Сергей взвесил в руке рукопись неизвестного происхождения.

Предложить на обсуждение? Сжечь сейчас в пепельнице? Только она, пепельница, сейчас полна окурков.

Ёнин зашевелился. Сергей сунул все листы, лежавшие перед ним, в тумбочку и закрыл её своим замысловатым способом. Никто  до них теперь не доберется.

И тут же проснулось одно сомнение. А как эти неизвестные шутники сумели раскрыть секрет его тумбочки? Это не могло произойти просто так. Секрет он знал только один!!! И никому его не рассказывал!

Сербаков лёг на кровать и отвернулся к стене. Предстояло серьёзно обдумать сложившуюся ситуацию.

Причём, выводы надо было делать срочно. В три часа пополудни начинался семинар. Надо было успеть заехать на кафедру и отдать «морячку» тексты стихотворений. Вообще-то это было нарушением порядка, тексты следовало доставлять на кафедру за неделю до обсуждения, или хотя бы за несколько дней до того, но у Ешенина была своя манера. Он любил работать со «свежим впечатлением» от прочитанного.

Одним словом Сербаков решил вот что: он принимает вызов. Пока не ясно до конца, каким образом тексты попали в его тумбочку, он будет считать их своими. Они напечатаны на его машинке «Москва», они лежат в его секретном месте. Кто решится утверждать, что не Сербаков их автор?! Потом, у него, Сербакова, будет возможность понаблюдать за реакцией присутствующих на семинаре. Шутникам или шутнику будет трудно сыграть отсутствие всякой реакции на событие. А если он это сыграет, то стихи окончательно и бесповоротно поменяют авторство. Зачем была проделана вся эта огромная работа, останется неизвестным, но и Бог с ним. Короче говоря, он Сергей Сербаков не трус, и он принимает вызов. Они хотели его смутить или запугать, у них ничего не получиться.

На дрожащих ногах, он вошёл на кафедру в час пятнадцать. Ешенин Лев Иванович, маленький, крепкий, подтянутый, как будто до сих облаченный в морской китель, пил чай с лаборанткой Лизочкой и баловал её, как водится, морскими историями. На Сербакова он посмотрел строго, протянул руку-клешню с тремя пальцами.

– Давайте!

У Сербакова, оказывается, дрожали не только ноги, но и руки. Перебарывая эту слабость, Сергей, открыл свой портфельчик и вынул стопочку странных, неизвестно чьих подделок. Он был готов к тому, что потолок сейчас обрушится ему на голову. Потолок не обрушился. Ешенин извинился перед Лизочкой, и положил тексты перед собой. Сербаков незаметно улизнул.

Борясь со своей слабостью, и немного проклиная себя за то, что пошёл на такое свирепое дело, будучи, как выясняется, слабаком, Сергей добрёл до конца Большой Бронной улицы и вошёл в стекляшку кафе «Аист». Это было не то роскошное заведение, что мы обнаруживаем сейчас на этом месте. Просто забегаловка, где нередко студенты Литинститута продолжали свой семинар, после его окончания в аудитории. За сухим вином.

Денег у Сербакова было мало. Хватало ровно на два стакана «Алиготе». Он взял один стакан, второй предполагая приобрести по итогам скорого уже заседания. Чувствовал, что его нервам понадобится поддержка. Выпил холодную кислятину, несмотря на свой гастрит. И на него с новой силой навалились сомнения. Да, что же это, чёрт возьми, за история?! Может это он сам, в состоянии опьянения сел к машинке и изготовил новую версию подборки, а потом забыл о сделанном?!

Нет, он точно помнил всю последнюю неделю. Денег у него все эти дни было в обрез, а угощать его, Сербакова, желающих не было. Не популярной он был личностью.

Ещё сорок минут до начала семинара.

Пойду на бульвар, решил Сербаков.

Тверской бульвар в эти годы не был ещё оснащён памятником Есенину, не был замощён белым камнем, нёс на себе следы немного пренебрежительного отношения властей – подзапущен, зарос неподстриженными кустами, и этим немного первобытным обликом Сербакову нравился. Он сел на скамейку и провёл последний мозговой штурм обрисовавшейся проблемы.

Надо признать, кто-то, весьма ловкий и ехидный, над ним подшучивает. Смысл этого подшучивания, неясен. Субъект, тоже не просматривается. Чем Сербаков рискует поддаваясь на провокацию? Серьёзно, ничем. Разоблачить его прямо там, в аудитории невозможно. Сербаков будет настаивать, что это его стихи и всё тут. Любые утверждения обратного будут зиждиться на весьма зыбких основаниях. И вообще неясно, какую пользу этот «шутник» собирается из данной ситуации извлечь.

Ладно, пора.

Сербаков положил в рот две подушечки ментоловой жвачки, тогда уже была такая, и отправился на место свидания с неведомым.

Он садился всегда в аудитории в первом ряду. Неосознанное желание быть поближе к власти? На этот раз он сел в самый левый край первого ряда, чтобы «морячёк» не унюхал его сухое вино. Это была в известном смысле неудобная позиция, отрезала возможность наблюдения за подозреваемыми фигурантами. Но, резко изменив свою дислокацию, Сербаков дал бы им понять, что он что-то подозревает.

Публика постепенно накапливалась. Те, кто обычно опаздывал, опаздывали и сегодня. Не было силы, что могла бы их заставить приходить вовремя. Сербаков чувствовал, как за его спиной постепенно скапливается некая тёмная сила. А, может быть, и не тёмная. Очень хотелось обернутся, но каждый раз останавливал себя. Будем смотреть искоса.

Когда Ешенин вошёл в аудиторию, Сербаков перестал волноваться за своё вино. «Морячёк» был явно с какого-то кафедрального мероприятия, слегка подогрет алкогольными парами дружеского застолья. Может быть, и тексты ещё не смотрел.

Нет, явно уже посмотрел. Руководитель семинар поискал Сербакова на привычном месте, не нашёл, удивился. Потом нашёл, и даже, кажется, немного, обрадовался.

– У нас сегодня немножко необычный семинар, – начал он, прессуя взглядом стопочку листов бумаги со стихами Сербакова.

Сергей напрягся. Ему казалось именно сейчас должно что-то произойти. Нет, всё развивалось штатно.

Примерные семинаристы распечатывали свои подборки через пять копирок и за неделю раздавали коллегам по семинару. У Сербакова, понятно, такой возможности не было с его тумбочкой. Надо было ждать, как развернёт ситуацию «морячёк». Он начал остроумно. Со стихотворения, которое Сергей присовокупил к подборке, не посылая его в тумбочку. Это был текст в старой его манере. Заканчивалось оно строфой:

 

Сдам автомат свой в пирамиду.

Возьму чернила и перо,

Окину взором всю равнину,

Где от хлебов желтым-желто.

 

Сзади послышался чей-то вздох. То есть, слушатели опознали в тексте старого Сербакова. Ешенин помедлил минутку, окинул победоносным взором семинар и начал  читать. Сначала сзади послушалось какое-то шевеление, потом несколько покащливаний в кулак, потом другие, уже множественные звуки. Руководитель продолжал читать, не обращая внимания на реакцию аудитории.

Наконец закончил.

– Ну, как?

– Да, – весело и нагло, как всегда, крикнула с места Ксанка, – Серёжа нас прямо поразил.

 Вслед за ней положительный возглас издал Серёжа Васильев и выразительно развёл руками. Нодар чуть скривил угол своего ассирийского рта и прошипел что-то положительное. Привыкший ориентироваться на большинство Алиев, сцепил руки замком и потряс в сторону именинника.

Сербаков осторожно развернулся, чтобы одним глазом окинуть эту «гуманитарную оргию». Не притворяются? Да, вроде, нет.

– Гора родила мысль! – Сказал остроумничавший как обычной Черешневый.

– Да, – подвёл итог Ешенин, – количество, наконец, перешло в качество. Честно говоря, я уже потерял было веру в Сербакова, а он... Приходится признать, что это благотворная атмосфера семинара так повлияла на него.    

Только зная, что руководитель немного хлебнул перед семинаром, можно было подумать, что руководитель говорит серьёзно.

 

На этом месте повествование делает передышку, и есть возможность сказать несколько слов о главном герое. Важно, наверно, то, что Сергей Сербаков был родов из молдавского города Бельцы, из большой семьи, у него два брата и сестра. Братья старшие по отношению к Сергею, сестра младшая и вскоре скончавшаяся. Самый старший брат Сербаков Илья служил мелиоратором в совхозе, средний Георгий – закончил институт культуры в Кишинёве по факультету организация массовых зрелищ. Имел два таланта – превосходно играл на аккордеоне и чуть хуже на скрипке. Любимым его занятием было истязание младшего брата. Из этой перманентной битвы, продолжавшейся все школьные годы, Сергей вышел закалённым, и готовым к любым неожиданностям большой жизни. То есть, осмотрительным, никому не верящим на слово, скуповатым, и, в общем, себе на уме. В восьмом примерно классе он прочитал вне школьной программе, а по собственному наитию, «Героя нашего времени», и небольшой этот роман произвёл на него потрясающее, но не много странное впечатление. Сергей счёл Лермонтова вершиной всех литературных умений, что, в принципе, не так уж далеко от истины. Например, Чехов считал так же. Но это не помешало нашему классику ознакомиться со множеством и других писательских сочинений. Сергей Сербаков напротив, совершенно бросил читать. Когда ему предлагали какую-то беллетристику, он спрашивал, лучше ли это сочинение, чем «Герой нашего времени». Конечно, получал ответ, как правило, что нет, немножко похуже. Тогда он говорил и резонно: а зачем я тогда буду тратить на этого писателя время, если он хуже Лермонтова. Так примерно рассуждал и один исламский калиф об Александрийской библиотеке, собираясь её сжечь. «Если в её книгах написано то же самое, что в Коране, зачем она нужна такая большая. Если не то, что написано в Коране, то тем более она не нужна?»

На вступительных экзаменах ему достался вопрос имеющий отношение, как нетрудно догадаться, именно к «Герою нашего времени», и Сербаков, при весьма минимальных шансах, при слабой вступительной работе с блеском вошёл в права студента Литинститута. Он, можно сказать, уверовал в Лермонтовский роман. Мечтал раскрыть его тайну, перечитал бессчётное количество раз, и даже в порыве почитания переписал его от руки, благо объёмом роман этот не так уж велик.

 

Теперь вернёмся к первому успешному обсуждению Сергея. Закончилось оно вполне предсказуемо – выпивкой в «Аисте». Сразу же у вчерашнего ещё аутсайдера образовалось целая группа друзей, радостно сопроводившая его в стекляшку на углу Малой и Большой Бронных улиц, где и состоялось необъявленное чествование нового русского поэта. Сергей охотно чокался с друзьями, но выпивал как-то опасливо. А что если тайная сила его тумбочки пропадёт, как он будет выглядеть на очередном обсуждении. Конечно, можно будет потянуть с полгодика, намекая на углублённую работу над текстами, но, в конце концов, всё ведь раскроется. Сергей гнал от себя эти мысли, но без особого успеха, они изрядно отравляли ему удовольствие от праздничной попойки

Но тумбочка вела себя честно. Всякий раз, когда в неё погружался очередной текст Сербакова, она исправно его редактировала, доводя до вполне приемлемого уровня. Так что Сергей постепенно перестал бояться. Но так до конца не утратил немного сакраментального отношения к этому предмету мебели. Такое же в своё время высказывала его мать к первому купленному телевизору семьёй Сербаковых. Откуда-то она взяла правило, что ценный и сложный прибор не может работать больше трёх часов подряд. И всякий раз выключала его, даже если это была середина «Свадьбы в Малиновке», чтобы он «отдохнул». Так и Сергей не позволял себе «включать» тумбочку, чаще раза в месяц. Почему так, ответить он не мог, но твердо следовал этому правилу. Впрочем продукции, производимой тумбочным редактором хватало с лихвой для семинарских дел. Появилась у него шальная мысль попробовать, в этом смысле творчество кого-нибудь из собратьев по институту, но он эту мысль рассматривал как провокационную, и всячески гнал от себя. Вдруг, тумбочка не так его Сербакова поймёт, и «обидится». Исключать такой возможности было нельзя. Сергей установил с удивительным «чёрным ящиком» регулярные, можно сказать, семейные отношения и пребывал в полном довольстве ситуацией и собой.

Так продолжалось года два. И вот настал третий курс. Сербаков женился. Ему было уже двадцать четыре года. Надо сказать, что он отслужил два года в Советской Армии, где щедро населял всевозможные «Боевые листки» продукцией своей щедрой, но тогда ещё малопрофессиональной лиры.

Невест хватало и в институте, где в то время скопилось на пяти курсах немало писательских дочек. Их успешные родители охотно направляли их в ВУЗ, который некогда окончили сами, в надежде, что они выберут кого-нибудь из подрастающих гениев. Из писательских дочек, девушки эти готовились стать писательскими жёнами, так что серьёзное образование им было ни к чему.

Сербаков среди этих, как правило, славных и весёлых дев, котировался достаточно высоко, но подчиняясь какому-то своему мужскому чутью, выбрал себе спутницу жизни из числа своих Бельцких девушек. И не прогадал. Спутница жизни ему досталась незаурядная во многих смыслах. Крупная, смешливая, по женски рукастая, то есть наученная своей матерью всем премудростям хозяйства, неунывающая ни в каких житейских обстоятельствах. Что особенно нравилось Сергею, это её имя – Галя. Точно такое же имя носила спутница жизни любимого поэта Сергея Юрия Кузнецова. Вернее не так, подобным образом её звал Юрий Поликарпович. Природное имя у его казахской красавицы было другое, но поэту нравилось – Гала. И даже так: «Г» он произносил как «Х», что выходило очень колоритно. Так вот, Сербаков ему подражал. Но только в этом. Что касается поэтического стиля, он у него (вернее, у тумбочки) был другой.

Ну, вот, жена. Жена, это семья. А с семьёй как-то неловко жить в общежитии. Все равно как у тёщи, этого нельзя, того нельзя. Но выход нашёлся. В те годы шло массовое расселение коммуналок в центре города. В частности на улице Горького, между площадями Маяковского и Пушкина. В образовавшиеся не маленькие квартиры пускали дворников, которым надлежало эту столичную улицу мести и убирать от снега. Один какой-то предприимчивый студент обратился к местному районному начальству, договорился на выгодных для себя условиях, и за ним уже потянулись различные его знакомые по институту. Молодым Сербаковым досталась квартира неподалёку от ресторана «Баку». За это он должен был держать в исчерпывающем виде улицу перед самим рестораном, и двор на задах этого ресторана. Молодые разместились в пятикомнатной квартире с паркетными, адски хрустящими полами, плохо закрывающимися окнами, минимумом мебели. Ушлые ребята из первозаселенцев подсказали как подключить свет и газ, так, чтобы за это не нужно было платить. Сербаковы перенесли свои вещички и стали обрастать хозяйством, вещами, кухонными принадлежностями. Нашли в какой-то из квартир брошенный телевизор, наладили, а потом притащили со свалки старый холодильник, и оказалось, что он тоже работоспособен. Получилось, как в анекдоте, который появится лет через двадцать – жизнь то налаживается!

Сначала были кое какие трудности, в частности, производственные. Нужно было где-то добывать соль с песком, для посыпания антикварных столичных тротуаров. Сергей что-то занимал, что-то покупал. Рано утром, часов в шесть с лопатой или метлой брёл «на участок», который с ненавистью убирал. Но потом, и с этим всё устроилось. Оказывается такая удачная локация как у него, была далеко не у всех пишущих стихи в Москве. До общежития надо было тащиться пятнадцать остановок на троллейбусе, это не для москвичей, или куда-нибудь в Ясенево для тех, кто был в Москве прописан. А тут, улица Горького, все в винных магазинах, ночная жизнь и тому всё подобное. В молодые годы легко заводишь знакомых, особенно если у тебя есть жильё там, где оно было у Сербакова. Все однокурсники, друзья однокурсников, просто люди пишущие стихи, забредали к дворнику на огонёк, а то и оставались ночевать после длительных посиделок. Жена Халя, была явно не в восторге от этого, но у неё оставались две неприкосновенные комнаты за кухней, куда не было хода гостям. Кроме того, эти гости поутру брали в руки метлы и лопаты и отправлялись вместе я хозяином на участок, который выполнял, что-то вроде роли бригадира. Дело здорово спорилось. Отпущенные гости отправлялись похмеляться, Сергей, не похмелявшийся никогда, являлся к семье на завтрак.

Со временем в этой части района скопилось столько дворненских квартир, и жизнь в них шла такая интересная и скандальная, что это место впору было называть вороньей слободой. Сербаковы лишь частично участвовали в этой жизни, всё же Сергей проявлял определённую осмотрительность, сказывалась в нём провинциальная закваска, мешавшая последовательно романтическому образу поведения, которое дозволяли себе отдельные персонажи из поэтического мира, клубившегося в вороньей слободе. Сербаков всё же регулярно питался, мылся, проводил большую часть вечеров за учебниками, подтягивая себя немного но по всем предметам.

К тому же у них с Халей развёлся на своей территории такой провинциальный, чистоплотный быт, что Сергей даже стал его стесняться и никого их лихих приятелей туда не допускал. На половине поэта стояла в самой большой комнате на тумбочке огромная, чуть барахлившая, машина «Ятрань» и приставленный к ней барный круглый стул. На нём восседал творец.

Это была не та тумбочка, естественно. Судьба главной сложилась с приключениями. При выселении из общежития её следовало, естественно, украсть. Но тут накануне этого события всю общежитскую мебель переписали и набили сзади на неё инвентарные номера. Сергей страшно переживал, как бы это клеймление не повредило деловым качествам тумбочки. Не повредило. Но с железным клеймом её было намного труднее вынести вон. Вахтеры словно осатанели. До этого им было совершенно плевать, кто вносит, и кто выносит любую мебель, а тут норовила заглянуть в спину каждой сапожной щетки.

Из-за этих событий Сергей прожил три лишних дня в общежитии, ездил на работу в такую даль. Всё никак не созревал подходящий план. Наконец созрел. Серёжа Васильев согласился стать соучастником преступления. Отвлёк старушку Никаноровну куда-то в сторону лекционного зала, она пошла, поддаваясь на невероятную выдумку поэта, но стоило Сербакову двинуться в направлении двери, как зазвонил телефон. Ноги у Сергея подкосились. Он не нашёл ничего лучше, как поставить тумбочку на кафельный пол и сесть на неё, отчего одна ножка подломилась. Никаноровна, конечно, застукала его на месте ещё несовершённого преступления.

Слава Богу Серёжа Васильев не дал ей и рта открыть.

– И вот ещё о чём я должен доложить, как член комитета комсомола, на заседании этого самого комитета Мебель в нашем общежитии приходит в негодность, и студентам приходиться за свой счёт её ремонтировать.

В общем, пока старушка соображала в чём тут дело, Сербаков вынес тумбочку и отломавшуюся ножку.

Вечером он тщательно тумбочку починил, потом проверил, не утратила ли она способность к своей обыкновенной работе от перемены локации и подломленной ножки. Всё было в порядке. Сергей вздохнул свободно. Перспективы вырисовывались великолепные. Ешенин уже организовал ему пару публикаций в изданиях, где имел определённый вес; в молодогвардейском альманахе «Стихи» и журнале «Литературная учёба». О молодом поэте заговорили в статьях активных критиков, как о перспективном таланте, стали включать в различные критические «обоймы», начали приглашать на поэтические совещания, областные, кустовые. Другими словами Сергея Сербакова подхватила волна новой для него литературной жизни. Он познавал её сразу в двух ипостасях, и официальной и андеграундной. Днём он выступал как продвинутый комсомольский поэт, правда не рвущийся в активисты, чтобы не скомпрометировать себя перед поэтическими деятелями литературной тени; вечером и до поздней ночи принимал представителей угнетаемой цензурой новой поросли стихотворцев, вместе с портвейном и их диковатыми рифмами. Тогда в густом сигаретном дыму и скоплении винных паров ему, да и всем прочим, рисовались картины великолепного будущего на родине, а чаще где-нибудь за её рубежами. В возможность радикального перестроения режима никто из разумных людей не верил. Часть запретных поэтов всё же рассчитывала на возможность какого-то симбиоза с властью, но большая часть категорически презирала даже самые невинные попытки проскользнуть по этим конформистским путям. От таких Сергей даже скрывал журналы со своими официальными публикациями. Сам он никак не мог решить, какое для себя выбрать положение, и на всякий случай складывал яйца в разные корзины. Тумбочка вела себя так, как будто знала о существовании цензуры, и большую часть предлагаемой ей на редактуру текстов выправляла в соответствии с требованиями этой инстанции.

Но иногда на неё (тумбочку) что-то находило, и тогда невинные сетования Сербакова на то, что дома в деревне у некой старушки заборчик покосился, крыша прохудилась, выдавала вдруг эпиталаму в духе «прощай немытая Россия». Сергей, конечно, никому из своих дневных друзей этого не показывал, но зато приберегал для друзей портвейновых, и заслуживал поощрительные отзывы.

Ночные поэты, в общем, относились к Сербакову как к неплохому, может быть даже слегка даровитому парню, но не как к своему ровне. Скорее как к учредителю поэтического клуба. А бывали в его клубе самые различные личности. И представители группы «Московское временя», и метаметафористы. Сербаков старался, чтобы они не пересекались, потому что слышал, что представители этих групп находятся в какой-то конфронтации. Вроде как символисты и имажинисты. Рядом с электрической машинкой «Ятрань» стоял большой чёрный, «сталинский» телефон, также оставшийся от прежних хозяев. И когда вдруг посреди ночи раздавался звонок, Сербаков быстро соображал, стоит ли сейчас в компанию к  Сопровскому, добавлять ещё и Ерёму, гружёного бутылками «Тамянки», или имеет смысл соврать и сказать, что у него не приёмный день.

Сербакова при свете дня познакомили с Ионом Друце и он так проникся творчеством Сергея, что пообещал помочь молодому молдавскому гению, (у которого не было, к слову, ни капли молдавской крови) с московской пропиской. Халя на радостях родила, двух великолепных  парней, названных Виктором и Виталием, очевидно для того, чтобы не путать.

В Москву примчались братья Сергея, чтобы полюбоваться на племянников. Были поражены размерами квартиры своего младшенького и пообещали помочь с мебелью. Средний брат, музыкант Георгий естественно, был с аккордеоном и донимал его дребезгом всех окружающих. Но не этим запомнился визит братьев, а тем, что впервые у них состоялся родственный разговор о погибшей сестре Оле. Самой младшей из них. Отчего-то в семье не было принято говорить об этой трагедии. Кое в чём рассказы братьев совпадали. Был взрыв газа на третьем этаже. Подъезд сложился. Старший брат Илья утверждал, что когда разобрали развалины, следов Оли там совсем не обнаружили. Средний, что нашли какое-то месиво из нескольких раздавленных человек, так что... А вслед за этим было опять очень много аккордеона и пьяных рассказов аккордеониста.

Старший брат, тот, который мелиоратор, чувствуя, что средний уже достал всех присутствующих, тоже кое-что вспомнил. Историю о том, как они вдвоём Сергей и Георгий ходили в детстве в лавку за керосином. Сербакова-младшего там неосторожно обрызгали горючей жидкостью и довольно сильно, и тогда будущий аккордеонист пустил в ход свою естественнонаучную сообразительность. Предложил поджечь рубашку, керосин, мол, выгорит, а рубашке ничего не будет. Вон фитиль в лампе не сгорает же.

– Почему не знаю, ты не снял перед этим рубашку с Серого, а стал поджигать на нём?

Аккордеонист морщился, шипел, утверждал, что про эту историю – «всё наврали». В общем, было ему очень неприятно. Домашний метод окорота действовал безотказно.

– Да, если бы проходящие дядьки не забросали Серого песком, не было бы у нас такой квартиры в Москве.

Братья уехали, жизнь пошла своим ходом.

Неправильным было бы считать, что общение с тумбочкой стало для Сербакова делом рутинным. Нет, он каждый раз волновался, когда прятал внутрь на ночь исписанные листки. Больше того, он предпринимал попытки раскрыть тайну тумбочки. Правда, не шёл в этом направлении слишком далеко по материальной части. Не разбирал её, не поджигал, не отколупывал кусок дерева и не отдавал его на какой-нибудь анализ. Он решил для начала установить такой факт: один ли он является обладателем столько удивительного артефакта?

Как это можно было сделать? Расспросить хотя бы кого-нибудь из своих собратьев поэтов на этот счёт. Легко сказать, расспросить. Ведь надо при этом не выдать себя. Иначе рухнет карьера молодого гения. Да и вообще начнётся такая круговерть! Так что следовало опасливо водить разговоры вокруг темы, не заступая слишком далеко за опасный край. Лучше всего говорить было с выпившими поэтами. Пьяный менее скрытен, часто непреднамеренно болтлив. Да и впоследствии можно списать такой разговор на воздействие алкоголя.

По правде говоря, начал он это своё маловразумительное расследование ещё в общежитии. Подобрался к Серёже Васильеву в тот момент, когда тот был особенно благодушен и склонен пофилософствовать. Спросил, что ему, Васильеву, несомненной звезде ВУЗа, помогает в работе.

Васильев принял из рук Сербакова стакан крепленого вина «Варна», как стакан цикуты. Покорно выпил, и переспросил, икнув:

– А?

– Я говорю, ты не замечал какой-нибудь связи между каким-то конкретным столом и приливом вдохновения?

– Не понимаю, тебя.

– Вот, скажем, сидишь ты у себя в комнате, на таком-то стуле, и дело у тебя идёт, а сидишь в институте, на другом стуле...

Васильев поморщился, отрыгнул «Варной».

– Чего тебе надо? Какой стул? Я и на очке писал не раз. «Слаще мёда, мягче воска Аня из Петрозаводска!» Это написано под душем.

Сербаков и сам понимал, что формулирует довольно убого свой интерес. Но спросить определённее и откровеннее боялся.

Векиль Алиев, к которому Сергей зашёл по этому делу, сначала накачал его коньком «Гек-Гель», а когда гость совсем уже отчаялся добраться хоть до какого-нибудь смысла в их беседе, вдруг рассказал историю про одного своего знакомого переводчика с азербайджанского, который «просто творил чудеса», переносил нетронутым весь ценный смысл тюркского оригинала в свой русский перевод.

– Просто прятал мою рукопись в шкаф, а назавтра доставал из шкафа чудо-перевод.

При этом Алиев коварно и лукаво улыбался сквозь коньячную рюмку так, что пьяное сердце Сербакова затрепетало. Наутро, придя я в себя, он рассудил, что владелец «Волги» ничего сверхъестественного в виду не имел. У него в стихах и в помине не было «ценного смысла», который можно было нетронутым перенести в какой-то другой язык. Во всём виноват коньяк, как сказано у Булгакова. Да и он сам слишком уж был настроен на поиски хотя бы микроскопических следов тумбочной темы в окружающей поэтической действительности.

Немного поволновал его и Черешневый. Весёлый, очкастый, здоровенный крымчанин, казалось понял Сербакова с полуслова. Стоило тому начать свою сложную обходную речь, как он запустил пятерню в кудрявую голову и закричал.

– Да! Точно! Как-то написал я стишок, засунул его между книгами, и забыл, а когда спустя полгода нашёл, вытащил на свет, читаю, ё-моё. Не мог я такое написать! Но почерк-то мой! Соображаешь. Минут двадцать на него смотрел, прикидывал, а может, это я откуда-то перепёр?!

Сергей даже смутился.

Успокоило его только то, что Черешневый с этой темы, тут же переключился на другую, не менее интересную для него. Значит, не был этой историей поражён в самое сердце.

Похожую историю рассказал и Ешенин. Как-то во время переезда затерялась рукопись его небольшой поэтической книжки. Он помнил, что написал её, даже кое-где оставались следы в виде черновиков, но сам текст утратился. А потом нашёлся в самом неожиданном месте в гараже, в багажнике старого «Москвича», который Ешенин задумал продать соседу по переделкинской даче. Тот уже и перегнал инвалидный транспорт к себе, и только после обнаружил под старыми газетами ту самую рукопись.

– И принёс мне. А ведь мог издать под своим именем. Я за эти годы сплошь позабыл, что там было. Читал, удивлялся, что был когда-то на такое способен.

Да, всё это было интересно, но не то. Ум Сербакова действовал как католический комитет в Лурде, отсекая все хоть чуть-чуть сомнительные случаи от признания их чудесными. Сам он считал, чем дальше, тем больше, что имеет дело именно с чудом, только не видел в нём ничего даже отдалённо религиозного, поэтому пока не спешил бежать в церковь. А ведь был в юные годы крещён, даже навещал службу в небольшой намоленой церквушке на окраине города, ни бельмеса, правда, не понимая и не ощущая присутствия какого-то особого духа. Но как институт он церковь уважал, и не исключал возможности прибегнуть к её авторитету и возможностям в разрешении свой загадки. Это уже потов в его жизнь ворвалась фантастика, звездолёты, красоты стругацкого коммунизма.

Интересно, что жена, кажется, что-то почуяла то ли враждебное для себя, то ли вредное для семьи в этом замухрышечном предмете мебели. Несколько раз предлагала его выбросить, но наткнувшись на яростное безапелляционное сопротивление мужа, отступала.

– Я привык к ней, – объяснял Сергей, – я с ней сроднился. Это счастливая тумбочка.

Она неохотно соглашалась.

 

Между тем, карьера Сербакова шла в гору. Ион Друце не обманул и к концу института от издательства «Молодая гвардия» растущий талант Сергея был облагодетельствован двухкомнатной квартирой. Была бы и трехкомнатная, когда бы не однополые дети. Халя была счастлива. Ей всегда Москва казалась не берущейся крепостью, а тут её мужу, стало быть и ей тоже с потомством, да без всякой мзды и очереди отваливают своё собственное жилье.

Ездили, смотрели достраивающийся дом. Участвовали в жеребьёвке. Достался третий, почти наилучший этаж. До переезда оставалось месяца два. Хотя сам по себе он, переезд, парадоксально оборачивался резким ухудшением жилищных условий. Вместо пяти комнат на улице Горького, две в Орехово-Борисово. Но это заслонялось второй и третьей удачами Сербакова. Его брали на работу. Да, не куда-нибудь, а в альманах «Стихи». Тот самый, где руководил друг фронтовой Ешенина Майоров. Конечно, Сергей готов был в ножки кланяться и Иону Друце, и «отцу родному» Ешенину, да и самому Николаю Николаевичу Майорову, поддавшемуся на протекцию «морячка». Другое дело, что никто из них не допустил бы этого представления.

Удача номер три состояла в том, что в издательстве «Современник» выпускался первый сборник «оригинальных» стихов Сербакова, начинала маячить перспектива вступления в Союз писателей. Это была не синица в руках, это был настоящий журавль в этих руках. Можно много порассказать о выгодах членства в этой организации, да боюсь, не хватит места на ближайших страницах.

Да, заканчивался институт, заканчивался вольный дворницкий период жизни, надо было входить в большую, перспективную жизненную колею. Волновался ли Сергей? Конечно. Большие перемены, даже к безусловно лучшему, всегда немного тревожат.

А тут ещё эта тумбочка! Он ведь так ничего и не узнал серьёзного о ней. Вдруг она внезапно после окончания института прекратит свою волшебную деятельность. Да, конечно, должность, есть должность. Место есть место. Надёжное, прямое. С такой работы даже за выраженный алкоголизм сразу не погонят, не то что ввиду внезапно обнаружившейся литературной бездарности работника. Он схватил Бога за бороду обеими руками, но всё же не хотелось оставлять этот удивительный эпизод неразъяснённым.

Близился день последнего большого сборища на дворницкой квартире – день защиты диплома. Защита эта, по старинной традиции обмывалась широко, бурно и долго. Тем более, что идти от Тверского бульвара до улицы Горького, сами знаете, не далеко.

Сергей нашёл полное понимание в супруге по этому поводу. Было закуплено неимоверное количество портвейна и водок, приехавшие вновь братья, привезли домашнего вина, мамалыги и винограда, не считая копчёностей и колбас. Халя собрала по литинститутским соседям, их немало было во дворе, всю свободную посуду. Кстати, некоторые из этих соседей тоже защищались в тот день, так что произошло объединение усилий и кухонь. Праздник захватил всю забакинскую деревню. Детей Халя отправила к одной из подружек, и все пять комнат были безжалостно отданы под гульбище.

Сербаков немного принял ещё до защиты, которая прошла с ожидаемым блеском, чем восхитила братьев, один из них естественно прибыл со своим любимым инструментом, даже попытался воспользоваться им в момент объявления отличных для Сергея результатов. Ударил пальцами по клавишам, имитируя матчиш. Правда, его почти сразу урезонили, мол, здесь не Гнесинское училище, а храм литературы.

Шумной толпою двинулись к пушкинской площади, мимо «Известий», гостиницы «Минск» к накрытым столам. Брат мелиоратор всё время прикладывал к губам поэта Сербакова домашний бурдюк. Георгий дал волю аккордеону, московская защита изрядно стала напоминать молдавскую свадьбу. Вместе со студентами и родственниками, опять же, по традиции, к празднующим присоединилось несколько преподавателей, солидных дяденек с портфелями, членов заседавшей только что комиссии. Радостное событие сокращало дистанцию между ними и бывшими студентами, как бы рождало новое литературное братство.

Войдя в дом Сергей сразу же кинулся проверять – на месте ли его тумбочка, в безопасности ли она. Накануне он прочитал забавную статью в журнале «Знание – сила», в ней шла речь о конструкции тронов. Да, тех предметов мебели, на которых восседали в прежние времена различные правители. В статье прямо говорилось, что трон вообще являлся первым предметом мебели, и одно время единственным в обиходе самых древних царей. В нём, запихиваемом под задницу на всякий случай, складировали всю царскую казну, в маленьких царствах небогатую и не очень объёмистую. У тронов сначала даже не было спинок. Позднее уже от трона эволюционируя происходили другие предметы мебели. И потом царь даже стал покидать свой трон, оставляя его без непрерывного внимания. И уже значительно позже, для сокровищницы нашлось отдельное, специальное место.

Статья эта поразило, вообще-то не слишком уязвимое, воображение Сербакова. Вот оно, значит, как. Не просто так себе тумбочка!

Он оттащил её во главу стола, подложил под неё стопку крупных толстых книжек, накрыл свёрнутым одеялом, и взгромоздился.

– Прошу садиться!

Публика рухнула. Открылось сразу множество бутылок. Зазвучало разом несколько перебивающих друг друга здравиц. Преподаватели уже не пытались навести тут хоть какой-то порядок. Озабоченная почти до полного безумия Халя носилась во главе стайки жён выпускников то на кухню, то к столам, была красна как молодое молдавское вино. 

Сербаков вообще умел пить, но не в этот раз, в этот раз умение ему отказало. Торжество осталось в его памяти несколькими смутными тенями. Сергей ни разу не покинул своего места, и даже в туалет ходил вместе с тумбочкой, впрочем не вызвал этим никакого фурора, так все были пьяноваты.

Проснулся он в ужасе. В квартире отвратительно пахло табачным перегаром, тогда не было борьбы с курильщиками, мир принадлежал им, и они этим охотно пользовались. После каждой пьянки оставляли полные банки окурков, что делало утренний воздух радиоактивным. Разумеется, первая мысль Сергея была о тумбочке, поскольку её не было у него под задницей, требовалось срочно её найти. С выпученными глазами кинулся он по комнатам, и сразу же обнаружил: на ней сидел брат Георгий со своим отвратительным аккордеоном и наигрывал что-то из репертуара немецких губных гармошечников. Ноги у тумбочки были целы, хотя волосатый как шимпанзе братец переминался на её крышке своими расписанными в цветочек трусами.

– А, – заорал он, увидев младшенького, – вот мы и раскрыли твой секрет.

Сергей похолодел, но одновременно его прошиб ещё и пот.

– Что?! – Просипел он.

В комнату вошёл старший брат, они на пару пересказали своему меньшому вчерашнее окончание вечера.

Началось все с Хали, она запустила реплику о том, что её муженёк любит некий предмет мебели больше чем семью и жену. И тогда, уже частично съехавший с катушек Сергей, вдруг обозлился до чрезвычайности на в общем то шутливое замечание жены и попёр, что называется буром. Кричал, что-то невразумительное: «А кто нас кормит, кто?» А кто, действительно заинтересовались ещё остававшиеся за столом гости.

– Она! – Гордо ткнул Сергей пальцем в эту самую тумбочку. Её тут же вскрыли, хотя она открывалась каким-то секретным способом, но ничего там не обнаружили.

Гости выразили громкое разочарование. Им не понравился розыгрыш. Тогда Сербаков сказал им, что кладёт в тумбочку свои стихи, а потом вынимает и они тут же всем нравятся. Поскольку он был всё же изрядно пьяноват, его рассказ слишком походил на то, что рассказывал о своём методе Николай Васильевич Гоголь. Он законченную рукопись тоже прятал в ящик стола, скажем, на месяц, а потом вытаскивал на свет и редактировал. Тут вся соль была в том, на каком этапе и в какой форме проходило это самое редактирование. В толкотне скомканных объяснений особенности Сербаковского метода, как-то утратились, и все слушатели махнули на хозяина пьянки рукой. Мол, ты всё перепер у классика, а теперь куражишься.

Похмельный Сергей слушал свидетелей скандала, и у него понемногу отлегало от сердца. Никогда ещё он не был так близок к провалу! Тут же последовало пиво и рыба, и про тумбочку как-то сразу забыли. Попытки наезда аккордеониста на поэта в связи с его краткой невменяемостью, пресёк мелиоратор. Он рассказал очередную историю из подлого прошлого среднего брата. Оказывается, однажды он, когда они пошли на рыбалку, измерял глубину воды на речке будущим поэтом. «Брал за шиворот и опускал вертикально в воду». Аккордеонист ругался, божился, что «всё было не так», но все понимали, что было именно так, смотрели на среднего брата неодобрительно. Он отполз куда-то в дальний угол и там искал понимания у инструмента.

В общем, вечер завершился достаточно мирно. Сергей лёг спать, а наутро в последний раз ритуально вышел на участок. В подворотне, что рядом с входом в ресторан «Баку», к нему подошёл человек, одетый в длинное серое пальто. Сергей его смутно помнил. Кажется, он был среди гостей на отмечании.

– Восьмацкий! – Представился он.

– Сербаков, – ответил Сергей, пристально глядя на бывшего гостя. Тот сказал, что им нужно переговорить.

– Переговаривайте.

Восмацкий не смутился и прямо тут же в подворотне завёл речь всё о той же тумбочке. Он, оказывается, единственный из всех слушателей, понял, что с тумбочкой, что-то не так.

– Что?

Восьмацкий рассказал, что на Западе технологии шагнули очень далеко, и у них, у Запада, есть возможность прослушивать даже сквозь толстые стены домов все разговоры, а с орбиты они способны читать номера наших автомобилей.

– Ну, и что?

Это только то, что нам известно, но есть же ещё и методы, о которых можно только догадываться. Короче говоря, Восьмацкий предполагал, что каким-то образом, с неизвестной целью Запад проник в тумбочку Сербакова, и неплохо бы было, показаться с этим предметом в компетентные органы.

Сергей вспомнил его. Восьмацкий работал в техотделе, или как там это называется, в институте и заведовал всяческой сложной аппаратурой и разными приборами. Наверно, рехнулся на этой почве. Надо было от него как-то отделаться.

– Хорошо, – сказал Сербаков, – я вас понял. Я свяжусь, как вы говорите, с компетентными органами.

Восьмацкий кивнул. Он добился своей цели. Литинститут всё же не такая мелочь на карте нашей Родины, наверно попал под наблюдение вредных хитрых сил, хорошо, что выпускник Сербаков это понимает.

– Только никому ни слова.

Сергей серьёзно кивнул.

 

Обследование тумбочки после вчерашнего наплыва гостей, показало, что она не утратила своих волшебных качеств. Сергей, более того, опасался, как бы перемещение тумбочки с улицы Горького на выделенную квартиру может сказаться на её производительности. Не сказалось. Свою чудесную способность предмет мебели носил с собой, и не утрачивал от пространственных перемещений.

Следовало также обдумать версию Восьмацкого. Она только на первый взгляд отдавала шизофренией. А если вдуматься, никакого другого рационального объяснения Сергей не мог себе представить. По крайней мере, в объяснении литинститутского технического гения отсутствовал сверхъестественный элемент, что Сербаков считал большим достоинством. Всякие черти, шаманы, экстрасенсы, равно как и добрые духи и феи ему претили. Он был сыном своего времени, второй половины двадцатого века и всякое явление желал взгромоздить на солидную научную теорию.

Но если принять Восьмацкого всерьёз, получалось, что его Сережу Сербакова взяли под колпак зарубежные спецслужбы, и форма подкупа – улучшенная версия его несчастных стихов. Какое-то громоздкое, слишком прихотливое построение. Что они хотят, эти западные спецслужбы, выведать у него. Тайну перекрестной рифмовки русского регулярного стиха? Что он, пусть и с отличием выпустившийся из Литнститута, знает о тайнах своего громадного отечества? Да, и непохож он со стороны на начинающего деятеля культуры, размышляющего как бы ему предать свою родину ради ЦРУ. Чтобы окончательно очиститься от признаков идеологической слабости, он решил прервать свои контакты с представителями андерграунда, тем более, что уходила в прошлое эпоха его сомнительной явочной квартиры, а в новое жилище Халя никакого подозрительного стихотворца просто не пустит. И вообще не дело ему, теперь уже сотруднику идеологического издательства «Молодая гвардия» вошкаться с какими-то сомнительными непечатными личностями.

Сербаков вспомнил, как его принимали на работу в альманах «Стихи». Сергей подал начальнику отдела кадров свои документы и тот особо внимательно прочитал его характеристику. Дочитав лист, он взялся за второй. Сергей хотело было сказать, что написано под копирку, в трёх экземплярах, но понял, что работе этого человека мешать не надо. Кадровик дочитал второй лист, и принялся за третий всё с той же внимательностью, усиленной толстенными стёклами в очках. Да, не работнику такого ведомства знаться с молодыми бунтовщиками из аудитории «Голоса Америки» и «Немецкой волны».

Нет, не пришло ещё время делать окончательные, и даже предварительные выводы относительной нашей тумбочки. Пока ещё идёт сбор материала и наблюдение над деятельностью этого небольшого трона. Сербаков время от времени возвращался к статье о первопредмете мебели в культуре человечества, и какая-то гордая, пусть им самим высмеиваемая мысль, мерцала ему из глубин его сознания.

 

И вот первых выход на работу. Солидное, пропахшее особым достоинством здание у метро «Новослободская». Лифт, несмотря на небольшое количество этажей. Здесь уважали людей работающих здесь. Тихие коридоры. Коридоры литературной власти. Вот и его кабинет. Вот его стол под большим раскидистым фикусом, занимающим широкий подоконник. Вот замечательный старик фронтовик Николай Николаевич Майоров. Очки такие же солидные как у кадровика, но без скрытой угрозы в них помещавшейся. Добрая улыбка, перекошенные вечным папиросным дымом рот и бровь.

– Милости просим!

– Да, здрасьте.

Тут же, за другим столом сидела высокая, это стало особенно заметно, когда она встала перед вошедшим автором, хмурая, худая редактор Аглая Малеванная. С ней Сербаков сразу же почувствовал острый, непримиримый антагонизм, для начала чувствуется с её стороны какой-то холодок, то ли ревности, то ли предубеждения. Впрочем, что тут гадать, никто не любит людей пришедших по протекции.

– Так, – сказал Николай Николаевич, – первое задание.

Он протянул Сергею электрический чайник.

– Армейское правило – самый молодой бежит за кипятком.

И жизнь, что называется, пошла. Тумбочку Сергей устроил на балконе солидно его утеплив и приспособив для своей поэтической работы. Взял с Хали слово, что она не станет прикасаться к ней, протирать там или что-то в этом роде. Да, странно, что эта кособокая тумбочка мне дорога, но тем не менее. Сыновьям было пока рано что-то объяснять. Просто расположил её на недостижимой для них полке. Что он будет делать, когда эти барбосы подрастут, решил пока не думать.

Жизнь редактора известна. Надо держать ухо востро. Поскорее изучить тайный список тех, кто претендует на печатание вне всякой очереди, запомнить фамилии друзей шефа, и друзей заместительницы шефа, иногда выговаривать для себя местечко на страницах издания, где числишься сотрудником. Перед друзьями изображать своё всевластие и могущество, и убедительные изобретать поводы, по которым ты не в состоянии опубликовать этих самых друзей. Что касается рядового представителя автуры (конгломерата авторов), то для приславших рукописи по почте оставались только сухие отрицательные фразы или же извиняющиеся пассажи для тех, кто писал хорошо, но непроходимо сквозь советскую цензуру. При личных встречах, когда сочинители являлись в издательство, надо было постараться так провести беседу, чтобы претендент на место в альманахе уходил бы счастливым, унося при этом свою рукопись под мышкой.

Осваивалась эта наука довольно быстро. Поскольку реально хорошо пишущих было немного, то и лгать явно напропалую приходилось нечасто. И даже удавалось с некоторыми талантливыми сочинителями сохранять видимость неплохих отношений.

Основная масса стихотворцев относилась к категории графоманов, и заслуживала резкого отлупа. Там попадались разные люди, кто-то шёл жаловаться, кто-то шёл пить. «Генералы» редко навещали кабинет «Стихов», а уж если и приходили, то их поили чаем, а уж совсем значительных, как райских птиц залетевших в серый мир, коньяком. Сами тоже пили коньяк. Эту моду завёл Николай Николаевич, не терпевший водки. Малеванная чаще всего только прикладывалась к рюмочке, Сергей это отметил про себя, и поэтому тоже не рвался со своей печенью в бой.

Сущим бедствием были национальные кадры. Альманаху, конечно, доставалось от них значительно меньше, чем книжной редакции, но тоже доставалось.

Халя, пережившая несколько лет в первобытном становище в тылах ресторана «Баку», должна была бы радоваться введению образа жизни мужа в некие рамки, но не радовалась. Чем более цивилизованно ведут себя мужья, тем требовательнее к ним становятся жёны. Этому нет рационального объяснения, это надо просто запомнить.

В общем, образ жизни Сербакова установился. С работой он освоился. Майоров относился к нему хорошо, то есть, почти не замечал. Малеванная относилась хуже, поэтому была предупредительна. Основную часть мыслей Сергея занимала его сакраментальная тумбочка. Он уже привык к тому, что какие-то новые моменты о ней открываются ему как бы рывками. Вслед за которыми идут довольно длительные периоды, своеобразные плато, когда не наблюдается большого приращения сведений. Сергей как бы сидел на берегу и ждал, что из пучины моря житейского к нему выплывет какая-то бутылка, в которой и будет нужная ему разгадка. Он проклинал себя за инертность, но тут же говорил – а что я могу? Куда я пойду с этим мебельным подарком. Раздумывал, не попытать ли счастья в разговоре с Восьмацким. Всё же человек дальше всех пошёл в разматывании феномена. Кто знает, может статься – он был прав?

Любимым чтением Сергея стали книжки военно-патриотической редакции родного издательства, в которых рассказывалось о зловредных возможностях особых исследовательских центров на территории стран НАТО. Жалел, что не получил подходящего образования.

В один из рабочих дней, когда к нему заявились в гости его отнокорытники по семинару Одинцова и Васильев, и он поил их чаем, и ел принесённый ими зефир, в дверь кабинета постучали. Сидевшая ближе к двери Малеванная выпрямилась во весь свой поддвухметровый рост и сделала успокаивающий жест Сергею – я открою. Одетая в длинное вязанное платье, она напоминала древесный ствол.

Вообще-то, в кабинет входили без стука. Стучать мог или очень деликатный человек, или очень затурканный. Вошёл массивный дяденька, в чёрном, под горло застёгнутом плаще, неся в руках государственного вида папку без тесёмок, с которыми являлись обычные стихотворцы. У него были густые седые зачёсанные назад волосы и до синевы, как говориться, выбритые щеки. Ни под один известный вид графомана он не подпадал.

Малеванная ему коротко кивнула и слиняла за свой стол, где работала с вёрсткой альманаха. Сергей понял, что приём придётся вести ему.

– Не хотите ли чаю? – Привстал Сергей.

– Я хочу консультации. – Значительно и твёрдо сказал посетитель.

Ксанка Одинцова уступила ему место перед столом Сергея, он охотно принял услугу, не играя в галантность. Положил перед Сербаковым папку, предоставляя ему право её открыть. Консультант воспользовался своим правом. Гость помрачнел, предвкушая, видимо, отрицательную реакцию. Сергей научился за прошедшие месяцы работы владеть своим лицом и скрывать своё отношение к предложенному тексту. А текст в это раз был предложен весьма своеобразный. Речь в текстах из папки шла в основном о физиологических отправлениях человеческого тела, переживаемых в связи с этим неприятностях и размышлениях автора. Проще говоря, мужчина в чёрном плаще вёл речь о том, что раньше ему вольготно, так сказать, испражнялось, а теперь, с возрастом дефекация даётся с трудом.

Борясь с комическим эффектом, который нарастал с каждым новым стихотворением и при каждом взгляде мельком на лицо автора – не издевается ли он над ним, Сергей дочитал рукопись до конца. Стихи были не только странные по теме, но и версификационно выполнены слабо. Но Сербаков решил пойти по другой критической линии.

– Что ж, – сказал он, – работа, что называется, выполнена тщательно.

Он бросил взгляд на Ксанку, та давилась от смеха, как будто тоже вместе с ним заглядывала в рукопись. Что ты смеёшься негодница, я и так еле держусь!

– Но, боюсь, что вы ошиблись редакцией.

– В каком смысле? – Пророкотал посетитель.

– Это не материал для поэтической публикации.

– А для чего?

– Это анамнез. Сведения о болезни. Насколько я понимаю, она очень вас донимает. Угадал?

Мрачный человек потупился.

– Да. Я прочитал в одной умной книге, что писать нужно только о том, что тебя действительно волнует. Стихи о чём попало никого не интересуют.

Сербаков кивнул.

– Так-то оно так.

– Вас что-то смущает?

– Ну как вам сказать. – Сербаков опустил лицо, чтобы посетитель не увидел, как у него дёргаются губы.

– Ну и чем же вам поможет литературный редактор. От того, что он отредактирует вашу рукопись, ваша, ну как это сказать, неприятность, не исчезнет.

Гость молчал и думал. Сергей, взял первую страницу рукописи и протянул, встав с места, Малеванной, предлагая взглянуть. Та взяла лист в руки и откинулась на стуле. Человек в чёрном плаще порывисто встал, захлопнув свою папку, решительно вышел вон. Не сказав ни слова. Малеванная тоже не сказав ни слова вернула предложенный для консилиума лист Сербакову. Им завладела Ксанка, и убедилась, что хохотала, молча не зря, расхохоталась в голос.

– На вашем месте я бы так не веселился, – раздался голос Малеванноой. Хохотала Ксанка, а он относился явно к Сербакову.

– А в чем дело?

– Знаете, кто это был?

По спине Сергея пробежали, как это случается в подобных ситуациях, мурашки.

– И кто?

– Генерал. Генерал КГБ, Александр Иванович Баранов.

– А что я сказал? – Засуетился Сербаков. Ксанка, вина которой была основной, только прыснула сквозь полноватые губы и переглядывалась с Васильевым, всё это время сидевшим довольно скромно.

– Ну и что?!

– Ничего, – пожала плечами Малеванная, – тем более, что генерал этот, кажется, в запасе.

Через некоторое время он добавил сведений сильно  смущённому Сербакову: в Комитете, из которого он совсем недавно был отправлен в запас, Александр Иванович Баранов занимался не чем-нибудь, а НЛО. По крайней мере, таинственные явления окружающей нас природы входили  в систему его ответственности. Откуда она, редактор Малеванная, это знает? А просто видела, как генерал Баранов приходил в военно-спортивную редакцию, вот и поинтересовалась у ребят, кто это.

Всё разъяснилось, но Сергею стало от этих разъяснений не радостно. Нет, он не боялся, что генерал на него нажалуется. И с чего, собственно. Вменит ему в вину смешливую Ксанку? Другое мучило Сербакова. Что-то вроде чувства упущенной возможности. Птица счастья была так близко, а он... Сергей взял из рук Малеванного лист со стихотворением генерала и задумчиво на него взглянул. Надо было подумать, как с этим теперь обойтись.

– Ну, чего загрустил! – Дёрнула его грубая Одинцова.

 – Отстань.

– Ты это ещё наизусть выучи.

Сербаков тихо на неё зашипел.

 

День дальше пошёл как обычно. Малеванная ушла пораньше на вечер памяти Рубцова. Никто не мешал Сергею спокойно положить листок генерала в свой портфель. Мысль Сербакова работала в одном направлении. Можно ли положить в тумбочку какой-то стихотворный объект кроме своего собственного? Не заглючит ли от этого ЦРУшный прибор? Собственно, он уже придумал, как подъехать к Александру Ивановичу. Позвонит и скажет, что подборка того, произвела на него неизгладимое впечатление, и он хотел бы с ней поработать. Если можно, то у генерала дома, так как видите, сплошь сидят на рабочем месте разные хохочущие личности. Для этого дела было бы неплохо предъявить Баранову уже один отредактированный текст. Но вот заковыка, как отнесётся к этому тумбочка? Вдруг она перенастроится на тексты генерала и перестанет чинить его, Сербаковские тексты. Риск такой был.

Его собственная книга должна была выйти в поэтической редакции вот-вот, его авторитет как молодого гения должен был упрочиться. Но ведь хочется же выпустить и вторую книгу. А потом и третью. Не хотелось бы умолкнуть навеки, вернувшись к своему обычному уровню письма, чтобы потом критики – ах, был такой сильный начинающий Сережа, и куда же он канул? В общем, оказался Сербаков в состоянии выбора.

После ужина повозившись с Виктором и Виталием, что закончилось серьёзными шлепками по заднице того и другого и басовитым хором сыновей, он уединился на балконе. Стояла глубокая осень. Несмотря на все старания Сергея, балконные щели сифонили, и он скоро стал подрагивать от холода.

Да или нет? Он погладил тумбочку, как бы прощаяясь с нею. Почти со стоном достал из портфеля листок Баранова и быстрым, отчаянным движением засунул его за дверцу, пошёл на кухню, где выпил под уничтожающим взглядом жены большую рюмку коньяку.

 

Наутро он достал из тумбочки вот что:

 

Я рассказал бы вам подробно,

Как враг пошёл на нас стеной.

И пукал я громоподобно,

И какал в руку толщиной.

 

Теперь грущу, здоровье, где ты?

В который раз к врачу спешу,

Свищу простуженным фальцетом,

Роняю жалкую лапшу.

 

Я прожил жизнь почти героем,

Я рисковал, я шёл вперед,

А награждён был геморроем,

Как весь почти что наш народ.

 

Сработало! Но радость была, конечно, не полной. Во-первых, что там за нигилистический отблеск в конце третьей строфы?! Но с этим можно подождать. Были более насущные дела. Надо было поставить ещё один эксперимент. Распознает ли снова тумбочка его, Сербакова стихи. Он сунул внутрь три своих графоманских произведения. Надо сказать, что получив в пользование чудо-тумбочку, Сергей совсем перестал стараться. И вёл себя с ней как Расул Гамзатов со своим переводчиком. Это, правда, анекдот: «Слушай, товарищ Козловский: Ночь, джигит, луна, винтовка, ну дальше ты знаешь!»

Приехав на работу, Сербаков дождался, когда в кабинете никого не будет, набрал телефон генерала, заранее выпрошенный у ребят из военно-спортивной редакции, и стал считать гудки.

– Здравствуйте. А можно Адександра Ивановича,

В ответ удивительный женский голос, заполнивший всё пространство эфира, спросил.

– Кто ему звонит?

– Редактор.

– Кто, кто?

– Это из издательства «Молодая гвардия», из альманаха «Стихи».

– Ну, не знаю. Александр Иванович вчера работал допоздна, возможно он ещё почивает.

Сербаков представил себе размеры квартиры, где может быть неизвестно, встал хозяин ото сна или ещё нет.

Голос в трубке удалился узнавать, что там с Александром Ивановичем, а Сергей вдруг мучительно сильно почувствовал, что зря он рискнул своей тумбочкой, весь замысел с генералом показался ему чепухой.

– Да, – раздался в трубке массивный голос мало похожий на вчерашний. Генерал был на своей территории, и ощущал себя хозяином положения.

Сербаков быстро рассказал ему сочинённую версию из взаимоотношений, которая не могла не заинтересовать генерала.

– Поработать над моей рукописью?

В трубке слышалось тяжёлое, сомневающееся дыхание.

– Мы могли бы встретится в ЦДЛ, но вас туда не пропустят.

– А что это такое?

– Центральный Дом Литераторов, – Сербаков особенно напирал на слово «Центральный», при этом, очень рисковал. Генерал мог знать, что член Союза мог провести в ЦДЛ нескольких своих гостей. Если бы Александр Иванович знал этот маленький факт, то рухнула бы вся постройка замысла.

– Я вам позвоню, – сказал генерал, чем немало удивил Сербакова. Но, может быть, и работа с редактором «Молодой гвардии» нуждалась в каком-то согласовании с кем-то.

Домой он не ехал, а летел в болезненном нетерпении. Но, слава Богу, опыт оказался удачным. Тумбочка не только работала на чужом материале, но ей было всё равно на каком, она не мстила за мелкую измену.

 

Алексндр Иванович жил не в квартире, он жил на даче, и действительно очень значительной по объёму, да ещё и на здоровенном участке, поросшем соснами и немного, аристократически запущенном. Встретил он своего приезжающего редактора, правда, совсем не по аристократически, в халате. В халате, монументально охватывающем могучую фигуру генерала и сверкающем яркими китайскими драконами.

– Входите!

Сербаков сбросил ботинки и вставил ноги в специально для него подготовленные тапки.

– Пойдёмте!

В светлой, освещённой утренним солнцем гостиной, трудилась с тряпкой женщина, в одежде напоминающей униформу. Явно не жена. Она повернулась, кивнула, Сербаков тоже кивнул. Генерал её не представил.

– Сюда!

Раздвинув застеклённые двери, впустил гостя в кабинет. Книг то, книг! В глаза Сергею сразу же бросилась целая стена томов БВЛки. Библиотека Всемирной Литературы. Каждый уважающий себя генерал, должен был обладать этим сокровищем. Стол обнадеживающе был завален бумагами. Сербаков почему-то инстинктивно не доверял столам, демонстрирующим полный порядок. И ему почему-то казалось, что у офицера КБ должен быть именно такой стерильный стол. А вот и нет.

– Садитесь.

Редактор сел в кресло для гостей перед рабочим местом хозяина. Китайский халат опустился в кресло напротив.

– По телефону, я не очень понял... что вы предлагаете?

– Я предлагаю превратить вашу рукопись в профессиональную подборку стихотворений, с которой не стыдно будет показаться в любом журнале.

– Значит, моё появление в вашей редакции, выглядело стыдно.

Ну, что ж, берет быка за рога, не будем увиливать и жеманничать. Принимаем бой.

– Да.

Генерал усмехнулся. Он рассчитывал смутить гостя своим вопросом напрямик, но не смутил.

– В чём ваш собственный интерес? Ведь вы будете тратить своё личное время. Или вам всё же заплатят.

– Ничего специально мне не заплатят. Тратить я буду своё личное время. Моя цель втереться к вам в доверие.

Александр Иванович, улыбнувшись, откинулся в кресле. Ну, ну.

– Вы, конечно, думаете, не похож ли я на агента какого-нибудь, и тут вы ошибаетесь.

Генерал поморщился. Сербаков понял, что зашёл слишком далеко, и сейчас его выгонят. Он поспешил пробежать опасный участок беседы и объяснить свою неопасную полезность, и полное отсутствие пресловутой журналисткой наглости.

– Я хочу доказать вам свой профессионализм на редактировании ваших стихов, с тем, чтобы вы наняли меня для другой работы.

– Какой работы?

– Вы знаете, я заходил в нашу военно-спортивную редакцию...

– А-а...

– Да.

– По-моему, они у вас там все болваны.

– Ну, не все, – аккуратно вступился за честь мундира Сергей.

– Все! – По-генеральски рубанул Александр Иванович.

Сзади скрипнула дверь. Кто-то вошёл в кабинет. Александр Иванович преобразился. Расплылся в ласковой улыбке и привстал в кресле. Сербаков тоже привстал и оглянулся. Это надо было видеть. Видение из какого-то другого мира: крупная, но с тонкой талией черноглазая черноволосая девица, одетая в серебристый комбинезон, более уместный где-нибудь на внепланетной станции, чем в генеральском кабинете. Она холодновато улыбалась, впрочем, кажется, не осуждая занятия мужа.

– Познакомьтесь.

– Ева, – сказала серебристая.

– Сербаков, – представился Сербаков.

– Щербаков?

– Пусть будет Щербаков.

– О чём вы? – Нахмурила брови красавица.

– Я редактор. Вот работаем над рукописью. – Сказал Сергей, мучительно пытаясь разобраться «дочь или жена?»

– Моя спутница. – Сказал Баранов, лишь отчасти разрешив сомнения гостя.

– Хоти чего-нибудь выпить? – Фразой из стандартного западного фильма спросила Ева.

– Я бы хотел напиться до потери сознания, – сорвался с уст редактора неожиданный и странноватый комплимент. – Но знаете, работа. Она не может быть отложена. Отправляюсь немедленно, – замельчил Сергей, чувствуя, что спутнице комплимент понравился, а спутнику – нет.

Генерал протянул ему свою рукопись. То есть, не задерживая гостя.

На дворе стояли времена, которые были незнакомы с талантливой фекальной прозой Владимира Сорокина, так что генерал Баранов мог считаться на тот момент первооткрывателем темы. Сербаков кивнул, стараясь не смотреть в глаза Еве, и отправился восвояси.

 

Сидя на своём прохладном уже балконе, он пил купленное по дороге вино тайком от жены, и размышлял самоуничижительно: ну, кому, и по какой такой причине он, простой парень Серега Сербаков, стал интересен каким-то зарубежным электронным силам. Что в его ничем не примечательном творчество могло эти силы заинтересовать? Думал он и о том, стоит ли влезать в сложную комбинацию с Евой и генералом? Волнений много, а результат сомнителен. Но это единственный путь, который обещал хоть что-то. Что именно? А чёрт его знает! Но он чувствовал, чуял лёгкое, как осенняя паутинка, движение какого-то инфернального дыхания от закрученной комбинации. КГБ, НЛО, ЦРУ... Господи, какая, ерунда! А вдруг, не ерунда? И почему сразу спецслужбы, почему не великий Поэтический Дух сгустившийся над Москвой этой осенью? Вот, решил из высшего великодушия поработать с одним из своих убогих сыновей, из жалости, или восстановления поэтической справедливости. Хотя уже на первом занятии Лев Иванович заявил им, семинаристам, что вступают они на территорию своеобразных джунглей, причём таких, где нет никакого закона. О какой справедливости тут можно говорить. Это силы другого свойства. Есть же у него ощущение, что его кто-то ведёт. Куда?! Зачем?! Но призы пока слишком призрачны, а колдобины более, чем явны.

В силу своей грязной, в общем-то, необразованности, например, Библию он вообще не читал, и об истории про Иосифа и жены Потифара слыхом не слыхивал. Но, опять-таки, чуял, что от этой Евы ему ещё придётся потерпеть. А свои грядки генерал, пусть и запасной, охраняет как следует, тут уж никакая «Молодая гвардия» не защитит. Да, и нет никакой гарантии, что станет Александр Иванович делиться с первым встречным редактором ценными наработками своего комитетского отдела. Впрочем, что нам известно о генеральской душе, ведь пришёл же он в официальное место с текстами о проблемах с дефекацией. «Душа автуры загадочнее женской», любил говаривать Майоров.

 

И постепенно стал Сербаков входить в узкий круг генерала Баранова, который оказался не таким уж узким. На этого запасника оказались завязаны многие из тех деятелей тайной науки, которые контактировали с ним в его бытность в должности. Даже отошедший от дел, он остался для них представителем власти и шансом предъявить свои наработки официальным каналам.

Отделанные тумбочкой тексты Сергей передал автору. Освещённая профессиональным участием работа тому понравилась. И Сергей был допущен для начала к поэтическим закромам Баранова. Оказалось, что он страдал не только с проблемами проктологического свойства, но и с проблемами ухогорлоноса, суставными болями, и сердечным ритмом. Каждое из этих состояний он отражал в своём поэтическом творчестве, что называется, по мере поступления. Оказывается внешняя брутальность и бойкость не освобождает человека от проблем со здоровьем. Сербаков решил, что во всём виновата работа в Комитете, и проникся определённым видом уважения к фигуре генерала.

Ему пришлось частенько бывать на его даче, там он старался вести себя как можно более скромно. Никогда не встречался с Евой, а она была при каждом его визите, взглядами. Догадывался, что это опасно. К тому же он боялся своей жены.

Забирая очередную порцию болезненных рукописей, он стремился ускользнуть с дачи, если в гостях у Баранова не было кого-то из его уфологических гостей. А они бывали у него часто. И не только уфологи. Специалисты по мёртвым языкам и симеотике, машинному переводу и межпланетным перелётам. Оказывается, в мире постоянно обнаруживаются всё новые камни с неистолкуемыми письменами, расшифровка которых должна перевернуть все наши знания о древней цивилизации на земле. Бывали шахматисты не согласные с Ботвинником, предлагающие новые способы работы с этой таинственной игрой, которые должны были гарантировать победы машины над человеком в этой области. Были переводчики, продвигавшие совершенно удивительную работу по машинном переводу с языка на язык. От них он впервые услышал о проблеме стопроцентного стандарта перевода. Не очень понял, что это такое, но ему запомнился рыжий, кудрявый парень, утверждавший, что «именно здесь и лежит тайна будущей цивилизации».

Один такой «переводчик» увязался с дачи генерала вместе с Сербаковым и просто замучил его своими интересными рассказами из области своих занятий.

– Представьте себе стихотворение Пушкина, ну, скажем: «Я помню чудное мгновенье».

– Представил, – отвечал Сербаков.

– Да, начинаем переводить его, скажем, на шекспировский язык.

– Английский, – вежливо уточнял Сербаков, отчего казался собеседнику продвинутым слушателем.

– Небольшая машина, ну, скажем, к примеру, наш «Алдан» делает эту работу за два часа. Какой-нибудь рифмоплёт, справился бы быстрей. Но качество, всем видно – дрянь! Текст переведён, условно говоря, восемьдесят процентов смысла. Увеличивает мощность в пятьдесят раз, вот перед вами пятьдесят «Алданов», но тут выясняется, что результат опять дрянь. Смысла прибавилось чуть. Тысяча «Алданов».

– Тысяча?! – Уважительно помотал головой Сербаков, забираясь в автобус.

– Да что тысяча,  миллион! Два миллиона, а качество повышается на доли процента. Специалисты уверенно говорят – перевод не идеальный.

– А какой?

– Приблизительный. – Вдруг загрустил рассказчик.

– И что же делать?

– Берём ЭВМ размером с город, и ставим задачу – перевести или умереть!

– Прям как Фидель Кастро!

– Ну-у, где-то так. Так каков, по-вашему, результат?

– Каков?

– Нет, вы скажите каков?

– Даже не знаю.

Рассказчик отвернулся к окну. Потом резко повернулся к Сербакову.

– Вот какой – взрыв!

– То есть?

– ЭВМы имеют обыкновение нагреваться во время работы. Нужны огромные вентиляторы. Но в данном случае не помогут и они. Смерть механизма! Взрыв!!!

Сербаков остался под впечатлением от этого разговора.

Не меньшее впечатление произвёл на него один историк. Молодой, лихой, страшный спорщик и бездна древних новостей в башке. Кудрявый очкарик. Весь вечер, с которого они сбежали с Сергеем на автобус, он лез ко всем со своим Помпеем. Тем, тем самым, Великим, что завоевав Армению, явился в Иудею. Потребовал немыслимого: пусть его в Храм, и не просто в храм, а святая святых. Почему-то иудеи уступили его хамскому повелению. Потом они даже римских императором посылали с такими требованиями. Ну, вошёл, а там просто комната.

– Подставляете! Просто пустая комната. Ни одного предмета. Ни о каком предметном культе и речи нет. Стоит десять минут, сорок, два часа стоял – ничего! Вышел в ярости. Думал, что над ним поиздевались. Но доказательств никаких. Ему пытались как-то объяснить: порождающая сила пустоты и всякое такое. Он от обиды чуть не сжёг храм. Ограничился, что выставил всюду орлов и уехал.

Рассказчик показался там на даче генерала Сергею почему-то заурядным антисемитом, а после того как внимательно послушал, даже антисемитом перестал его считать. Понял одно – эта история имеет какое-то отношение к его домашнему артефакту.

Порождающая сила пустоты!

Сербаков долго размышлял, насколько его тумбочка располагается в области этой проблемы и не стоит ли показать кудрявому очкарику Сербаковскую тумбочку. Раздумывая над этим, он так увлёкся, что проследовав на кухню с подносом чайных чашек, он, поставив эти чашки в мойку, обернулся и нос к носу, а точнее грудь к груди столкнулся с Евой. Столкновение было умопомрачительным. Глаза её были так близко, грудь мягко поддалась нажиму, и он почувствовал, как открываются ворота в бездну, в ту самую, из которой не выбраться. С трудом он отлип от её груди и податливой и упругой, и от этих глаз, и на подкашивающихся ногах вернулся в освежающую пучину демагогических споров. Между ними не было сказано ни одного неофициального слова, а между тем, всё уже произошло. Так он считал.

Как раз к моменту его возращения после тактильного контакта с Евой, явился новый гость. И удивительный. Священник Иннокентий. И без труда включился в беседу, он, оказывается, был в курсе дела Барановской «лаборатории». Место Сергея оказалось рядом со стулом священнослужителя. От его рясы приятно  пахло (Сергей решил, что ладаном). «Ваши пальцы пахли ладаном» – эту строчку часто цитировал руководитель Сербаковского семинара Ешенин, несмотря на то, что был родом из морской пехоты. Глаза у батюшки живые, речи и того больше, революционными. Он вообще стоял за панспермию. Сербакову стало немного обидно за родную планету. Неужели на ней самой не нашлось ресурсов для того, чтобы обеспечить первый толчок эволюции! Он попытался вступиться за Землю. Священник обратил к нему свои приятно посверкивающие глаза. Их представили друг другу. Священник разгорелся интересом – редактор, работающий в настоящем издательстве? Тут же обменялись телефонами.

– Вы женаты? – Спросил отец Иннокентий.

– Да.

– Не желаете ли обвенчаться?

– Ну-у...

– Понятно.

Сергею тут же на ухо доброжелатели объяснили, что «батюшка пишет стихи и прозу, а также рисует картины, чеканит по металлу, и поёт». Поэтому, когда священник пригласил редактора в гости, тот только спросил, куда надо ехать?

В гостях у отца Иннокентия Сергей оказался быстрей, чем рассчитывал, если вообще собирался ехать. Был он всё-таки и по воспитанию и по природному убеждению, что ни Бог, ни царь, и ни герой даст человеку освобождение, а только он сам способен сделать такое. Поэтому, когда Александр Иванович предложил внезапно поехать-таки в логово церковников, Сергей согласился. Он считал ряженых служителей культа неопасными сумасшедшими, или притворяющимися из выгоды. Ехать пришлось довольно долго, на самую окраину Москвы, но зато их с генералом ждал снежный, сияющий на солнце оазис, горящие купола, громадные двери храма, тяжело открывавшие путь к истине. Двери бытового жилища настоятеля были поменьше. Почему-то Сергей заволновался при входе в обиталище отца Иннокентия, чем при входе в храм. Пахло воском, ещё чем-то сладким. И чистотой насильственно наведённой двумя благородными женщинами в чёрном. Хозяин дома все время о чём-то беседовал с улыбчивым клерикалом. Кстати, Александр Иванович подошёл под благословение, Сергей, заколебавшись, не стал. К тому же и не знал, как это делается. Сразу же бросалось в глаза, что жилище, вернее две комнаты за трапезной, увешаны картинами. Женщины в чёрном, проходя мимо, крестились.

Честно говоря, когда Сербаков присмотрелся к картинам, ему тоже захотелось перекреститься. Трудно было бы ответить неподготовленному человеку, каковы были эти картины, хороши или плохи. Небольшие, в основном 60 на 40, и посвящены они были одной теме. Только тему эту трудно выразить в кратком слове. Сначала Сербакову показалось, что тут что-то морское, медузы какие-то, только странные, с очень длинными щупальцами, сиренево-чёрные на сером, безрадостном фоне. Более-менее один сюжет почти на всех картинах.

– Это всё продукция последнего периода.

Баранов угрюмо набычившись осматривал выставку. Сербаков постреливал в его сторону взглядом, он твёрдо решил, что его реакция и оценка творчества отца Иннокентия совпадёт с генеральской.

– Я был у тебя месяца два назад... – начал Александр Иванович.

– Ну, это был солнечный период. Вот тут от него осталась маленькая, почти открытка.

Действительно над столом висела картинка с книжку, на которой изображён зимний двор, совсем как сейчас на улице, или у Левитана. Оказывается, батюшка мог и так, и даже неплохо. Отец Иннокентий взял со своего письменного стола некую рукопись. Кажется, это были ноты. Он что петь собирается? Но началась длинная лекция о синергии (Это слово у образованных встречалось и тогда) различных эстетических сил для достижения... Сербаков зевнул и не уловил для чего. Он слушал изо всех, стараясь оставаться серьёзным и никак не мог решить, что это разворачивается перед ним картина глубокого и высокого знания, или шарлатанство.

– Всё равно, пока сейчас накрывают на стол, у нас есть время, – ласково посмотрел отец Иннокентия на Сербакова.

Тот благодарно кивнул, значит, потом покормят

И тут в его сознание вплыла струя информации для него не слишком чуждая.

– Помните, как у Набокова, мы никуда не идём, мы сидим дома, а смерть окружает нас, а мы лишь только наблюдаем, как её дыхание слегка шевелит гардинами.

– Красиво, – сказал Сербаков, радуясь тому, что имеет возможность поучаствовать в разговоре.

Отец Иннокентий ласково кивнул.

– Да, красиво. Но немного неверно. Мы никуда не идём. Нас ведут.

– Как? – Спросил генерал.

– Ну, хоть, если хотите, под ручки.

– Вот эта ногастая медуза будущее?

«Браво» мысленно поприветствовал своего работодателя Сербаков. Он был отрекомендовал отцу Иннокентию как секретарь Александра Ивановича. Церковник вежливо поклонился.

– Изобразительная сила моего таланта не равняется вангоговской. Я хотел, моя художническая цель состояла в том, чтобы испугать зрителя. Чтобы он спохватился.

– Ты спохватился? – Повернулся генерал к секретарю.

– Ну-у...

– Я подмастерье природы, и льщу себя надеждой, что дождусь мастера, который воспримет мои интеллектуальные ужасы, как свои живые переживания...

– Ладно, – махнул рукой генерал, – где твой костолом?

– Это травник, травник, – усмехнулся отец Иннокентий, и они с Александром Ивановичем удалились за дверь, что отгораживала помещение рядом с кабинетом.

 

Пока Сербаков проводил время на работе или в гостях у Александра Ивановича, дома тоже кое-что происходило. Или точнее сказать, случалось. Явившись в тот раз от отца Иннокентия, переполненный разными мыслями о его длинноногих медузах, Сергей застал в прихожей своей квартиры жену с изменившимся лицом. До такой степени изменившимся, что ему даже стало на мгновение страшно.

– Что такое?!

Она махнула тряпкой себе за спину.

– Там тебя ждут.

Много версий в одно мгновение сформулировалось в голове Сербакова. Одна другой экзотичнее. Он нарочито не торопясь сбросил зимние ботинки, нацепил тапки, зашёл в ванну, помыть руки, как будто собирался немедленно есть. Халя всё с тем же лицом стояла в коридоре. Дети сидели у себя в комнате подальше от лиха.

– Ну, веди! – Бодрым голосом скомандовал Сербаков, входя в гостиную. Там на кресле возле телевизора сидела молодая девушка, пожалуй что моложе и Сербакова и его жены. Не яркая, как, скажем, Ева, но и не замухрышка. Такая школьная хорошистка.

– Здравствуйте, – сказала она, вставая, – я Оля.

– Какая Оля? – Тупо спросил Сергей, хотя уже к концу вопроса понял, кто это. Гостья кажется поняла, что он догадался обо всём и виновато улыбнулась.

Халя вертела головой. Ей было неприятно оказаться единственной непосвящённой.

– Это Оля! – Сказал Сербаков жене, как будто этого было достаточно.

– Я знаю, вы думали, что меня нет.

Халя напряжённо выдохнула, её начинала доставать эта неопределённость.

Сербаков сообразил, что жена, может быть, не в курсе, но уделять время Хале, когда всё так неясно с самой этой Олей, воскресшей из мёртвых, был не в состоянии.

– Давайте, сядем. – Предложила хозяйка.

Все охотно подчинились. Оля села в кресло, супруги Сербаковы на диван. И дело действительно пошло. Выяснилось, что девушка эта утверждает, что она исчезнувшая неизвестно куда из-под завалов дома в Бельцах сестра трёх братьев. Это само по себе было удивительно. А ещё надо было выяснить, где она провела последние двадцать лет, от четырёх до двадцати четырёх. Кроме того, надо было учитывать версию одного из старших братьев, гласившую, что Оля погибла под плитами рухнувшего подъезда. Это Георгий. От неё осталось одно мокрое пятно. Тогда ничего не знали о генетической экспертизе, так что...

Халя вытерла тряпкой лоб.

– Хотите чаю?

– Вы у меня уже спрашивали.

– И что вы ответили? – Искренне не помнила хозяйка.

– Послушайте, – Сербаков покашлял, – так что же тогда произошло?! Кто из братьев прав и вообще, выкладывайте всё остальное. Брат Илья утверждает, что вас украли цыгане.

– Это неправда.

– То есть, я понял, на цыган, как всегда, наговаривают!

– Может и не наговаривают, но меня украла совсем не цыганка. Я стояла, смотрела на развалины, ко мне подошла пожилая женщина и увела с собой. На другой конец города.

– И вы жили все эти годы...

– Через неделю, когда я перестала плакать, мы уехали в Краснотурьинск.

– Где это? – Вступила в разговор Халя.

– Ну, там, на Урале. Я подросла, почти забыла о вас. А потом мне напомнили.

– Кто напомнил, как?!

– Вещей у меня было только платье с карманами, и там оказался конверт. Его, мои новые родители обнаружили при стирке и спрятали на дно большого семейного альбома.

– И однажды вы его случайно обнаружили?

– Да, он выпал из этого альбома. Его вообще никто никогда не смотрел, он лежал на шкафу, а тут прибыл брат из армии, краснотурьинский брат, с дембельским альбомом, его посмотрели и стали запихивать на шкаф, а он свалил большой семейный. Тут и конверт.

– Это какая-то «Рабыня Изаура», – сквозь зубы процедил Сербаков, но Оля его услышала, и сообщила, что они в Краснотурьинске смотрели «рабыню».

– Ну, конверт, и что за конверт?

– С адресом.

– Что за адрес? – Сербакова уже трясло, почему-то от злости, наверно от слишком медленного продвижения к моменту истины.

– Перед тем как рухнул дом, почтальонша тётя Клава отдала мне его, чтобы я отнесли домой.

– Понятно, это понятно, но как вы сообразили, что конверт имеет отношение к вам?

– Бабушка Дуся вдруг заплакала и всё рассказала. Это она была воровка. Сама бы я конечно... даже если бы нашла этот конверт, ничего такого не подумала бы.

Глядя ночью в невидимый потолок Сербаков всё никак не мог ухватить за хвост донимавшую его мысль. Конечно он размышлял о своей сестре, её поразительной судьбе. Решил ждать приезда братьев из Бельц. Они с мрачным недоверием выслушали его по телефону тем же вечером. Никакой радости, ни какого воодушевления на том конце провода. Никакого воодушевления не испытывал и Сергей, наоборот, какая-то тяжкая озабоченность. Что теперь делать?

Оля ушла вечером, сославшись на то, что у неё ещё несколько встреч, а потом поезд в Краснотурьинск. На этом основании она отказалась от того, чтобы её кто-то провожал. Ушла, как будто снова канула на двадцать лет.

Халя сидела на кухне с измученным лицом:

– Ну, что будем делать?

Сергей мучительно пожал плечами, как будто выбираясь из какого-то кокона.

– Мне кажется, она больше не появится, – озвучила жена мысль, которая донимала и самого Сергея.

– Да, – сказал он, – странный случай.

– Я бы сказала – страшноватый.

– Ну, не сгущай. Просто мы были в последнее время на взводе, а тут ещё этот подарочек.

– Она адрес хоть оставила? – Спросила Халя.

– Не знаю, нет, кажется.

– Какой-то город невыговариваемый, Краснотурьинск. Как можно жить в Краснотурьинске?!

– Давай спать.

И вот во все затопившей темноте, Сербакову пришло решение, или что-то на него похожее. Он понял, чем его пугает ситуация с недавно возникшей сестрой. Сконструированностью. Сергея передернуло. Слов сконструированность словно происходило напрямую от Краснотурьинска. Он подумал, что теперь в его жизнь ворвутся таки длинные угловатые слова. Да, вот – конструкция! Именно! Как будто всё в этой истории подстроено. Конечно, он был уверен, даже при самой тщательной проверке подтвердиться, что вечерняя Ольга всенепременно является его сестрой. Всякое в жизни бывает. Потерялась – нашлась. Но трудно себе представить, что кто-то подтасовал карты так, что появилась она именно в тот момент, когда её появление загоняет всю проблему тумбочки, такую лёгкую, почти игривую проблему в тёмный и мрачный угол. Раньше он не думал, что за ним кто-то следит, а теперь сделался уверенным в этом. Не только какие-то стишки, искривляются целые человеческие судьбы. Достаточно вспомнить эту самую Ольгу, что-то в её поведении не было ничего естественного, никакой радости. Она была похожа на сомнамбулу. Чуть-чуть, но – несомненно. Сама не понимала, что такое с ней происходит. Она рухнула к ним в гости как альбом со шкафа.

Но что теперь делать? Кому можно эту историю рассказать. Жена не поверит и ещё сочтёт его психом. Братьям? Да, ну. Зря он им звонил, что он им скажет, когда они примчаться. Хорошо, что хоть Галька свидетельница. Мелиоратор, конечно, начнёт орать – зря отпустил! А как он мог её не отпустить. Ему всё время казалось, если он тронет Олю за локоть, она начнёт визжать. Они бросятся в этот, как его, Краснотурьинск. И вот будет забавно, если не обнаружат там никакой Ольги. Ну, это уже слишком.

Сергей рыком перевернулся на другой бок.

Нет, кто-то злонамеренно или нет, но пытается редактировать его, Сербакова, жизнь, и это ему не нравиться. Отредактировать! Ужели слово найдено! Говорить на эту тему можно только с генералом. Александр Иванович поймёт. Спокойной ночи!

 

Братья появились на следующий день к вечеру как штык. Но что мог им рассказать Сербаков пусть даже и с подтверждением Хали. Да, была такая Оля. В меру миленькая, на нас Сербаковых вроде похожая. Не богачка, не кокетка, сама даже кажется под давлением сведений, что ей открылись через бабушку, кажется, Дусю.

– Аферистка! – Предположил аккордеонист, прибывший на этот раз без инструмента.

– Н-нет, – отрицательно помотал головой Сергей и Халя к нему присоединилась, – не похоже.

– И что она собирается выдавить из нас? – Спросил мелиоратор.

– Ничего, – пожал плечами Сергей

И никаких следов она не оставила, кроме угрюмого смущения в душах.

– Надо ехать в этот, как его?

– Краснотурьинск.

– Ну, да, – Георгий хлопнул себя по колену.

– Вообще, конечно, она не аферистка, но дело такое, криминальное. Украли человека, – сказал самый рассудительный, старший брат.

– Мы что на тётю Дусю в суд будет подавать? – Вступила в разговор Халя.

– Да, нет, просто нет тела, нет дела. Не станем писать заявления и всё, – сказал аккордеонист.

– Мы слишком далеко забегаем. – Реалистично заметил Сергей, – ещё и в глаза этой тёти Дуси не видели. Главное, адреса нет.

– Да, – хмыкнула Халя, – делим тушу неубитого медведя.

– Шкуру! – Сказал мелиоратор. Жена Сергея потупилась, как будто совершила серьёзную ошибку.

И тут раздался телефонный звонок, братья Виталий и Виктор шумно прибежали, неся в руках прибор и провод. Сергей криво улыбнулся.

– Наверняка это она!

Телефон продолжал надрываться.

– Чего ты! – Сказали хором братья Сергею.

Он взял трубку, кивнул им и жене одними бровями – она.

– Да, Оля, я тебя слушаю.

Говорили довольно долго. Закончился разговор торопливым вопросом Сергея:

– А адрес, адрес!

Положив трубку, он обвёл взглядом собравшихся.

– В общем, вот что. Тетя Дуся умерла.

Халя тихо ахнула. Братья поморщились, до них как-то мгновенно дошёл нехороший смысл этой новости. Почему нехороший. Да вот нехороший и всё! Сергей кивнул.

– И в суд подавать не на кого.

– Да, мы и не собирались.

– И что теперь? – Спросил Илья.

– Зовёт на похороны. Улица Дунаевского, 25.

 

Говорят, Менделеев увидел во сне свою Периодическую таблицу элементов, Сергей Сербаков видел во сне только какую-то отвратительную муть и просыпался с неприятными предчувствиями в душе.

Александр Иванович хворал. Уже во время посещения галереи отца Иннокентия Сергей обратил внимание на старичка, который присоединился к ним за обедом. Ничем не примечательный старичок, но генерал Баранов смотрел на него взглядом верного пса, что было для Сербакова удивительно. Он не посмел на обратном пути обратиться к Александру Ивановичу с вопросом, но и без вопроса понял – дела плохие. Несмотря на все его медицинские стихи, да ещё и отредактированные тумбочкой, болезнь не отступала. Генерал не принимал, или почти не принимал, говоря светским языком. Но для любимого редактора было однажды сделано исключение. Сербаков помчался на зов слабого голоса в трубке и застал генерала в лежачем положении на диване, горе подушек укрытого пледом и номером журнала здоровье. Александр Иванович слабо улыбался.

Сербаков осторожно присел на стул, с которого вспорхнула Ева, деликатно оставившая мужчин наедине.

– Вот, – сказал генерал, поднимая обложку журнала как крыло убитой чайки.

– Что это? «Здоровье»?

– Ирония судьбы, – покашлял тихонько Александр Иванович, – одновременно есть «Здоровье», но нет здоровья.

Сербаков осторожно взял «чайку» на руки.

– На двадцать второй странице.

Это были стихи генерала Баранова. Об инсульте, инфаркте ещё о некоторых болезнях. Того, первого, отправившегося в тумбочку здесь не было. Ну, это и понятно.

Александр Иванович обессиленно и счастливо закрыл глаза.

– Но мы ещё поборемся за другие печатные территории, – с почти не ложным энтузиазмом сказал редактор.

– Спасибо вам, Сережа, – снова покашлял больной. – Я знаю, что у меня осталось мало времени, так что вы говорите, я постараюсь выполнить вашу просьбу. Если окажусь в силах. Говорите.

И Сербаков начал говорить. От самого истока бегло продвигал историю своей поэтической судьбы. Александр Иванович никак внешне не реагировал, хотя казалось бы речь шла о вещах удивительных. Хотя что мы знаем о том, что кажется удивительным человеку, находящемуся уже частично «там». Сербаков понимал, что  генерал не может не понимать, что этот рассказ имеет прямое отношение к этой публикации в журнале. Только, пожалуй, благодаря своей превосходной стихотворной форме такие тематические тексты могли прорваться на страницы уважаемого издания. Впрочем, конечно, и общественное положение автора было немаловажно. Но генерал не реагировал.

Может я убил его, своим рассказом, с нервным внутренним смешком подумал, Сербаков. И в это  момент Александр Иванович вздохнул. И открыл глаза. В комнате тут же появилась Ева со шприцом наизготовку.

– Я вас понял, Сережа. Вы пока идите. С вами свяжутся.

Сербаков встал и с полупоклоном удалился, стараясь не поймать взгляд жены больного. Он был в отчаянье.

Всё. Главная попытка была сделана и не принесла результата. Ждать чего-то серьёзного от такого больного человека, идиотизм. Кроме того, здесь стена из Евы и множества шприцев. Что же делать!?

Он вернулся в город и долго шёл, потому что шёл медленным шагом, от метро до своего подъезда. Поднялся на свой этаж. Вошёл в свою квартиру. И почувствовал, что несчастье как бы усугубилось. Казалось, куда уж хуже! Произошло ещё одно несчастье.

Халя стояла на кухне, спиной к вошедшему, и можно вытирала тарелку. Сыновья тихо сидели у её ног и искоса смотрели на отца.

– Что? – Крикнул он, – что вы сделали?

Вообще-то мать всегда отвечала на их вопросы, что это за тумбочка у папы на балконе, в какой-то провокационной манере. Типа: «Посмотрите сами», «да «ерунда какая-то» и тому подобное. Интерес мальчишек рос. И наконец, вылился в бунт против этой тумбочки, они не смогли её открыть ни ногтями, ни ножиком, принесённым с кухни, ни отвёрткой. Тогда они сбросили её с третьего этажа. Она разлетелась на части, и тогда их настиг страх. Что мы наделали – мама! мама! Мама сама перепугалась до смерти. Как она докажет, что совсем не виновата.

Сербаков не стал их наказывать. Даже кричать не стал. Спустился вниз, собрал останки тумбочки и на вытянутых руках вернул домой, на балкон. Не говоря ни слова, занялся починкой. Это, в общем то, оказалось не слишком сложной задачей, тем более, что все инструменты были у Сербакова под рукой. И клей тоже. Меньше чем через час сакраментальная ёмкость приобрела прежний вид. Но утратился прежний эффект затруднённого для непосвящённых закрывания. Воспроизвести его искусственно Сергею не удалось. Теперь оставалось установить, до какой степени восстановленная тумбочка сохранила свои первоначальные качества. Для этого требовалось написать пару стихотворений и сунуть на ночь внутрь.

К концу работы к балконной двери подошла Халя, обнимаемая у колен хлюпающими носом сыновьями, и сказала.

– Ну, ладно, Сержик, не уследила. Теперь я буду ее охранять.

– Да, папочка, да, – заголосили негодники сыновья, – мы тоже будем охранять.

Мир в семье был восстановлен, осталась только неприятное ожидание в душе.

– Хорошо, я не сержусь. Мойте руки, будем ужинать.

Весь вечер раздумывал над стихотворением. Необычайно долго для себя. Обычно набрасывал контур текста, и отправлял в топку. Теперь так не мог.

 

Рано утром пробрался на балкон, вынул из легко теперь открывающейся тумбочки свои вчерашние листки, и с ужасом обнаружил, вернее не обнаружил на листках никаких поправок.

Ближние твои враги есть – пронеслось у него в голове. Их клятвам он решил больше не доверять. Под их угрюмыми взглядами взял с собой тумбочку, обвязав шпагатом, и убыл с нею на работу.

– Выброшу на помойку! – Сказал он.

Жена  конечно не поверила. Сыновья ещё не были так испорчены и удовлетворились объяснением отца.

Всю дорогу и первую половину дня Сербаков размышлял над тем, что случилось. Первая мысль была, что тумбочке предложенные тексты понравились, и она просто решила их не переделывать. Это было, разумеется, лестное объяснение, но Сербаков решил на нём не останавливаться. Рыть дальше! Приходилось признать, что разрушенный прибор ЦРУшников, утратил свои рабочие качества. В конечно счёте, это семья и дети лишили Сербакова источника его вдохновения. Здесь начиналась сфера казуистики. А был ли этот источник его собственностью? Или всего лишь временным наведённым эффектом. Или все же враги человека – ближние его, на новый лад припомнил он древнюю цитату. И вставал другой теперь вопрос – что делать? Может как-нибудь тщательнее сбить тумбочку, пройтись клеем, поставить на шурупы? Но что значат эти ухищрения в сравнении с великой тайной поэтического мастерства!

Прибор, почему-то Сербаков стал про себя называть тумбочку именно так, он поставил у себя в ногах, укромно схоронив между пачками с книгами, но, конечно, не скрыл полностью. Малеванная разумеется ничего у него не спросила, и даже как будто не обратила внимания на прибавление в семействе кабинетной мебели, но вряд ли маленький деревянный гость остался незамеченным.

Во второй половине дня позвонила Ева. Очень удивился, но приготовился слушать. Тон звонка был скорее деловой, ничуть не игривый. Ещё бы, если учесть контекст ситуации. Чего она хотела? А хотела она, чтобы Сергей Сербаков сегодня вечером приехал на дачу. Да, тон сомнения не внушал, а вот намечающийся сюжет очень даже.

– А-а... зачем?

– Александр Иванович оставил для вас пакет.

– Но-о...

– Я сама не знала о его существовании. Он мне позвонил сегодня и велел позвонить вам.

Сергей хотел спросить, а почему он сам мне не позвонил, но Ева опередил его вопрос своим ответом.

– Его забрали на процедуры.

Ответ этот  объяснял отнюдь не всё. Надо было что-то решать. Оказываться? Глупо! Соглашаться? Щепетильный человек, пожалуй бы, отказался. Дождался, когда генерала привезут с процедуры. Но можно было обидеть Еву, это напрягло бы ситуацию. Что за недоверие, молодой человек?

– Хорошо.

– В семь.

– А, ну да. – Сербаков прикинул, что без машины до дачи ему добираться часа два. Значит, и обратно столько же. Позвонил жене и сказал, чтобы не ждала его к ужину. Чем выгодны мелкие ссоры в семье, для мужчины они увеличивают длину поводка. Расскажет потом, что кто-то из сотрудников проставлялся по поводу вышедшей книжки.

После его отъезда в редакции произошло несколько интересных событий. Явилась знаменитая поэтесса Запольская. Самое в ней интересное то, что она была страшно ненавидима сотрудницей и тоже поэтессой Малеванной. Они, конечно, здоровались, и даже делали вид, что относятся друг к другу ровно, интеллигентно, но это была только маска. Внутри у каждой бушевали вулканы магмы, и выдавали хозяек лишь блеском глаз.

– Милая Аглая Ильинична, очень рада что вижу вас.

– А как я рада, Светлана Сергеевна.

Одна была чёрная вдова (Малеванная), другая, белая стареющая королева (Запольская).

– Вы знаете, я в безвыходном положении.

– В чём дело, я попытаюсь вам помочь.

– Артура Германовича нет на месте, и, говорят, нет в издательстве, дверь кабинета закрыта.

– Что вы говорите!

– А у меня рукопись. Я бы заехала завтра, но сегодня вечером уезжаю в Ниццу...

Светлана Сергеевна говорила так, что если бы она уезжала в Кострому, то проблемы бы не было.

– Я вас понимаю, я сама на днях убываю в Венецию. Так что можете оставить рукопись у меня.

– Хорошо. Правда, Артур Германович говорил, что в случае нужды я могу обратиться к Сербакову.

– Но видите, его тоже нет.

Светлана Сергеевна ещё секунду помедлила, словно высчитывая удобно ли будет, если рукопись заведующему редакцией передаст не Сербаков, а Аглая Ильинична.

– Убедили. Доверюсь вам. – Словно идя на жертву вздохнула Светлана Сергеевна.

– Вы знаете, мы сделаем так, вон там под столом новый сейф Сережи Сербакова, положите собственноручно свою рукопись в него, и пожелание Артура Германовича будет выполнено.

Так они и поступили, и разошлись, испытывая лёгкую досаду оттого, что словесный их поединок завершился, кажется, вничью.

 

А Сергей Сербаков трясся в промёрзшей электричке в направлении Икши. Хорошо хоть издательство располагалось недалеко от Савёловского вокзала. По дороге он себя психологически муштровал. Для чего? Чтобы выработался какой-то план. Опасно пускаться в сомнительную историю без всякого плана. Ещё лучше, если будет заготовлен кроме основного варианта, вариант «б». Старался мыслить конкретно, аккуратно, без эмоциональных заносов, без фантазийных фиоритут.

Какова цель его визита? Получить из рук вдовы умирающего (будем говорить трезво – действительно, умирающего) Александра Ивановича, некий сомнительный пакет. Почему сомнительный? Потому что сведения о нём мы имеем только из одного источника. От Евы, а она, как бы это подумать повежливее, источник противоречивый. Её тайн мы не знаем, но можем подозревать что-то двусмысленное. Такая телка, при умирающем зубре.

Ему вспомнился фильм о горных гориллах. У них самец, прогнав из стаи всех опасных соперников, тем не менее, всё равно оказывался рогоносцем. Самка тайком от него отдавалась побеждённому претенденту, где-то в укромном местечке. На всякий случай.

Сергей мотнул головой, неприятная мысль. Почему всегда легче думая о людях предполагать худшее. Или это только у него так. Скверна во рту говорящего.

После переполненной электрички был переполненный, жаркий автобус, так что к воротам дачи генерала Сербаков прибыл не в лучшей форме, взопрел, находился в лапах неврастении.

Постоял с полминуты у специальной кнопки на железной колонне. Нажал. Услышал ангельский голосок Евы.

– Входите! Открыто!

Сербаков приотворил створку и вошёл, вернее проник внутрь поместья. Территория была на удивление запущена, то есть снег не чищен, дорожки даже не проложены, словно с болезнью хозяина и его недвижимость сделалась не в форме. Сергей, всё больше медля, взошёл на крыльцо, и остановился у входной двери. Не успел совершить никаких действий, как дверь отворилась, и он увидел высокую стройную фигуру в тёмном платье. Предтраур?

– Здравствуйте! – Странно это приветствие прозвучало в доме тяжко больного.

– Входите.

В комнатах виллы было сумрачно, только где-то в глубине посверкивали какие-то огоньки. И слышались голоса. Сербаков приободрился. На людях ему было бы общаться с красавицей легче.

Они двинулись на голоса. Когда дошли до гостиной, где Александр Иванович часто устраивал для своих гостей просмотр редких фильмов, выяснилось, что работает его огромный, выписанный из-за границы по спецзаказу телевизор с огромным экраном. На экране фильм, сразу опознанный Сербаковым – «Терминатор».

– Присядьте, – мягко посоветовала Ева.

Сергей подчинился, поставив свой портфельчик на колени. Играл в робкого посетителя.

– Я сейчас, – сказала Ева и исчезла.

Гость стал присматриваться к сюжету. Терминатор, посланец из будущего бесцеремонно завладевал костюмом и мотоциклом здоровенного американского байкера. И решительно уезжал по своим человеконенавистническим делам. Что она хотела сказать этим фильмом? Она явно что-то хотела сказать!

Появилась Ева с большим подносом, на нём было несколько тарелочек, бокалы и бутылка иностранного вина.

– Сережа, придвиньте стол к вашему креслу.

Сербаков продолжая удерживать свой портфель в руке, подхватил указанный предмет мебели и отнёс в указанное место и только после этого понял, что выглядит со своим портфелем очень глупо. Быстро от него отделался. А то она ещё подумает, что он смущён ситуацией.

– Откройте вино.

На столе не было ничего похожего на штопор, только какая-то продолговатая штука похожая на сигару. Ещё и курить придётся?

– Надо проткнуть пробку и несколько раз качнуть.

Вещица сама собой разнялась на две части, причём одна сделалась похожей на шприц. Ах, вот что! Сербаков воткнул обнажённую игру в пробку и бросил взгляд на хозяйку, она терпеливо и приязненно на него посматривала.

Наконец, пробка вынута. Пауза затягивалась.

– Выключить? – Спросила Ева.

– Свет?

– Нет, – улыбнулась она, – телевизор.

– Да, я всё понял.

Почувствовалось за столом напряжение.

– Что именно?

Сербаков похолодел, но нашёлся.

– То, что хотел сказать режиссёр.

– Налейте вина.

Без блеска, но всё же Сергей это сделал.

– Давайте выпьем – за здоровье сами знаете кого.

Сербаков кивнул, хороший, хотя и немного странноватый тост.

– Я очень многим обязана Александру Ивановичу.

Сейчас последует исповедь. Но она не последовала, Ева просто выпила пол бокала вина, и легко, по ангельски выдохнула.

Сербаков почувствовал, что пора и ему вступать, всё же он прибыл по делу.

– Да, да – мы ничего не забудем, не волнуйтесь. И время у нас есть. На работу вы сегодня уже не попадёте.

Мне бы в идиотскую ситуацию не попасть, нервно усмехнулся Сергей. В вопросе Евы померещился ему какой-то намёк. А телевизор, она почему-то не выключила. За окном темнеет, и он становится единственным в гостиной источником света.

– Вы знаете, какой проблемой занимался Александр Иванович до того, как у него нашли опухоль?

– Разумеется, нет.

– Почему же разумеется. Он мало с кем встречался чаще, чем с вами.

– Но, тем не менее, не проговорился.

– Конечно, подготовка. Опыт. Но всё же свою последнюю, если так можно выразиться рукопись он оставил вам.

– Я очень это ценю. В том смысле, что мне приятно... в общем, хочу оказаться достойным последних откровений такого человека как...

Ева смотрела прямо ему в совесть, Сергею захотелось заюлить словесно, встать и щёлкнуть каблуками, или вообще выкинуть что-то в этом роде. Иногда ему начинало казаться, что перед ним не очаровательная женщина, а строгий офицер. Да, нет, чушь! Но почему же она не несёт конверт, или что там у генерала Баранова служит для подобных целей. Микроплёнка?

– Вам, наверно, приходилось слышать какие-то шушуканья за спиной Александра Ивановича...

– Никогда не слышал, – уверенно помотал головой Сергей.

– Да будет вам. Гений часто похож на сумасшедшего.

Ага, Александр Иванович гений. Это надо будет иметь в виду.

– Опухоль была предлогом к отставке. Причиной масштаб и уровень, на который он вышел.

Сергей облизнул губы. Кажется, начинается серьёзный разговор.

– Начальство не любит тех своих подчинённых, которые в своих исследованиях забежали сильно вперёд. Есть результаты, которые трудно присвоить.

Так, кажется, начинаю перекрашиваться в диссидента, подумал Сербаков. Этой возможности он не учёл, ему этого очень не хотелось. Если под пыткой у него начнут вытягивать тайну коричневой тумбочки...

– Вы не хотите мне в свою очередь, что-нибудь рассказать?

Неожиданный поворот в разговоре сделала Ева. Успел ей что-нибудь поведать генерал из его, Сербаковского, сумбурного отчёта на ухо. Да, он выдал всё, но что из выданного было услышано и усвоено? Может быть, стоит сейчас... Он посмотрел на собеседницу, глаза её были грустны и прекрасны. Не-ет, медовая ловушка! Сюда бы Винни Пуха, вот бы кто...

– Что же вы молчите?

– Пытаюсь составить объяснение того, почему мне нечего рассказать.

– Ну, как хотите.

Сербаков вздохнул.

– Налейте ещё вина.

В этот момент выключился свет. Раз и темно. Сергей сидел в темноте с бутылкой в руке, и ему казалось, что он различает сияние глаз Евы. Что-то надо было сказать.

– Свет вырубили.

– Н-да. – Ответила она и ему не понравилась её интонация. Как будто она ожидала этого.

Ева встала. Сергей держал бутылку на весу, не видя куда поставить. Постепенно к нему возвращалась сообразительность.

– Вы не знаете, где у вас щиток?

Она села.

– Что?

Нет, у неё просто растерянный голос.

– Ну, где стоят, все эти... пробки?

– Нне-т. А! Однажды у нас такое было, Александр Иванович... пойдёмте. Что это у вас в руке?

– Бутылка.

– Поставьте.

Сергей действительно обнаружил, что немного привык к темноте. Силовой щиток был расположен очень удобно, у выходной двери. Ева и Сербаков коснулись друг друга руками, кончиками пальцев и медленно, опасаясь на что-то налететь, двинулись к двери.

– Где-то здесь! – Сказала Ева.

Сербаков взялся ощупывать, как слепец лицо любимой девушки, стену перед собой.

– Или с другой стороны.

– Мы посмотрим с обеих сторон.

И тут. Нет, кажется послышалось! Не послышалось. По ступеням с той стороны кто-то поднимался на крыльцо. С кряхтением, и тяжеленной походкой. Очень медленной.

– Что это? – прошептала Ева.

И Сербакову стало страшно. Если она не ожидала этого визита, то это могло быть чёрт знает что! Ещё шаг. Тяжёлое дыхание, как будто громадный толстяк переваливает своё страшное тело... Ева еле слышно взвизгнула и прижалась спиной к стене справа от двери. Сербаков одной рукой нащупал щиток, но не мог его открыть одной рукой.

– Ха, – выдохнул гигантский гость в шаге от двери.

Все затаили дыхание, и с этой, и с той стороны. Послышались какие-то непонятные звуки снаружи. Как будто гигант превратился в воробушка и тыкается в закрытую дверь. Сербаков, сам себе удивляясь, взялся за ручку.

– Нет-нет-нет! – Затараторила шёпотом Ева, – не открывайте.

Уж не зная, какому порыву он подчиняется, Сербаков громко щёлкнул замком, и рванул дверь на себя Она не подчинилась. Но с той стороны послышались непонятные звуки, как будто удаляющиеся шаги. Чьи?

– Наружу, – сказала Ева, – но не надо!

Уже облившийся потом от первоначальной решимости Сергей, ватной рукой толкнул створку двери.

И Ева закричала.

Сербаков застыл на месте, не в силах заставить себя выглянуть в дверь. Ева пошатываясь отступила внутрь прихожей и прижала ладони корту. Делать было нечего. Стоящий на крыльце явно не собирался входить. Сербаков прищурившись сделал шаг вправо и увидел каменного Александра Ивановича. Он никогда прежде не терял сознания, но в этот раз был бесконечно близок к тому, чтобы шарахнуться на пол. Освещённый слабым светом луны генерал-лейтенант спокойно смотрел в вечность.

 

Потом, конечно, всё выяснилось. Ева сама вспомнила, впрочем, без смеха, что заказала во время визита к скульптору Артюхову статую своего мужа. Тогда и речи ещё не было о его болезни. Поскольку работать пришлось без аванса, договорённость выглядела как шуточная, работа шла долго, и Артюхов, (он являлся последователем Александра Ивановича в его философских происках, иначе бы без аванса не взялся) на днях её всё же закончил и в виде сюрприза послал на дом к генералу. Несмотря на все объяснения и воспоминания, вечер был безнадёжно испорчен. Ева ушла к себе, почти с Сербаковым не попрощавшись. Он тоже поспешил убраться подальше от места, где случаются такие истории. Только подъезжая к дому вспомнил о том, что не забрал последнее послание генерала Баранова.

Собрался наутро звонить Еве, но как-то всё не мог придумать нужные слова.

 

Наутро приехал на работу. Его встретил радостный Николай Николаевич, он всегда почти был такой, только если речь не шла о том случае под Колпиным, где наша артиллерия во время войны расстреливала нашу пехоту. Сейчас он тоже был не в настроении. Перед его столом сидел замечательный поэт Николай Дмитриев, похожий на кающегося монаха перед игуменом, и что-то тихо шептал.

– Нет, пропьёшь.

Дмитриев опять долго жевал какую-то длинную, невнятную мысль, и опять получил всё тот же ответ.

– Нет.

Вошла Малеванная, разделась, повесив свою стильную дублёнку на вешалку и слегка поведя бёдрами, которых у неё не было, скользнула за свой стол. Зря она это сделала. Сербаков потупил взгляд. Правая рука его соскользнула и коснулась стоящей под столом тумбочки. Что это?! Сербаков с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть. Крышка тумбочки была горячей! Сергей несколько секунд овладевал собой, потом произвёл контрольное прикосновение. Явно тёплая! Бросил взгляд искоса на Малеванную. Сидит занятая чем-то своим. Дмитриев шмыгает носом. Николай Николаевич морщится и лезет в карман за бумажником.

Сербаков медленно, чтобы не обнаружить анормальной заинтересованности в тумбочке, наклонился и открыл её. И обнаружил там папку с рукописью Запольской.

– Что это такое?! – Спросил он доставая её.

Малеванная всё спокойно объяснила – заходила, мол, Светлана Сергеевна, ну и так далее.

– Нельзя было в другое место положить?!

– Не хотелось, чтоб потерялась.

– Да, помню, это же ваша лучшая подруга, – не удержался Сербаков, пытаясь навести порядок в голове.

Малеванная гневно сверкнула глазами в его сторону. Радостный Дмитриев пробежал к двери.

Итак, тумбочка не сломалась, и продолжает оказывать какое-то действие на тексты, помещаемые в неё. И тексты начинают как-то на неё влиять.

Что мы имеем? Рукопись записной, оптимистичной, я бы даже сказал, забубённой графоманки Запольской. Писать графоманистее неё просто невозможно. При этом все рифмы на месте, все размеры соблюдены, школа.

Малеванная встала с места, взяла у него рукопись, и со словами: я отнесу в редакцию, вышла вон.

Вот Малеванная, чем она отличается от Запольской? Тем, что пишет свою «любовь к КПСС» искренне, переживает всеми фибрами души. А Запольская порхает как мотылёк, абсолютно к партийной идее безразличная, и стрижёт купоны намного более богатые, чем искренняя Аглая. Ну, да, кажется именно так. Но почему же потеплела крышка тумбочки? Чего это знак?! В общем, надо признать, что отношения с феноменом носят значительно более сложный характер, чем раньше казалось. Надо поставить какой-то корректный опыт, а лучше целую серию опытов, только надо хорошо её обдумать, эту серию.

И тут раздался аккуратный стук в дверь.

Сербаков  сразу догадался, что это к нему, и не начинающий поэт. Горло у него перехватило.

– Войдите! – Неприятно прозвучал голос вернувшейся Малеванной.

За дверью, как и ожидал Сергей, оказался офицер. Капитан, но уверенно выглядящий, бодрый, с мороза.

– Здравствуйте, я к вам.

Сербаков поднялся. Николай Николаевич с некоторым недоумением наблюдал непонятную сцену. Куда-то забирают ни в чём не виноватого редактора. Хорошо, что не милиция. Малеванная иронически улыбалась в поднесённую к устам телефонную трубку.

Оказавшись в коридоре капитан объяснил то, что и так было ясно.

– Я от Александра Ивановича.

– Мы поедем к нему? В ЦКБ?

– Нет, – надевая снятую из уважения к посещаемому месту фуражку, – но будем действовать по утверждённому им плану.

– Я...

– Прошу вас не задавать мне вопросов.

Они спускались в разболтанном местном лифте.

– А...

– Всё что можно, я сам вам объясню. Что нельзя вам знать, вы и при помощи вопросов не узнаете.

У входа стояла чёрная машина ГАЗ 24. Шофёра не было. Капитан сам сел за руль.

Сербаков опустился рядом.

– Сергей, – водитель протянул руку для знакомства.

– Я тоже.

– Я знаю.

Они поехали. Куда-то в сторону трёх вокзалов, потом Красных ворот, Сокольников, Преображенки, Черкизово, автовокзала. И всё тихо, в молчании. Странно это было немного. Перевалили за МКАД, и оказались в заснеженных полях, обиндевевших лесах, в колонне грузовых автомобилей, а потом вскоре свернули на узенькую, свободную от транспорта дорожку, попетляли немного.

– Здесь, – сказал капитан, – пошли.

Ничем не приметный холмик у входа в глухую чащу. Невысокие ворота в этом холмике. Капитан с кем-то пошептался, нажав кнопку, ворота бесшумно, что было странно при полной замёрзлости всего вокруг, отворились.

Пар шёл изо рта капитана, пар шёл изо рта Сербакова.

Сергей посмотрел на капитана. Тот выполнял своё обещание, то есть ничего не объяснял. Просто вытянул руку и показал – входи!

Выпустив последнюю струю белого дыхания изо рта, Сергей шагнул внутрь и обалдел. Теплынь, маленький предбанник, и ряды, ряды, ряды телевизоров с небольшими экранами, уходящие куда-то в неопределимую даль. Перед экранами каждого телевизора по одному человеку.

И тишина.

Сергей бросил вопросительный взгляд на капитана. Никакого ответа не получил.

Постояли ещё минут десять. Не меньше. Никто из участников неизвестного, внимательного отслеживаемого процесса в их сторону не поглядел. Кто-то в глубине капонира встал, переместился, сел. Потом встал другой, и это все события, свидетелями которых стали Сергей и капитан. Офицер несколько раз посмотрел на свои командирские и, наконец, сказал:

– Поехали!

– Куда? – Рефлекторно спросил Сергей.

– Это теперь уж вам лучше знать.

– В смысле?

– Хотите, отвезу на работу, хотите домой.

– Поехали. На работу.

Теперь капитан, как показалось Сербакову, никуда не торопился. Сделал дело, рули смело. Солидная машина уверенно продвигалась по обратному маршруту. У того места, где узкое асфальтовое ответвление вливалось в пригородное шоссе, замаячила фигура. Знакомая!

Сергей завертел головой, пытаясь вспомнить – кто это! Поднял руку, чтобы, вроде как просигнализировать водителю. Капитан твердо ответил:

– Нет!

Только когда отъехали метров двести от места встречи с фигурой, Сергей вспомнил, кто это – Восьмацкий.

Что он тут делает? Грибы собирает?

Перед тем как расстаться, капитан открыл бардачок и вытащил оттуда солидно выглядящий конверт.

– Это от Александра Ивановича, – сказал он.

На работе Сербакова как назло поджидала маленькая делегация авторов, сидевших в коридоре в ожидании консультации. Николай Николаевич осуждающе посмотрел на него, но ничего не сказал. Деликатный все-таки человек.

Сербаков торопливо разделся, пригласил первого страждущего присесть и протянул левую руку за рукописью. Правую положил на тумбочку, проверяя, не тёплая ли. Хотя с чего бы это.

Остаток рабочего дня он боролся с желанием немедленно открыть конверт, но авторы всё шли и шли. Это был какой-то просто парад неумех и литературных сапожников. Ни одного проблеска истинного художества на сотни страниц бледной печати. А Майоров всё сидел на своём месте, да и Малеванная тоже над чем-то корпела, так что не было никакой возможности устроить себе хотя бы небольшой перерыв.

Наконец рабочий день закончился. Майоров ушёл, но Малеванная упорно продолжала сидеть. Сербаков очень не хотел вскрывать роскошный конверт в её присутствии, не хотел даже частично делить с этой каланчой сакральное содержание последнего послания замечательного человека.

Поезд метро тоже был неудобен для этого дела. Час пик, сжатый как шпрота в банке со всех сторон, Сергей решил терпеть до дома.

Мама родная, а это ещё кто? Панически подумал Сербаков, увидев в прихожей на вешалке незнакомое пальто. Оказалось – Ольга. У него совсем не было сил о чём то с ней говорить. Женщины сидели на кухне, пили чай, сыновья сидели под столом и устраивали гонки башмаков.

Сергей поцеловал сестру в щёку, жену в лоб, спросил у сестры:

– Что-то срочное?

– Выяснилось, что она хочет пожить несколько дней, пока не снимет квартиру в Москве.

– А как же Краснотурьинск? – С некоторой долей мстительности в голосе спросил Сергей.

Ольгя махнула рукой, печально улыбаясь.

– Долго рассказывать.

– Ну ладно, тут у меня срочная почта. Чуть позже я к вам присоединюсь.

Жадно вскрыл конверт, закрыл балконную дверь. Отбросил его, и у него в руках оказалась школьная тетрадка в клеточку.

 

«Извини, Серёжа! Случайно нашёл в своих бумагах свою старую, почти школьную тетрадь. Я тогда был значительно талантливее, чем сейчас».

 

Ничего себе подарочек!

Трудно описать степень разочарование Сербакова. Он полистал исписанные крупным детским почерком листы. Прочитал на выбор несколько стихотворений. Конечно, чепуха. Генерал был тогда так же бездарен, как и сейчас. Военное училище ничего в этом не изменило. Ладно, ничего не попишешь, придётся этим заняться. Хотя бы в благодарность за непонятную поездку в зимний лес.

А в самом деле, что это было? Кого ему, Сербакову, показал генерал с помощью молчаливого капитана? Кто эти люди в тёплом капонире? Наверняка тут замешаны вооружённые силы, хотя, насколько он обратил внимание, сидели они перед экранами в гражданских халатах. И Восьмацкий! Сергей не меньше бы удивился, встретив его на Луне. Что он там делал? Нет, с ним обязательно надо поговорить! Ладно, ничего не будем решать с наскока, это бесполезно. Завтра. А сегодня – Ольга.

Обретённая сестра рассказала странную историю. В Краснотурьинске, оказывается, все считает её виновной в смерти тёти Дуси.

– Это какой? А, да.

– Все считают, хотя ей девяносто один год, что я навела на неё... порчу.

– Что?!

Оля хлюпнула носом и опустила голову. Сергей смотрел на её гладкую, туго зачёсанную причёску, схваченную сзади в хвост, и не знал можно ли ему её погладить. Халя как всегда была рядом с полотенцем, и, не зная, что сказать, пожимала плечами.

– Так ты что – ведьма?! – Стараясь голосом обнаружить всю абсурдность этого факта, сказал Сергей.

– Да, наверно.

– Чушь!

– Это было с самого начала, но несильно. А когда я приехала с братьями, тут такое началось.

Сергей, раздувая ноздри, ждал продолжения.

– Ну что, что?!

– Их посадили в тюрьму. – Негромко пробормотала Оля.

– В куда?

– Пришёл милиционер. Братья сидят у меня. Они ждали, что придут родственники тёти Дуси, помянуть там и всё такое. А тут милиционер и забрал их.

Сергей не знал даже что сказать, хотя что-то было надо.

– И они до сих пор сидят?

– Задержаны на сколько-то суток.

В голове разворачивалась омерзительная картина препирательства с властями, необходимость поездки в город с невыговариваемым названием. Обращение к директору издательства за каким-нибудь официальным письмом, а начальники страшно не любят такие вещи. Господи, за что?!

А за то! Отчётливо блеснул в сознании лакированный бок тумбочки. Ты думал, владение таким артефактом пройдёт для тебя гладко и без проблем? В не совсем свойственной ему манере подумал Сербаков.

– А что им предъявляют, соучастие в напускании порчи?

– Они говорят, что тётя Дуся ветеран и герой труда, а мы неизвестно кто, и до нашего, и особенно братьев, появления всё было чисто, а тут вдруг...

– Да что конкретно! – Почти крикнул Сергей, – извини Оля, я не на тебя. Ведь нельзя же человека хватать просто так, по идиотскому наговору. Или уже опять можно? – Съехал на шёпот Сербаков.

Прибежали весёлые, краснощёкие сыновья. Они как-то совсем не рифмовались с драматической ситуацией, разворачивавшейся на кухне.

– Пойдёмте, Оля. Надо подумать. Мать, покормишь спиногрызов, и постели Оле. Да, а я – я подумаю. Надо сделать несколько звонков.

Всю ночь проворочался, но выходило так, что надо ехать в Краснотурьинск, вынимать братьев с кичи. Только никакой уверенности, что это удастся сделать, не было. Ещё и сам загремишь, ведь факт глобального предубеждения со стороны местного населения и сроднившейся с ним милиции налицо.

Для начала предстояло отпроситься в отпуск. То есть сформулировать убедительную причину. То обстоятельство, что братьев замели в кутузку где-то на краю земли, убедительной причиной могло и не прозвучать.

В общем, встал с больной головой, раздёрганной совестью до такой степени, что даже забыл тетрадку Александра Ивановича на балконе. Хватился уже на рабочем месте, когда открыл портфель. Вот, чёрт! Но не помчишься же через весь город. Ладно, займёмся делами нашими грешными.

С высшей степени смущённым видом подошёл к столу Николай Николаевича, держа в руках дрожащее заявление. Майоров надел очки, прочёл и спросил:

– А что случилось?

Ощущая за спиной досадное присутствие Малеванной, Сергей выложил шефу всю правду. Тот даже хрюкнул от удивления.

– Замели? За порчу?!

Сербаков каждый раз кивал.

– Хорошо, ну, поедешь ты туда, что скажешь, братья, мол, не ведьмаки, зуб даю.

Сербаков вздохнул. Николай Николаевич прищурил один глаз и взял в руки карандаш, обернул его тупой стороной и стал набирать на телефонном диске какой-то номер.

– Есть вариант получше.

Сербаков пока ничего не понимал.

– Володя? – Сказал Майоров, когда звонок дошёл, – есть одна забавная история.

И изложил всё только сказанное Сергеем в трубку. И адрес, и фамилии, в общем всё

– Володя Карпец, – объяснил он Сербакову. – Тот сел на место. Майоров вышел из кабинета.

– Сын начальника Всесоюзного уголовного розыска, – не поднимая головы от рукописи на столе объяснила Малеванная, хотя её никто не просил. Наверно, приятно было показать свою причастность к большим делам и людям.

Вернулся Николай Николаевич как раз к ответному звонку. Взял трубку, послушал, ухмыльнулся. Положил трубку, опять ухмыльнулся и сообщил.

– Всё в порядке.

Сергей восхитился, ну отцы наши, фронтовики. С налёта решить такое дело! Интеллектуальная деятельность сама собой возбудилась в нём, и он тоже сходу придумал один эксперимент с простаивающей пока без дела тумбочкой. Надо собрать стихи разных авторов и запихнуть в неё. Зачем? Посмотреть, что получиться. Самый удачный способ это обзвонить своих семинаристов, и попросить у каждого по несколько стихотворений. Совместим неприятное с бесполезным, как любил он шутить. Сережа Васильев у них в альманахе и так уже шёл в этом году. Сергей стал добиваться других. Оказалось, что это не такой уж простой труд. Те, что остались в Москве, постоянно меняли номера, вместе с квартирами, до уехавших на родину приходилось настойчиво дозваниваться. Но к вечеру работа адова была завершена более менее. Ёнин, Алиев (он как раз остался в Москве), Минад Нодадзе, Анка Одинцова, Изабелла Брюквина,Черешневый и ещё три-четыре гиганта современной поэзии обещали подбросить ему тексты. Немного, надо сказать, удивлённые внезапным звонком Сербакова, про которого решили уже, что он забурел.

Последний разговор состоялся с Ешениным, «морячок» тоже был приятно удивлён, и легко согласился написать требуемый «разбор», как называлось в «Стихах» предисловие мастера к таким коллективным захоронениям.

Теперь что? Оставался Восьмацкий. Не любя ничего откладывать на потом, Сергей, позвонив домой и, обрадовав всех обнадёживающими обещаниями от Майорова, взял две бутылки портвейна «Крымский», отправился в сторону Литинстиута.

Вечерело. Шёл крупный, как его называют новогодний, снег. Обычная городская предновогодня суета приятно действовала на Сербакова, как-то что ли обнадёживала. Горящие желтоватым, человечным огнём окна вселяли в душу надежду.

Восьмацкого Сербаков встретил у ворот института, он собирался уходить.

– Я к тебе.

Сергей решил сразу сократить дистанцию переходом на «ты».

– Зачем? – Опасливо подобрался главный естественнонаучный ум Литинститута.

– Не на улице же.

Неохотно, но обречённо Восьмацкий повёл неожиданного гостя в пристройку, где располагались какие-то службы, во время учёбы мало интересовавшие Сербакова. Вяло поковырялся ключом в замке, отворил тёмный проём, мол, входи.

– Где тут у тебя свет?

Сербаков пошарил по стене, и нащупал выключатель. Вспыхнул бледный, бессильный свет, совсем не праздничного толка.

Вошли. В помещении было холодновато. Вдоль стен стояли разнокалиберные столы, на них громоздились электрические приборы, старинного, отработанного вида, как на складе в провинциальной школе.

Сербаков нашёл более-менее свободное пространство, смахнул на пол обрывки провода. Достал свои бутылки. Восмацкий стоял у входной двери. Никак не реагировал. Гость достал сырок «дружба», почему-то именно это побудило хозяина к движению, он подошёл, сел на одну из звуковых колонок не сняв пальто.

Сербаков решил показать, что пришёл в гости по полной, и сбросил свою куртку. Не спрашивая разрешения, стащил зубами поролоновую пробку с одной из бутылок. Восьмацкий откуда-то из-за стоящего рядом чёрного прибора достал одним движением два стакана. Только с этого момента Сербаков понял, что всё будет хорошо.

Правда, разговор развивался не без трудностей. Например, Восьмацкий напрочь, просто панически отрицал своё нахождение в заснеженном подмосковном лесу. Настолько напрочь, что Сергей даже засомневался, а не подвели ли его глаза на исходе короткого зимнего дня.

Зато разговор, начатый гостем издалека, с посещения отца Иннокентия, Восмацкий поддержал горячо.

– Да, да, – шмыгнул он носом, после выпитого стакана, – страх перед будущим. Он присутствует в человеческой культуре всегда, но сейчас обрёл какие-то конкретные очертания. Знаешь, почему?

Сербаков не знал.

– Потому что будущее нашло какой-то способ сообщить прошлому, то есть нам, некоторые сведения о себе.

– То есть мы прошлое?

– А как же. Мы ведь живём не только во времени, но и в вечности.

– А.

– Да, – Восьмацкий овладел ещё стаканом, – на дорожной карте истории, которая всегда на столе перед Господом, мы расположены, раньше этого зловредного будущего, но живём одновременно.

– Почему зловредного?

Восьмацкий поглядел на гостя с жалостью и процитировал:

– По делам узнаем мы их.

– А, – кивнул Сергей.

– Ты разве не почувствовал, по тому что с тобой происходит, что влияние этого будущего зловредно?

Сербаков задумался. Ему предстояло ответить на вопрос, а перед этим решить – стоит ли отвечать искренне. Вряд ли нужно бояться прослыть сумасшедшим в глазах ненормального.

– Кое-какие события с моими родственниками мне кажутся не очень, я бы сказал, приятными.

– Что ты имеешь в виду?

– Братья мои загремели в тюрьму по обвинению в том, что наводят порчу.

Восьмацкий усмехнулся.

– Ну, это... никто не взорвался, не пропал без вести?

– Нет.

– Я бы сказал, знаешь, тут мы пока наблюдаем, зловредное участие будущего не доказано. Уже были такие случаи. Людям снился чертёж вечного двигателя, или абсолютного горючего. Излечение от неизлечимых болезней.

– Ты это документируешь?

Восмацкий пожевал губами, потом потянулся ко второй бутылке, срезал пробку ножом. Сербаков следил за тем как он наполняет стаканы.

– Моё соображение такое. Какая-то часть будущего взяла слишком большую власть. Стала разрастаться и запускать свои щупальцы в предыдущее время.

Сербаков вспомнил картинки отца Иннокентия. На одной такое вот щупальце впилось в голову человека, который убегает, держась за голову.

– Оно, будущее, подстраивает это прошлое, наше прошлое под себя, нужным ему образом. Я не знаю, почему высшая сила попускает такую деятельность. Зловредное будущее видимо задумало окуклиться и замкнуть время на себя.

Он выпил целый стакан и задремал Сербаков потыкал его пальцем в колено.

– И что будет?

– А, писец будет. Всему.

– Да-а?

Больше ответов не последовало, Восмацкий спал. Да, не силён боец, подумал Сербаков, поставил свой стакан и вышел вон из помещения. Услышанное надо было обдумать. Он не любил игры со временем, даже в современной фантастике, и надо же, судя по всему, сделался частью такого сюжета.

Он поверил Восьмацкому? Не до конца конечно, лишь на какую-то дольку. Принимать всерьёз подобного жалкого человека было смешно. Но отметать услышанное он тоже не решался. Ведь Восьмацкий как-то оказался неподалёку от государственного капонира. Вообще, трудно сформулировать, что бы это значило.

Временами он вспоминал какие-то отдельные сцены и фразы из прошлых своих опытов, из тех времён, когда всё только начиналось. И с лёгким холодком на спине обнаруживал, как много было неких совпадений, фактов работающих в унисон, складывающихся в единую картину.

И что же, теперь признать, что будущее на нас ополчилось. Какая-то злая сила захватила власть в реальности, скажем, 2040 гола, и оттуда каким-то неизвестным образом пытается манипулировать прошлым. Его, Сережи Сербакова, родным временем. Но окружающая реальность не так уж беззащитна, достаточно было глянуть на ряды маленьких телевизоров в зимнем подвале. Власти тоже взялись за дело. Так может быть обратиться к властям, что называется, со своими наработками. Свалить с души огромную тяжесть. Хотя, они, кажется, и не спешат подпускать к себе вольных стрелков. Всё у них поставлено на серьёзную ногу. И на страже непременной секретности, стоят молчаливые капитаны. А ведь тут надо бить в барабаны, трубить в трубы, поднимать массы. Ну, хотя бы массы специалистов. Да они, кажется, уже подняты, судя по капониру.

Но отчего такая тоска на душе?! Остаётся только экспериментировать с доставшимся по случаю артефактом. Завтра он загрузит в тумбочку подборку стихов своих друзей семинаристов... И что получиться? Посмотрим. Все-таки портвейн мешал объективно рассуждать, лезли в голову неуправляемые фантазии. Нет, ну его всё, пора домой.

 

Три примерно дня Сербаков провёл в летаргической инертности. С одной стороны он подстёгивал себя – мол, надо же действовать, с другой продолжал как ни в чем не бывало ходить на работу. Чего-то ждал? Наверно, только не представлял чего именно. Впрочем, у него была отговорка – он собирал подборку для того, чтобы поставить очередной тумбочный эксперимент.

На четвёртый день с утра примчались братья. Возбуждённые, немного перепуганные. Много плохого сказали о жителях Краснотурьинска. Требовали от Сербакова объяснений, почему вдруг аборигены с какого-то момента стали ходить вокруг них как на цыпочках, хотя отношения к ним не переменили. Что он мог им сказать. Сказал, что должен ехать по делам, это было правдой, его ждал Ешенин. Отмахнувшись от распросов, бросив всю родственную шайку на Халю, захватив подборку стихов своих семинаристов, Сербаков отправился в Безбожный переулок, бывший Протопоповский на квартиру «Морячка».

Старик встретил его в прихожей и Сербаков удивился – совсем забыл какого он маленького роста, как он служил в морской пехоте с такими данными? Пошли пить кофе на хорошо обставленную кухню. За окном начинался очередной снегопад. Сергей выложил на стол принесённые стихи. Шеф полистал подборку, кивнул.

– Я напишу. Сколько страниц?

– Три, четыре.

Из глубин квартиры раздался длинный, человеческий стон. Ешенин быстро извинился и на пару минут исчез. Вернувшись, коротко объяснил:

– Жена. Боли

Обстановка совершенно не располагала к откровенности и воспоминаниям, но Сербаков рванул напролом.

– Скажите, и простите за странный вопрос, вам никто, вернее ничто не помогало в писании стихов?

Ешенин не торопясь отхлебнул кофе, поставил чашку на блюдце.

– Не понял.

– Помните, вы рассказывали о рукописи первой вашей книги. Вы её ещё продали с «Москвичом».

– А-а, ну помню.

– Вы ещё говорили, что её как будто другой человек написал.

Старик помрачнел:

– Да, как будто другой человек.

– Ну, так это не фигура речи была? В самом деле, кто-то вмешивался в рукопись. Она ведь, ваша «Большая стройка» в самом деле намного сильнее других поздних ваших книг.

Ешенин смотрел на Сергея тупо и зло, мол, чего ты от меня добиваешься?

– Ты хочешь, чтобы я признал Серёжа, что вся моя слава, моё нынешнее положение держится на «Большой стройке»?

Сербаков понял, что куда-то не туда заехал. Смутился и тоже озлобился.

– Да, Серёжа, это так. Только я не пойму, зачем ты заставляешь меня сделать это признание сейчас, так сказать, «на камеру»? Да, мои поздние книги – дрянь. Так твердят все вокруг. Сплошная коньюнктура. Куда девался тот молодой Ешенин? Меня ведь и правда в те годы дразнили Есениным. Как он мог так опаскудиться.

– Извините, – повесил голову на грудь Сербаков. Ему было стыдно. Он выяснил совсем не то, что хотел выяснить.

– Так что идите вон, Серёжа. Да, вы талантливее меня.

– Да нет же, – пискнул Сербаков.

– Вон, вон из моего дома.

– Извините, – ещё раз прошептал ученик в адрес учителя, встал и быстренько покинул яркую богатую кухню, сопровождаемый громким стоном из недр квартиры.

 

Сербаков понимал, что выступил на кухне у Льва Ивановича как полный идиот, но почему-то это его не очень волновало. Придя на работу, вынул из тумбочки, улучив момент, когда свидетелй не было, подборку Александра Ивановича. С ней всё было в порядке. Решил позвонить Еве, передать стихи. Пусть порадуется старик. Да и можно зарезервировать место в одном из номеров альманаха «Стихи» для ветерана тайной борьбы с происками будущего.

Только собрался звонить, явился Восьмацкий и Сергей понял страшное – он своим стаканом портвейна вверг этого оленёнка русской футуристической мысли в заурядный запой. Пришёл, естественно, за добавкой. Вообще-то в «Стихах» это не было каким-то дивом дивным. Майоров только поморщился, Малеванная была выше того, чтобы иметь мнение по данному поводу, сидела как статуя над вечной своей редактурой. Сергей повёл Восьмацкого в кафешку, купив по дороге бутылку вина в магазине. Усадил в дальнем углу, причём тот категорически отказался снимать пальто.

Восьмацкий был ещё не слишком пьян, но говорил сразу о десяти вещах. Иногда доставалось и «будущему», о нём спикер поминал в очень негативных тонах. Но мысль его была далека от оригинальности, и сводилась к банальному «бунту машин». «Машинный интеллект», как водится захватывает всё в будущем и начинает подстраивать «наше прошлое», вернее «наше настоящее» нужным ему способом.

– Это мы сейчас ещё немножко люди с волей и общей ненавистью к КПСС, а скоро – придёт полная цифирь! – В этом месте он поднимал палец и выпивал полстакана.

Ну, и так далее, в том же духе.

– Но надо же что-то делать.

– Да, да, – кивал Сербаков.

– Если мы люди, то хотя бы из долга перед своим видом, должны дать отпор.

Да, дают уже стройными рядами в подмосковных подвалах бойцы невидимого фронта, чего у них болтаться под ногами?

– А ты знаешь, – вдруг сделался серьёзен Восьмацкий, я не верю, что нет способа нанести удар.

– Какой удар?

– Ну туда, в будущее, во взбунтовавшийся искусственный разум?

Сербаков посмотрел ему в глаза, и не увидел там никакого безумия.

– Как-то надо сгруппировать вещественные вещи из нашей реальности, и через найденный гиперход, пихнуть.

– Да-а? – Протянул Сербаков, опять посмотрел на Восьмацкого. Тот крепко спал.

– Я вернусь, – сказал ему тихо Сергей. Осмотрелся. Кажется, никакая неприятность не угрожала этому сну разума.

Ну, хорошо, говорил он себе возвращаясь на работу. Государство, кажется, включилось, и никакие помощи от нелепых энтузиастических одиночек ему не нужны. Что тогда, сидеть и тихо ждать последствий? Пить портвейн с Восьмацким? Нет, личная инициатива – великая вещь! Тем более, если учесть, что у него есть отдельный, персональный выход на это, Господи прости – «будущее». У него есть тумбочка. Маленькая, аккуратная, уже пожившая и натерпевшаяся тумбочка.

Вернулся в кабинет, не глядя на Николая Николаевича, набрал номер Евы. Хотел было что-то сказать про стихи. Да куда там! Рыдала в полный голос и неподдельно. Он умирает. Все анализы в порядке. Опухоль куда-то рассосалась. Это выглядит подозрительно. Врачи разводят руками – ничего не могут понять.

– Так он умирает или нет.

Ева бросила трубку.

 

Ехал домой Сербаком сомнамбулически. Тихо переходит с транспорта на транспорт. Его толкали в плечо и в живот. Он не замечал. От ужина отказался. Халя сказала, что все родственники уложены спать, а малыши тем более. Они посидели на кухне за жидким чаем. Говорили шёпотом

– Ты знаешь, мне придётся, кажется, съездить в Бельцы.

Халя очнулась к жизни и в полный голос:

– Зачем?

– Надо. За одной рукописью.

– Какой рукописью?

– Судя по всему, я оставил её дома. Ну, такая, рукопись, написанная от руки.

Помолчали.

– Очень надо?

– Позарез.

– Может она здесь, среди «мусора»? – Так сам Сербаков называл всякие мелкие почеркушки, отрывки, присланные со стороны тексты, до которых не дошли руки выбросить. Собрался приличный короб.

– Нет, вряд ли, – она бы попалась мне на глаза, за десять то лет.

Халя молча встала и на толстых цыпочках исчезла в комнате, что была для Сербакова кабинетом. Там было основное лежбище родственников. Что-то шевельнулось в груди редактора. Вернулась Халя не прямо сразу, но принесла то, что нужно – толстую общую тетрадь в коричневом коленкоре, страницы которой были исписаны мелким сербаковским почерком.

– Я читала её вечерами. Прятала, боялась, что отберёшь и выбросишь.

Сербаков жадно схватил тетрадь и прижал к груди.

– Почему ты решила, что я её могу выбросить?

– Да она какая-то неудалая. Обрывками, не туда не сюда.

Сергей полез в портфель, достал ручку и в самом начале рукописи написал название: «Герой нашего времени».

– Давай спать! – Сказала Халя.

 

Утром в состоянии торжественной сосредоточенности Сербаков прибыл на работу. Поздоровался с товарищами. Николай Николаевич сразу куда-то удалился по своим высоким делам. Малеванная вросла всем стволом в стул и начала мурлыкать в телефон. Входили и выходили посетители. Принесли заказы, Сербаков подумал, что это очень кстати, собрался сегодня дома накрыть стол для многочисленных родственников. Малеванная всё не уходила. Тогда, изнывающий от нетерпения Сербаков, невидимым для соседки движением руки открыл тумбочку и аккуратно сунул туда рукопись своего любимого романа. Малеванная скрипнула стулом и продолжила разговаривать. По косвенным признакам Сергей решил, что беседует она с мужчиной. Боже, хотелось бы видеть этого интересанта. Движением колена закрыл дверцу тумбочки. Для виду углубился в чтение каких-то текстов. Всё, дело сделано, как говорил старина Пью.

Представьте себе, ярая литсотрудница полдня не вставала со стула. Даже когда перестала говорить по телефону. Пришёл и снова ушёл Николай Николаевич. Наконец наступило время приличное для того, чтобы и Сербакову покинуть рабочее место. Оделся. Глянул напоследок на тумбочку. Опасно было её оставлять в обществе этой ядовитой женщины. Но что делать? Домой Сергей почему-то опасался нести прибор.

Дома всё было чудесно. Приготовили совместными усилиями замечательный ужин. Много шутили. Даже пели немного, насколько это допустимо в панельном доме. Рано разошлись спать. Под утро семейство Сербаковых было разбужено резким телефонным звонком. В трубке послышался холодный тон Майорова.

– Приезжайте немедленно!

Да, обрадовался и одновременно испугался Сергей, что-то произошло! Но где? Куда ехать? Судя по тому, что место не уточнялось – на работу.

Сербаков наскоро обнял жену, братьев, дети ещё спали, подхватил у подъезда таксомотор, и по ещё ночным улицам столицы ринулся на «Новослободскую». Несмотря на очень ранний час, улица у входа в издательство была заполнена людьми и машинами. Машины были с яркими полосами на боку, экипажи носились туда-сюда в касках и со шлангами. Сотрудники по большей части курили. Здесь был и директор издательства, и заведующие редакциями и даже Малеванная. Она тоже курила.

– Пожар? – Спросил Сербаков, но ему никто не ответил. Все смотрели на третий этаж, на окно, из которого било пламя, к которому была приставлена лестница, по которой браво лез пожарный.

Сергей поймал на себе взгляд Малеванной, зачем-то подмигнул ей и немного, как потом понял, не к месту сказал:

–  Рукописи не горят.

 

Эта, в общем-то ситуационно, смешная фраза и решила судьбу Сербакова. Её услышал директор издательства и истолковал по-своему.

Пожарные составили заключение, что возгорание началось в редакции «Стихов», и пошло с тумбочки Сербакова, незаконно, как оказалось, доставленной редактором в редакцию. Возгорание не перешло в большой пожар, но этого хватило, чтобы Сербакова уволить. Он забрал угольки своей тумбочки в полиэтиленовый пакет и гордо покинул здание, вставшее на косметический ремонт. Сергей был очень горд,  и жалел только о том, что никому, даже Восьмацкому не может рассказать о случившемся.

Генерал Баранов выжил, но засел на своей даче под охраной Евы. Братья убыли в Бельцы. Ольга в съёмную квартиру. Не стала возвращаться в Краснотурьинск.

Так, а каковы же результаты удара в будущее? Ни в чём явном они не выразились, хотя Сербаков был глубочайше убеждён: что-то похожее на спасение мира он, несомненно, совершил. Однажды утром он проснулся, вдохнул воздух и остро ощутил – чума ушла, воздух стал сладким.

Они ещё съездили с Восьмацким к подмосковному капониру. Но у него был какой-то запущенный, явно нерабочий вид.

Подборка стихотворений семинаристов Ешенина напечатана в альманахе «Стихи», но только без подборки Сербакова.