Михаил ПОПОВ. «ТОЧЕЧНОЕ ИНОРОДНОЕ ТЕЛО». Рассказ. Журнал «Вертикаль. ХХI век»

 

Михаил Попов и Валерий Сдобняков

 

Михаил Константинович Попов (02.08.1947) – уроженец Русского Севера с берегов реки Онеги. Окончил Ленинградский государственный университет, факультет журналистики. Работал на оборонном предприятии, в геологоразведке, служил в армии, был профессиональным рыбаком. Сейчас главный  редактор литературного журнала «Двина». Автор сорока книг, в том числе прозы, публицистики, изданий для детей и юношества. Лауреат полдюжины общенациональных премий и четырёх международных: имени М.А.Шолохова, имени П.П.Ершова, «Русский Stil» (Германия), «Полярная звезда». Живёт в Архангельске.

 

«ТОЧЕЧНОЕ ИНОРОДНОЕ ТЕЛО»

Рассказ

 

Рентгеновский снимок кисти левой руки, точнее – тыльной стороны ладони. В заключении оператора – внимание большому пальцу: «В тканях основной фаланги – точечное инородное тело металлической плотности»…

Перевожу глаза на отпечаток. Вот оно, чёрное пятнышко. Касаюсь указательным пальцем правой руки. Доселе не замечал и, сдаётся, не ощущал. А сейчас? Бугорок неприметный, но на ощупь чувствуется. А если кожу слегка потянуть, проявляется рельеф и проступает лёгкая синева.

Странно! Что же это за «инородное тело» в... моём теле? Откуда оно взялось, когда и как проникло в мою плоть?

Может быть, в раннем деревенском детстве, когда мы палили на костре трофеи войны? Дядьки-фронтовики навезли с войны винтовочных патронов. Винтовки у деда не было, имелась двуствольная тулка, но кончились пороховые заряды, вот сыновья и вняли сокрушению отца, что в деревне бескормица, а птицы-зверя не добыть, поскольку нет пороха. Те патроны лежали россыпью в верхнем ящике комода, запертые на ключ. Догадался бы я самостоятельно совершить хищение боеприпасов? Едва ли. Мне было лет пять, не больше. Уговорили соседские ребята, Валька Калинин, Женька Токарев, которые уже приняли нас с Ивашкой, порядовым соседом и дружком, в свою подростковую ватажку. Это был вроде как взнос за доверие, пропуск в их мир – велика хитрость охмурить несмышлёныша?! Операцию хищения не помню, но хорошо помню тот костёр на берегу деревенского озера, в который мы пять-шесть мальцов-огольцов совали ворованные мною патроны. Помниться, разложили их так, чтобы они, раскалившись, палили в сторону озера. Первый хлопок раздался, но падения пули мы не увидели. Второй был оглушительней, а пуля плюхнулась поблизости от берега и круги от неё были не больше, чем от прибрежного малька-окунька. А потом что-то хлопнуло по стволу сосны, за которой мы хоронились – не иначе костёр по-своему распорядился нашей забавой. Мы затаились в ожидании нового удара. Но его не было. Старшие ребята свистящим шёпотом спорили, сколько заложили патронов, но так ни к чему и не пришли – они явно сбились со счёта. Наконец, устав от ожидания, мы уже собрались вновь идти к костру, как вдруг что-то просвистело над нашими головёнками, а с ближайшей сосны посыпалась окрашенная закатными лучами кора…

Нет, осекаю я себя, у меня в пальце скорее дробина, а не винтовочная пуля – пуля, даже и на излёте, даже и вылетевшая не через ствол могла изуродовать палец, а попади в мягкий детский лоб – и жизни лишить. И тогда я бы не рассусоливал сейчас, что это застряло в моём пальце. В пальце, в кости бугрится свинцовый кругляшок. А мы жгли только винтовочные патроны, охотничьих дробовых в комоде не было, патронташ с дробовыми зарядами дед держал, как и ружьё, в специальной, затворявшейся на висячий замок кладовке.

Мысли кинулись к оружию, к охоте и мигом унесли меня в прошлое.

Была у отца малокалиберная винтовка. Он приобрёл её году в пятьдесят седьмом. Мы, помню, выезжали с ним на ближнюю железнодорожную станцию, чтобы вдали от людских глаз пострелять из неё. Маленькая, изящная винтовочка была даже мне по руке, тогда десятилетнему отроку. Отец привинтил к подствольной деревянной коробке эбонитовый прямоугольничек с десятком высверленных в нём отверстий – это был патронташик. Вспомнил я этот патронташик и понял, что опять «попал не туда». Стреляли мы из мелкашки один-единственный раз, потому что вскоре эту винтовочку у отца конфисковали, не вернув деньги, не объяснив причины – ходили слухи, что подобные винтовки появилось в криминальных сводках, и власти сделали вывод, что народ до нарезного оружия не созрел, даром что с винтовкой прошёл всю войну. Но главное, почему я отклонил этот след – винтовочный патрон, он хоть и мельче был у мелкашки, а всё равно крупнее дробины даже первого номера.

А с дробовым ружьём я дело имел позже. Мне не было ещё четырнадцати лет, когда отец взял меня на зимнюю охоту. В те поры было ещё много боровой птицы: рябчиков, куроптей, тетёрок. Мы трое, друг отца Николай, его ровесник, отец и я, подлётыш, отправились на глухарей. Я впервые участвовал в охоте, и всё мне было в диковинку: и наши белые масхалаты, и чучалки, которые взрослые закрепили на берёзах, и, само собой, одностволка шестнадцатого калибра, которую вручил мне отец. Ружьё пахло смазкой, морозом и холодило руки, но трясло меня не от холода, а от ожидания предстоящего события, я почему-то точно знал, что оно непременно произойдёт.

Мы сидели на расстоянии друг от друга под берёзами, на которых темнели чучалки. Точнее так: я видел только «свою» чучалку, а других не различал, тем более охотников – отца и Николая, которые были окутаны масхалатами. Сколько прошло времени, как мы затихли, не знаю. Но не много. Вскоре на зов манков, которыми перекликались взрослые, раздался ответ. Причём совсем близко. Глухарь, похоже, подлетел втихаря, осмотрелся и, не разглядев опасности, наконец, объявился. Но как? Он выбрал в подружки не покупные чучалки, а мою, отцом шитую из полы чёрной флотской шинели. «Фррр» – трепенулось надо мной, с берёзы посыпался снег. И… Не успел он ещё как следует устроиться на ветке, я уже вскинул ружьё. Да вскинул-то, похоже, не уперев как следует в плечо, почти на весу. И не целился даже, ведь цель казалась рядом, только протяни руку. Раздался грохот. С верхотуры посыпался снег, мелкие перья, чёрные берёзовые ветки. Но прежде тяжело и страшно пала чёрная птица, осыпав снег красными горошинами. Я что-то закричал, что-то, видимо, победное, ликующее, что, наверное, от веку кричали начинающие охотники. Изумление, радость первобытного добытчика и недоверие – тут было всё. Крик мой осёк крутой мат батькиного приятеля, дескать, тихо ты, всю обедню испортишь. Но ещё раньше того окрика меня остановил вид того, что я совершил. Возле моей обтоптанной валенками засидки трепетал в последних конвульсиях глухарь. Глаз его поначалу ясный стал подёргиваться мутноватой плёнкой. Вот он дрогнул последний раз и затих. А с неба всё ещё летели снег, труха пыжа и мелкие пёрышки и пушинки. И тут на меня навалилась непомерная тяжесть, я уронил в снег ружьё и сам пал, где стоял. Непонятная доселе тоска навалилась на меня. Из глаз текли слёзы, они были крупные, как первый номер дроби. Сквозь муть я различал, как они прожигают снег, и снег в этом месте краснеет. Дошло это до меня не сразу, покуда не различил, что правая щека моя опухла, набрякла кровью, а ссадины обжигает солью и морозом. И до того я показался себе ничтожным и мерзким, что заскулил и, чтобы не навлечь на себя новой острастки, заткнул себе рот шерстяными рукавицами с курковым – специально для охоты – пальцем. И скулил, и скулил, пока не забылся…

Больше я никогда не охотился. То ли отец не брал, поняв, что со мной произошло, или сам отказывался. Короче, первая охота стала для меня и последней.

Но «инородное тело»? Могла ли это быть дробина, рикошетом ударившая в мой палец? Едва ли. Ведь вскинув ружьё и выстрелив, я его не опускал несколько мгновений, всё ещё уткнув ствол в высоту, с которой уже падал к моим ногам глухарь. А коли так, никакая дробина не могла зацепить большой палец левой руки, которым я поддерживал ствольную коробку снизу. Любой другой – да. А этот – нет. Угол не тот.

А что если это «инородное тело» вовсе не дробина, а, скажем, свинцовая пулька, цилиндрическая пулька от воздушки – пневматической винтовки? Могло такое быть? В детстве да и в отрочестве мы же, как правило, дураки дураками, да и в юности не лучше – чего там скрывать! Но до перестрелки, кажется, не доходило. Стоп! А почему перестрелки? И почему до?.. А ты вспомни! И тут, как хлопок той самой пульки, шлёпающей в мишень, – мне двадцать один год, дружной компанией едем отмечать мой «очковый» день рождения, а у Николы, друга моего, с собой именно воздушка.

Случилось это за городом на 36 километре. Приехали мы туда, впятером – Никола, Мурт, Юра, Пеца и я, все – в прошлом одноклассники, а к той поре уже пролетарии с пятилетним стажем. Был вечер – специально уточнил по универсальному календарю – пятницы. Далеко не побрели, устроились на берегу озера, что раскинулось близ железной дороги. Бивак разбили на небольшой полянке под соснами. Тотчас принялись ставить палатку, которую я в нашем профкоме облюбовал ещё с начала лета. В лаборатории, где я в ту пору работал, народ трудился в основном семейный, и на туристическую экипировку претендентов, как правило, не было. Так что палатка, а то и две, если предстоял многолюдный пикник, всегда находились в моём распоряжении.

Палатку мы ставили в основном с Юрой – в паре с ним мы это проделывали много раз, начиная ещё с туристического слёта школьников, а остальные валяли дурака: Пеца с Муртом изображали не то Отелло и Дездемону, не то Ивана Грозного, сердитого на непутёвого сына, а Никола снимал эти сцены своим «Федей».

Так уж повелось в нашей тогдашней компании, какой бы размер и формат она не принимала, – все дружно кого-нибудь подначивают. В тот день для подковырок выбрали именинника, то бишь меня. Произносили благостные тосты за здоровье, творческие успехи, но то и дело вставляли шпильки. Я с должным благодушием сносил их, тем более, что они были не обидные. Последним аккордом подначек была жалоба на скудость стола, дескать, что это за пир горой, коли закусить нечем. И это после котла картошки, заправленной двумя полукилограммовыми банками тушёнки, большой миски помидоров и огурцов, пакета всевозможных пирожков. «Чего ещё изволите, ненасытные утробушки?» – испросил я захмелевшую братию. Они вяло переглянулись. «Рыбки», – протянул-промяукал Мурт. «Во!» – добавил Пеца, вскинув большой палец. А Никола изобразил сцену из «Чапаева», утробно протянув: «Брат Митька помирает. Ухи просит». «Ладно!», сказал я, расчехлил-собрал удочку, извлёк банку с заранее припасёнными червями и пошёл на берег озера.

Надо сказать, мне везло с рыбалкой в дни моего рождения. На девять лет я поймал агромадного, как вспоминал батька, леща. Причём сам его мягко вывел с глубины, не порвав тонкой губы, за которую он «улип», батька только сачок подставил. Лещ – не малявка прибрежная – матёрый золотого отлива тянул килограмма на два. Ну, примерно на два – я же не раскидываю при этом руки. На семнадцать моих годов, это было после окончания школы, я поймал на кружок – снасть такая с живцом – увесистую щуку, она, уже без хвоста и головы, даже на противень не поместилась, когда мать затеяла пирог. Вот и на сей раз, на свой двадцать первый день, мне повезло. На червяка – не на живца, что бывает редко – я поймал щучёнку. Не столь матёрую, как на семнадцать, но вполне приемлемую для ухи. Довольный традиционным уже именинным уловом, я поспешил к костру, где заседала компания, дескать, полюбуйтесь, что я раздобыл по вашему хотению, по моему умению. Но те хмыри, уже не раз приложившиеся к фляжке, скептически поджали губы: «Ну-у, малявка!», «Какой с неё навар!», «Отпусти до утра, пусть подрастёт…». Последняя фраза побудила меня к действию. Я развернулся и направился обратно к озеру. И тут эта вальяжная компания мигом преобразилась. Не поднимаясь с насиженных пеньков, они кинулись мне под ноги, как вратари за смертельным мячом, если не сказать – голодные волки.

Тут, понятно, я смилостивился и сварил им уху. Весь котелок на скатерть-самобранку не выставил, прежде отлил в чистую посудину порцию ушицы, туда же спровадил самое крупное звено рыбы и пояснил: «Это для гостя».

Столь подробно я расписываю давнюю историю по сути ради этой фразы. Потому что в ней ключик всех последующих событий.

За гостем я отправился ни свет ни заря следующим утром, когда дружки мои, загулявшие до полуночи, ещё вовсю дрыхли. «Дежурка», как в те поры назывался ближний поезд, прибыла во время, где-то в девятом часу. Вот на ней и приехал на эту станцию мой гость.

Гостя звали Ниной, стало быть, не гость, а гостья. Но вечером я специально умолчал, чтобы не баламутить заранее своих друзей. Всему своё время.

С Ниной мы познакомились неделю назад, это произошло на танцах. То есть, сегодня была наша вторая встреча. Этакий подарок для именинника. Честно сказать, я немного сомневался, что она приедет сюда, на лесную станцию, где неведомо, что её ждёт, ведь знакомы мы всего-ничего. А вот, не испугалась, не остереглась. Значит, поверила, что рядом со мной ничего дурного не случится. Да и времена тогда были другие…

Лёгкая, стройная, напоминавшая румяную студентку из «Приключений Шурика», когда она парит, спускаясь по ступенькам, – такова была Нина. Думаю, именно такой увидели её и мои друзья, когда я привёл её к нашему биваку. То-то присмирели и стали вежливыми и галантными, даром что были ещё под шофе или приняли уже по новой.

Специально для гостьи я разогрел ту самую заначенную уху и извлёк из недр моего безразмерного рюкзака бутылочку венгерского «Токайского». «Вино из кружки пить не комильфо», – изрёк я и, аки факир из цилиндра, достал завёрнутый в свежее полотенце хрустальный фужер. Друзья мои при этом ошарашено безмолвствовали, но делали вид, что у нас так принято.

Что было дальше? Продолжение вчерашнего банкета по случаю моего дня рождения, но в иной тональности. Я на правах кавалера и именинника всё своё внимание сосредоточил на Нине. Подставил ей разогретую уху, которую она похвалила, чем тронула сердце рыболова и повара. Сделал бутерброд с ветчинкой, которую для этого припрятал и всё подливал Токая. Друзья мои такое моё поведение не одобрили. Что выразилось в нескольких острых, я бы сказал, агрессивных тостах. Тут проявила себя по-женски дипломатично Нина. Двумя-тремя фразами да улыбкой она живо смягчила обстановку, попутно приготовив бутербродики из остатков ветчины, и здравицы перетекли в здравомысленное русло.

После праздничного пиршества пришёл черёд рыцарскому турниру, то бишь молодецким забавам. Никола извлёк из чехла воздушку, как принято было называть пневматическую винтовку. Пару раз пальнул без пулек в небо, изображая салют, а потом предложил устроить соревнование. Пулять было решено по спичечным коробкам. Сказано – сделано. Хлопцев, раззадореных аква витой, охватил азарт. Они щёлкали по коробкам, подсчитывали очки, спорили, опять щёлками. Пользуясь ситуацией, мы с Ниной уединились в палатке, хотя целоваться можно было и где-то поблизости, за ёлками да соснами, кои окружали берега озера. Впрочем, мы не только целовались. Нина, я уже знал это, пробовала петь и даже выступала с каким то ансамблем. В «застолье» она петь почему то постеснялась, а здесь, в палатке, согласилась.

Что она пела? Самое ходовое на ту пору. Тогда только что прошёл фильм «Ошибка резидента», и там Ножкин пел:

 

Я в весеннем лесу пил берёзовый сок,

С ненаглядной певуньей в стогу ночевал...

 

Свежий, лёгкий девичий голос Нины, кажется, до сих пор звучит в моей памяти. Что она ещё пела, не помню. Зато хорошо помню дальнейшее. Мои дружки, снедаемые ревностью, в свою очередь затянули про Стеньку Разина, словно они сподвижники, коих атаман «на бабу променял». Но когда им не удалось таким незамысловытым способом привлечь наше с Ниной внимание и выманить из палатки, они решили выкурить нас, открыв по палатке огонь. Сначала стреляли по макушкам колышков, которые держали свод палатки, а не добившись своего, перенесли огонь на крышу. В палаточном брезенте появились дырки. Мне стало досадно. Мало того, что мешают целоваться, так ещё и казённое имущество портят. У-у, ханурики! Я вскинул кулак, который упёрся в крыло палатки. И вот тут-то эта маленькая свинцовая горошина, аки бандитская пуля, видать, и угодила в мою руку.

Глядя на копию рентгеновского снимка, я качаю головой неужели вот эта точка и впрямь та свинцовая пулька, пущенная полвека назад? Невероятно! И то, что полвека, и то, что она попала в мою руку, пробила кожу и незаметно осталась под ней.

Вот! Я-таки нашёл, откуда у меня появилось «инородное тело». Теперь этой точкой в прямом и переносном смыслах историю можно было завершить. Но… Что-то мешало это сделать. Мысли потекли дальше. И мне вдруг предстало некое продолжение. Нет, не с Ниной. С Ниной дальнейшее не сложилось. Так бывало часто в те молодые годы: одно-два свидания, какое-то несовпадение и прости-прощай, милая барышня…

Я вдруг вспомнил, что Нину я отбил. И не просто отбил, а увёл её из-под носа. А главное – у кого? У Мэтра – вот у кого. А увести девушку у Мэтра – это было ого-го! То есть я оказался ухватистей, оборотистей, а не исключено и душевней, сумел барышню обаять, увести из-под носа соперника и пошёл её провожать. Не потому ли и свидание с нею на лесной станции запомнилось, что я увёл её у Мэтра?! Или всё-таки, нет?! Нет, конечно. Нина ведь и сама стоила того, чтобы остаться в памяти этакой изящной виньеткой в книге жизни. Эк  выразился – хоть вычёркивай! Однако не буду – пусть останется, как есть. Тоже виньеткой.

Мэтр, производное от Меттер, наверное, единственный в нашем городе обладатель звучной и редкой фамилии, был одноклассником Николая. Никола стал моим одноклассником в девятом классе, а с Мэтром они учились до седьмого, то есть до той поры, когда тот подал документы в техникум.

Что лучше всего характеризует человека? Его жильё, место, где проходит большая часть его жизни. Дома у Меттеров я бывал только один раз. Затащил Никола. То ли ему надо было передать книгу – они были помешаны на фантастике.То ли нам переждать время до кино, не помню. Но тот визит в памяти сохранился.

В домах школяров-однокашников, которых я навещал, обстановка была крестьянско-пролетарская – та, что предлагалась ширпотребом: платяной шкаф, круглый раздвижной стол с набором стульев, диван или оттоманка, трюмо, иногда сундук – дедово наследство, а к нему в рифму – фото деревенской родни в больших, но тонких общих рамах. А здесь всё городское да с манером. Лёгкие стулья и столики, торшеры и бра, а по стенам то Маяковский, то Хэмингуэй. Ещё нечто вроде «Девятого вала» Айвазовского – японская гравюра с изображением длинной лодки, потом узнал имя художника – Хоккусаи. На полке та самая фантастика: Лем, Бредбери, Стругацкие... На журнальном столике журнал “Америка” на русском, а ещё какой-то, кажется, на французском.. В вазочке диковинные чёрного цвета конфеты, немецкие, пояснил хозяин.

Знакомство с обстановкой завершилось. Валерка взял гитару, пробежал по струнам и сбацал рок-н-ролл. Я и сам поднаторел в заграмоничных штучках-дрючках, слушая по радио музыку и записывая её на магнитофон «Чайка», купленный на свои заработанные, но рок на фоне обстановки и антуража, надо признать, впечатление произвёл.

Когда мы пришли, у Мэтра был включен телевизор. Шёл хоккейный матч. Наши рубились с чехами на их поле. «До-то-го!» – ревели трибуны. Это было ещё до так называемой «пражской весны» и ввода в Чехословакию войск стран Варшавского договора. До того. Последующей агрессии ещё не было.

В перерыве Мэтр приглушил звук и снова взялся гитару. Что он пел, не скажу. Что-то слегка геологическое, слегка уркаганское. Может, «Перекаты». «А ты хохочешь, а ты хохочешь за семь тысяч отсюда вёрст...».

Резко оборвав песенку, Мэтр завёл какую-то другую. Слова были незнакомы. И он дал понять, что это его собственное сочинение.

Нам исполнилось по восемнадцать, и всё, что было внове и вдиковинку, особенно запоминалось.

Запомнилось, как ходили в кино. Это был фильм «Полицейские и воры». Тогда с нами был Арик. Точнее, это я был с ними. Потому что их троих связывала ещё начальная школа, а потом они втроём – Никола, Меттер и Арик – увлеклись фантастикой. А я был уже последыш. А почему запомнил, что смотрели этот фильм? Да потому, что Арик был копией молодого Фернанделя, снимавшегося в главной роли, во всяком случае, так заключили дружки-сподвижники. Арик хохотал, тыча пальцем в экран. А Меттер с Николой, поджимавшие Арика с двух сторон, тыкали пальцами в него и тоже хохотали. Но над ним.

Ещё помню, как пару-тройку раз гуляли вчетвером в кафе. Денег у нас в те времена было не густо. Заказывали много вина – полуторалитровую бутыль «Гымзы» – и немного закуски. В тот раз Арик заказал персонально для себя что-то особенное. Не слишком, пожалуй, дороже обычного бифштекса под яйцом. Но сотрапезники слегка напряглись. «Ну, ты, Арик и гурман!» – с неправильным ударением на первый слог сказал Никола, любивший иной раз подпустить иноязычное словцо. «Я не гурман, я Зисман», – ответил с победительным достоинством Аркаша. Последующий хохот был ему чем-то вроде индульгенции и одновременно приправы.

От тех юношеских лет осталось много благоглупостей и жеребячего хохота. Юность беспечна, глуповата и безалаберна. Хотя с другой стороны каждый что-то искал, намечал, порой ощупью, в потёмках, но всё же, иногда не без советов родителей, двигался к какой-то цели.

И тут мои мысли делают кульбит. Возникают чередой две встречи. Одна спустя лет двадцать после тех юношеских посиделок – тут в поле зрения Мэтр; вторая все тридцать – это связано с Аркашей; но и та и другая, как продолжение одна другой, точнее как две человеческие дороги, разительно противоположные. Удивление, недоумение, печаль – чего в этих памятях больше, сам не знаю. И будто те фильмы аукнулись, что вместе смотрели, «Полицейские и воры» – названием, «Айболит 66» – песенкой: «Нормальные герои всегда идут в обход…».

Моих представлений, чтобы как-то связать концы и начала, уяснить причины и следствия, тут явно мало. Звоню в Питер Николаю. Что да как. Друг мой кое-что объясняет. Но картины полной не вырисовывается. И я начинаю перезванивать через день, а потом и каждый день.

Почему меня так зацепила судьба Мэтра – я и сам не пойму. Мы же не были настолько близки. Может, потому, что среди наших ровесников-однокашников его судьба – единственный случай. Может быть, в его судьбе было что-то такое, в чём мне видятся тревоги и беды времени нынешнего.

 

Меттер – фамилия редкая. Мне известен только ещё один её обладатель. Это ленинградский писатель, по сценарию которого поставлен очень популярный в своё время фильм «Ко мне, Мухтар!» с Юрием Никулиным в главной роли. Фамилия, повторюсь, редкая, вот я и решил, что Валерка – сын этого сценариста. В годы войны писатель мог оказаться на архангельском севере, куда эвакуировали многих ленинградских литераторов. То, что он почти за три года до рождения Валерки уехал обратно в Питер, меня не смущало. Что такого? Мог приехать на побывку. Старая любовь не ржавеет. Или вновь очутился здесь в командировке и познакомился с молодой особой, библиотекаршей… Это представление сидело во мне долго – до этих самых пор, пока я не озадачился судьбой ровесника. Никола мои домыслы развеял. Писатель тут не причём. Фамилия у Валерки по отчиму, который усыновил его в раннем возрасте. А настоящий его отец и впрямь уехал в Ленинград. Когда Валерка об этом узнал – ему было уже лет пятнадцать – он поехал в Питер, чтобы увидеть отца. Фамилия у отца оказалась не очень выразительная. Но не только фамилия обескуражила сына, но и облик отца. Он оказался невзрачным, по представлениям подростка. Когда дверь открылась, и перед ним предстал потрёпанный лысоватый мужчина, он не признался, а что-то буркнул, дескать, не туда попал, и ретировался. Юность категорична и нетерпелива. И выводы делает, не осмысливая, не окидывая предмет со всех сторон.А может, это была коммунальная квартира, какие в Питере сплошь и рядом, и на звонок вышел вовсе не отец?!

Но главное не это. С какой целью ты поехал искать настоящего отца? Не ладил с отчимом? Или решил сравнить, понять, кого на кого поменяла мать? Маялся неопределённостью и хотел почувствовать родную кровь? Так тебе кто был нужен – отец или Ален Делон, красавец?

Отчим у него был фронтовик. Уже после капитуляции его ранили фашистские недобитки. Случилось это прямо в Берлине. Пуля попала в живот – ранение было опасное. Но он выжил. Возле пупка образовалась вмятина, точно второй пупок. Он так и говорил, полушутя полусерьёзно, мол, я дважды рождённый. Звали его Иосифом. Стало быть, Валерка и получил это имя в качестве своего отчества.

Говорят, как корабль назовёшь, так он и поплывёт. Повлияла ли на судьбу парня смена отчества? Или главной всё же остаётся кровь родного отца? И уже на неё наложилось домашнее воспитание, привнесённые отчимом представления и привычки? Поди разберись в этом вообще, а тем паче спустя многие десятилетия.

Как и большинство горожан, Меттер-старший работал на заводе. Причём должность занимал, по утверждению Николы, более высокую, чем, скажем, отец Арика – простой инженер. Нет, не в дирекции, не в ведомстве главного инженера или главного механика. Для этого надо было иметь специальное образование. Скорее всего, был оборотистым снабженцем, что ближе еврейской натуре. Работал на заводе, постоянно ездил в командировки. Возвращался, должно быть, не без подарков. Ну и что? – говорю-перечу я сам себе. Неужели галстук-шнурок, какой носили ковбои, мог повлиять на дальнейшую жизнь. Или туфли с заострёнными носами. Или редкость середины 60-х – эстонский магнитофон «Таурус», какой был у Валерки. У нас, ровесников, ведь тоже иногда что-то появлялось, чего не было у других.

После седьмого класса Валерка ушёл из школы и поступил в техникум. Проучился, однако, там недолго, год- полтора, не более. Об этом годы спустя вспомнили его одногруппники, мои друзья юных лет по заводу. Где обретался потом – неизвестно. Армия его обошла. А скорее, он сам обошёл армию, имея на руках внушительную справку для выписки белого билета. Может, отчим устроил на завод, хотя, зная беспокойный, мягко говоря, характер пасынка, едва ли стал бы рисковать своей репутацией. Может, поискал место за пределами завода – на стройке, в автомастерских, на заводе дорожных машин... Или Валерка сам нашёл какое-то место. Но достоверно известно, что к концу 60-х он оказался в Мурманске, о чём я узнал уже от Володи, старшего брата Николая.

И тут опять вопросы: бежал из дому, или же фортуна позвала, как героев тогдашнего французского фильма «Искатели приключений», где в центре Ален Делон? Поводы оставить дом, наверное, были. Любой подросток-юноша в силу возрастных изменений чувствует своё одиночество. А у него к тому же имелась младшая единоутробная сестра, которая забирала всё внимание родителей. Ласки, сладкие куски, понятно, ей. А ему – только домашние заботы, наставления и упрёки. Ладно, когда мать. А если отчим, да постоянно... Еврейское менторство куда хлеще русского ремня как фактор воспитания. А другой мотив –это юношеские мечты о неоткрытых землях и островах, та самая романтика. В библиотеке, где работала мать, была возможность копаться в разных закутках. Там мог найти, скажем, книгу поляка Конрада. Тот в юности умотал за океан, много бродяжил, странствовал, обошёл под парусами вокруг земли, а потом, в зрелые годы написал несколько авантюрных книг. Чем не пример? Вот и подался на севера.

Володя, старший брат Николы, которого я по случаю навестил в Ярославле, вспомнил, что однажды Меттер заявился к нему. Было это там же, в Мурманске, где Володя, рано женившись, тогда жил, а Валерка, как оказалось, работал в порту.

Поначалу я обратил внимание на то, как держался гость. Ведь на этом и строился рассказ Володи. Однокомнатная квартирёшка. У супругов маленький ребёнок. Теснота. А тут нежданно-негаданно заявляется этот самый незванный. Для него, бывшего однокласника и приятеля Николая, это само собой разумеющееся: «Дом брата моего друга – мой дом». Но для семьи-то это морока. Как его принять? Чем накормить? Где разместить? К тому же пришёл он в затрапезной промаслянной робе, видимо, только что сдав вахту. Ладно бы заявился собственный Володин однокашник – тогда бы проще. А с приятелями младшего брата Володя, как это бывает у старших, дела не имел. Так, шапошное знакомство, ни к чему не обязывающее. Что было делать? Не выпроваживать же его. Меж тем, нежданный гость бесцеремонно занял ванну и плескался-размывался там, не считаясь с хозяевами. Так же бесцеремонно он держался и за столом, с аппетитом уплетая всё, что подавалось, и с видом бывалого моремана травил флотские байки. Переночевав, гость ушёл на вахту. Ну, решили, супруги, всё – отмаялись... Ничего подобного. Через сутки Мэтр опять заявился к ним и держался так, словно делал большое одолжение, полагая, видимо, что одно его присутствие – это праздник, который всегда с тобой...

Я посочувствовал Володе. В аналогичной ситуации оказались когда-то мои родители. По пути домой у нас остановился сын деревенских соседей, демобилизовавшийся со срочной службы. Жил – не тужил, сладко спал, много ел-пил. А когда, наконец отчалил, матушка моя не обнаружила золотого кольца, подаренного ей на свадьбу.

Тут пропаж не было, да и чему пропадать у молодой семьи, кроме покоя. Но у меня задним числом возник вопрос: а чего Меттера занесло в Мурманск? Ехать за тридевять земель, чтобы стать матросаном на портовом буксире? Так это можно было осуществить и в Архангельске, совсем рядом. Или надо было оторваться подальше, чтобы тебя не видели ни родные, ни знакомые, а только говорили, что он в Заполярье и тем самым, будучи записным романтиком, окончательно утвердиться в образе этакой ищущей личности? А следом, опять же эхом, возник ещё один вопрос: а может, планировал попасть в загранку? Ведь оттуда, из Мурманска, она ближе. Устроиться на сейнер, лучше на траулер, скажем, БМРТ, который работает в Атлантике, а при надобности заходит в иностранные порты – Галифакс, Тенериф... Сошёл с трапа и... адью. А там тебе Лондон, Париж и прочая Вена, где кипит обалденная жизнь...

Такой поворот меня, признаться, самого озадачил. Укладывается ли он в вектор этой судьбы? Неустойчивая психика, ранние метания, мутные, то бишь «хищные вещи» Стругацких, полонившие незрелую душу, яркая мишура чужедальних обложек – да. Но... Неужели при этом не возникала тревога за судьбу родных и близких – матери, сестрицы единоутробной, отчима, который столько для тебя сделал? Такой шаг – это неизбежный крах семьи. Отчима выставят из партии, несмотря на боевые и трудовые заслуги, – куда за меньшие провинности люди лишались партбилета, а тут «утрата родительской бдительности, в результате которой вырос сын-отщепенец». Примерно такая формулировка была неизбежна. Затем следовали оргвыводы: лишение престижной и высокооплачиваемой должности и последующее увольнение с завода – на военном предприятии не место родственникам тех, кто обретается за границей. И мать из библиотеки выставят, ибо библиотека – составная часть идеологического фронта. И на сестрице такое в последствие отразится...

И тут снова себя осаживаю: не слишком ли круто я беру?! Может, он – типичная жертва юношеских иллюзий! Ну, и что, что грезил о загранке? Кто бы его туда пустил? Отец работает на режимном предприятии, имеет доступ к государственным тайнам. В этих случаях первый отдел не дремлет и бдит неусыпно. Во-вторых, у тебя нет ни образования, ни профессиональной подготовки. Чего ты толком умеешь делать? Даже косвенной судовой специальности «столяр-плотник» не имеешь...

И тут мне представилась флотская общага, в какой, было дело, мыкался сам. Публика здесь разношёрстная. Есть нормальные мужики: моряки, ожидающие прихода своего судна, а пока работающие в порту; есть выпускники мореходки, дожидающие места... А есть бичи, случайная пьянь-гулевань, вчерашние сидельцы, прибывшие по вербовке за длинным северным рублём. Здесь воля не своя, то есть не совсем своя, особенно, когда в комнате перевес вторых. Тут в обороте феня: та же комната – хавира, чай – чефир, спирт – шило, карты – листья, фарт – удача, нож – перо... И если даже тебе чужда блатная «музыка» – не то воспитание – в оборот этот образ жизни всё равно затянет и ты неволей втянешься в эту муть. И вот уже карточный долг, и вот уже ты бежишь «конём» за «подогревом», то бишь водярой, и вот уже тебя угощают «травкой» – сигареткой с марихуаной, от которой сладко кружится голова, и ты чувствуешь в себе невиданные силы... А на утро голова болит, тошно. А тут с тебя требуют долг. Денег у тебя «ни копья». В твоё положение входят. Но долг платежём красен. Не в состоянии отдать – выполни поручение. Надо загнать на толкучке пару нейлоновых рубах. Вернёшь два «косаря», навар сверх – твой... Первая фарцовка проходит успешно. Тебя хвалят за оборотистый фарт, наливают полный стакан, прикурив, суют в рот приятную сигаретку. Ты берёшь в руки гитару и уже на правах своего парня и бывалого человека напеваешь песенку, которую когда-то трындели в дворовой компании:

 

Был караванщик богат,

Имел сто тридцать две жены.

Но погубил его план, его план

И сто тридцать две жены...

 

Про план никто из ровесников тогда понятия не имел. А тут о нём знают всё.

Без плана жизнь погана, бухтят новые кореша. И ты, затягиваясь сладкой травкой, почти соглашаешься... Так проходят дни и недели: работа, общага, гулевая компания, иногда толкучка, на которой «купи-продай»... Но однажды приходит повестка из отделения милиции. Ты, чтобы не пересекаться с участковым, пару раз ночуешь на буксире. Потом, вспомнив, где случайно столкнулся с Володей, старшим братом Николая, находишь его жильё и заваливаешься к нему...

А Никола, меж тем, открывает новый поворот. Казалось бы, жизнь в семье Меттеров после отъезда Валерия, главной причины домашних неурядиц, должна была наладиться. А, оказалось, она ещё больше расстроилась. Мать, вероятно, корила себя, что недостаточно ласкова и внимательна была к сыну, и упрекала мужа за излишнюю придирчивость, неуместные в таком возрасте наставления и поучения. Тот оправдывался и злился, напоминая, что материально дом держится на нём. Со временем у каждого из супругов образовался свой круг знакомств и интересов. Разрыв стал неизбежен. Ускорил его поступок дочери. Лялька, так в семье звали дочь, поехала на учёбу в Москву, там вскоре спуталась с выпускником вуза из Африки, выскочила за него замуж и тот увёз её к себе – в Мали или Уганду. Мать, особа начитанная и просвещённая, перебралась вскоре в Прибалтику, заключив, видимо, что тот край более достоин её натуры. А отчим осел где-то в Подмосковье. Так семья за считанные годы пошла на распыл.

Что ещё вспомнил Никола? А вот что. Он уже несколько лет жил в Питере. Был женат, имел сына, обитали семья в однокомнатной квартире с телефоном. Однажды – было это в конце 70-х – ему позвонил Мэтр. Звонил из КПЗ – то есть из предвариловки, просил навестить. Свиданку дали. Общались бывшие одноклассники, понятно, через решётку. В каких тёмных делах обвинялся сиделец, со временем забылось, но скорее всего, та же фарцовка – скупка-продажа дифицита, попавшего в Союз контрабандой. А просил он Николая позвонить отчиму, чтобы тот помог выпутаться. При этом наказал добавить, что совершил членовредительство – заточенной ложкой проткнул себе живот.

Как в тело проникает заточка – понятно. А вот как в душу – «инородное тело»?!

Чего хотел пасынок этой добавкой добиться? Большего градуса милосердия? Дескать, у тебя живот прострелен и у меня рана в боку? Блефовал, как во время игры в стос, давил на жалость или это было на самом деле? В любом случае это был приёмчик из мира уголовки, опыт блатной мастырки, уже обретённый, возможно. в предыдущей ходке на зону.

Пытался ли помочь отчим непутёвому пасынку или его заступничества оказалось недостаточно, чтобы замять историю, но по тому делу Мэтр всё-таки залетел. Тут свидетель-очевидец, в некотором роде, сам я.

Про Вену я обронил неслучайно. Не знаю, кололся ли Мэтр, но то, что и чифирил, и курил план, было очевидно. Мы столкнулись с ним случайно в дежурке – так издавна назывался местный поезд, курсируюший между Архангельском и Северодвинском. Это было году в 82-м. Стало быть, нам было лет по тридцать пять. Не скажу, что к той поре обо мне можно было сказать: пышит здоровьем. Недавний развод, неопределённость с жильём – квартиру оставил бывшей супруге – всё это, понятно, отразилось на моём самочувствии и внешнем виде. Но Мэтр, с которым мы не виделись лет пятнадцать, озадачил меня. Одноклассников всех до одного я разглядел и через пятьдесят лет – была у нас такая встреча. А тут едва узнал. От былой его «делонистости» и следа не осталось. Бледная мучнисто-рыхлая кожа, круги под глазами, поперечные и продольные морщины на лбу, резкие складки вокруг рта – тут на лицо было не тридцать пять, а все пятьдесят.

Поезд шёл часа полтора. Мэтр сел на Исакогорке – второй станции. А ехать ему предстояло до второй с конца. Это выяснилось по ходу разговора и движения поезда. Почему не до конца, до Северодвинска? – возник законный вопрос. Потому что Северодвинск с начала войны в Афганистане стал на особом положении – за десять километров введена пограничная зона. Стало быть, ему предстоит выйти в Рикасихе и топать остаток пути по шпалам, а потом с приближением погранпоста углубиться в лес. Лес – одно название. Лесотундра, утыканная сосновым да ивовым низкоростьем. А ещё глазницами – болотными няшами. Ухнешь в такую – и поминай как звали. А всё почему? Потому что на проезд до конца нет документа. Документ даёт мент. А ему не положен документ. Он мотает срок, а сейчас на «химии» – на более вольном режиме. И пробирается в Двинск утайкой. Помыться по-человечески, бельецо сменить, домашней еды похавать...

Тогда я подумал, что он едет домой, к матери. Но теперь Никола внёс коррективы. Семьи к той поре уже не существовало, в доме жили другие люди. Мэтр мог ехать к жене, её звали Фатима, правда, прожили они недолго, всего каких-нибудь полгода. Значит, ехал к бывшей жене, заручившись по телефону согласием или уповая на человеческое милосердие...

От сумы да от тюрьмы не зарекайся, говорят в народе. Стоит добавить – и от повтора. Побывавший «на зоне» однажды получает такую дозу отравы, что редкий сиделец не возвращается туда обратно. А уж который подсел на наркоту – и подавно. Бес, если залучил кого, редко выпускает из своей удавки...

Жив ли Мэтр – не знаю. При том образе жизни долго не заживаются. Мог сгинуть от передозировки, нарваться на заточку, а то просто околеть под забором – выбор не велик. Но помилуй, Господи, эту неприкаенную душу!

А завершу это повествование историей Аркаши, как она сложилась в моём представлении. Почему они сравнили его с Фернанделем? И вовсе не похож. Тип лица, разве. Но черты у Аркаши соразмернее, мягче, и в то же время ярче и выразительнее. Большие тёмные глаза, крупный породистый нос, полные губы, широкий рот, наполненный крупными белыми зубами, и густой румянец, как печать несокрушимого здоровья. Это я смотрю на чёрно-белую фотографию шестого класса, где есть и я, и вспоминаю уже помянутые послешкольные наши встречи. Арик пошёл учиться в пединститут, выбрав иняз. Не исключено, что тяга к французскому перешла ему от мамы. Звали маму Рахиль, в повседневном обиходе – Раиса. Потому Аркашу его приятели, записные ёрники, прозывали ещё Аркаша Райкин. И первым, почему-то думается, так съязвил не кто-то, а Мэтр. Помимо французского на курсе преподавали ещё один язык, скорее всего, английский. Английского от Аркаши я не слышал, а французский – да. Это было в Архангельске «под танком» – в кафешке, возле которой стоял трофейный со времён гражданской войны английский танк. Помню, со знанием дела он поправил какую-то французскую фразочку, которую я обронил. Это было где-то ближе к концу семидесятых. Я к той поре, измученный ностальгией, вернулся из Прибалтики, осев в Архангельске. Аркаша же перебрался в областной центр, добросовестно отдав пять лет сельской школе. К этой поре он был уже женат и имел сына.

История эта, как поведал Никола и частично вспомнил я сам, была романтическая. Познакомились будущие супруги на первом курсе. Иняз – факультет девчачий. Выбор широчайший. Аркаша, не раздумывая, влюбился в самую красивую барышню. Так утверждает Никола. И она потянулась к нему. Сессии, практики в школах, выпускные экзамены – всё вместе. А когда пришло время распределения, они выбрали школы в двух  дальних деревнях, отстоящих за несколько вёрст друг от друга, и все пять лет ходили друг к другу в гости. Сюжет прямо-таки из девятнадцатого века, схожий с рассказами Чехова.

Там ли невенчанные супруги потянулись к церкви или это началось в Архангельске, не знаю. Но уже от самого Аркадия слышал, что жена поёт в церковном хоре, а вскоре и он оказался на клиросе.

Пути Господни не исповедимы. В начале лета 96-го года я довёз жену и детей до Москвы, посадил их на киевский поезд и, вернувшись на Ярославский вокзал, встал в очередь за обратным билетом. Стою, боковым зрением угадываю, что кто-то пристально на меня смотрит. Поворачиваюсь. Простенькая чёрная куртка, под стать брючата, на голове кепка. Это всё видится мимоходно. Но прежде – бородища, при приближении прошитая сединой, большие выразительные глаза и памятная улыбка. Аркаша! Купил билет, подошёл, обниматься не обнимались, но коснулись руками плеч. Оказалось, что через полчаса его поезд. Отошли к ларьку. Купил ему воды, себе пива. Естественно, вопросы: как? что? где? Оказалось, что в 80-х годах Аркадий крестился. Затем прошёл начальные стадии возведения в сан. Время спустя был рукоположен в иереи, а затем в протоиереи. Его церковное имя – отец Александр. Служит в Нижегородской епархии, его приход в недальнем от областного центра селе.

Дивно это было слышать: твой одноклассник стал православным священником. И неожиданно для себя возникло угрызение: вот я, во младенчестве крещённый, а в церкви, как говаривали в старину, не ослежусь. Этот самоукор попытался как-то опрадать-объяснить, мол, в храме бывает излишняя суета, но это и для себя выглядело неубедительно.

Меж тем время отхода поезда о.Александра приближалось. Заговорили о семьях. У него четверо детей. Старший призван в армию, служит на Северном Кавказе. В карих глазах отца заискрилась тревога – там война. И тут же – рука к груди, к нательному кресту. Всё в деснице Божией.

А ещё от той короткой встречи вспомнилась его речь, не чета той рокочущей, напористой, что была пятнадцать-семнадцать лет назад – тихая, смиренная и даже, пожалуй, кроткая.

– А ты придёшь в церковь, – сказал он на прощание и мелко перекресил меня. Нас разделил турникет, ведущий на перон. А вскоре его кепка с потоком волос, перевязанных тесьмой и заправленных за воротник куртки, исчезла из виду.

г. Архангельск