Михаил ПОПОВ. УЖЕЛИ ЖИЗНЬ МОЯ ИЗМЕРЕНА. Стихи. Журнал «Вертикаль. ХХ1 век» № 90, 2024 г.

 

На фото:  Михаил Попов (стоит  слева) на встрече со студентами Нижегородского театрального училища.

 

Попов Михаил Михайлович. Родился в Харькове в 1957 г. Окончил Литературный институт им. М. Горького. Автор многих книг прозы – романы, сборники повестей и рассказов, а также сборников стихов. Лауреат престижных литературных премий. Произведения переводились на китайский, французский, английский, немецкий, арабский, латышский языки. Неоднократно экранизировались. Заместитель главного редактора журнала «Москва», секретарь Союза писателей России, доцент Литературного института им. А.М. Горького. Живёт в Москве.

 

 

УЖЕЛИ ЖИЗНЬ МОЯ ИЗМЕРЕНА

 

***

 

Ни одной вороны в этой кроне,

Вычурные веток чертежи,

Лист висит один,  как посторонний,

Выросший над пропастью во ржи.

 

За окном октябрьская местность,

В чистом поле чистая стерня,

Старая и злая  неизвестность,

Так по-новому грызет меня.

 

Выхожу я взглядом на дорогу,

Там никто, никто не внемлет Богу!

Нету ни собаки, ни «газели»,

Сколько бы глазенки не глазели.

 

Я сижу и пальцем безымянным

Вкрадчиво почесываю грудь,

Постепенно напиваюсь пьяным,

А потом вообще готов заснуть.

 

Буду я лежать один под пледом,

Но продолжу я соображать.

Лист последний, как объятый бредом,

Станет все отчаянней дрожать.

 

Он сорвется, вскрикнув напоследок,

Чтоб со мною рядом не висеть.

Голых, черных и бесшумных веток

Надо мной склоняться будет сеть.

 

 ***

 

Кончилась пора жары и дыма,

Триста лет подобной не случалось,

И теперь уже неоспоримо –

Лето нам великое досталось.

 

Задыхаясь в выжженной квартире,

Замерев при кон-диционере,

Жили мы как в уходящем мире,

Но в каком-то, все же, и преддверьи.

 

Я как все был потен, зол и мрачен,

Но при этом взял и бросил пить я.

Трудно всем и каждому, что значит –

Я участник крупного событья.

 

Но сломалась все-таки погода,

Развалила Вавилон жарищи,

Собирала дурь свою полгода,

Ветер воет, ливень так и брызжет.

 

Мир опять прохладен, не угарен,

Вывих мира очевидно вправлен.

Снова я ни с кем не солидарен,

Самому себе я предоставлен.

 

Знакомому китаисту

 

Что ты ищешь на своем Тибете?

Расскажи, развей тоску мою.

Что за хрень имеешь на примете,

Разве нет такой в родном краю?

 

К тайнам, что открыл бродячий Рерих

Я всегда был почему-то глух…

Но, допустим, вышел ты на берег

За которым сразу – чистый дух.

 

Совершив предписанные пассы,

Рухнув лбом среди гундосых лам,

Ты под ивами высокогорной Лхасы

Отряхнешь с души ненужный хлам.

 

Но встает вопрос про разных, многих,

Кто житейских не осилит пут,

Про похмельных, или про безногих,

Как им добрести в обитель Будд?

 

Бог не должен жить в районе Кушки,

Иль сидеть в горах в большом дому,

Мы в обыкновеннейшей церквушке

Запросто являемся к нему.

 

***

 

У пруда компании гуляющих,

Под каштанами, под кленами и липами,

Пара уток вразнобой ныряющих,

Очевидно, покалякать с рыбами.

 

Пара лебедей, они под ивами

Гнутыми покачивают шеями,

Выглядят немного несчастливыми,

Тихими застенчивыми феями.

 

Гуси на виду, и тоже парою.

Гогоча сойдясь, опять расходятся,

И за их многосерийной сварою

Наблюдают все, ну все, как водится.

 

***

 

Облака плывут довольно плавно,

Как и принято растет трава…

Все же в мире что-то неисправно,

Где-то отошло едва-едва.

 

Дождь идет, как он обычно ходит,

Время точно по часам течет,

Кто ж сомненья эти производит?

Для чего нам этот новый черт?

 

Знаю точно, если дверь открою,

Нету там убийцы с топором,

И слова я как обычно строю,

Шариковым действуя пером.

 

Начертал я на бумажной тверди,

Поделиться можно только с ней:

«Бытие не есть дорога к смерти»,

Но от этого еще страшней.

 

***

 

Было ветхим и сырым то здание,

Там жилось укромно и мучительно,

Молодое хмурое создание

Этот дом любило исключительно.

 

Но изведено подспудным рвением,

Взяв у матери рубли наличные,

И себя, считая видно гением,

Укатило на пути столичные.

 

Понаписано в Москве, да и повыпито,

В прошлом дрожь о счастье и величии,

Много дури из башки повыбито,

Ничего почти что нет в наличии.

 

И с годами все сильнее кажется –

Все не так: и сердце и правительство.

Хочется на что-нибудь отважиться,

Изменить хотя бы место жительства.

 

Бросимся домой, ведь там спасение!

Но снесли то старенькое здание.

И не получилось воскресения,

И исключено переиздание.

 

И в слепом поселке, и в Измайлово

Жизнь пройдет, и есть такое мнение:

Домик Мастера плюс банька Свидригайлова –

Вот в какое едем мы имение.

 

***

 

Сдвиньте гусеницы дивизий,

И штыки поднимите полков,

Все просторы пронзительных высей

Скройте тучами штурмовиков.

 

И составьте составы с ипритом

У закрытых шенгенских дверей,

Объявите: к вам будут с визитом

Двести Кузькиных матерей.

 

И когда, грозным оком сверкая,

Встанем мы во всю мрачную стать,

Запад снова, трясясь, но вникая,

Станет русские книги читать.

 

***

 

Струя слепого холодка

Пересекает мрак веранды,

Вползла в сознание строка

Трансцедентальной контрабанды.

 

Сквозь крону яблони сплошной,

Что рядом с вишней беспросветной

Нам посылает мир иной

Какой-то образ безбилетный.

 

Бредет прерывистый фонарь,

Как будто побираясь, в звездах:

Аэропорт свой инвентарь

Всю ночь зашвыривает в воздух.

 

Река распалась вдалеке

На ряд сверкающих излучин,

И в этой ломаной строке

Скрип от хароновых уключин.

 

Строит напрасный тарарам

Вдали скользящей электрички,

То композитор наш Арам

С клинками пляшет по привычке.

 

Пуста как пристань голова,

Пусть и в лирической короне.

И непрерывно шлет слова

Мне транспортер потусторонний.

 

***

 

Уже почувствовали мы

Неповторимый этот почерк,

Весна из ледяной тюрьмы

Взрывается напором почек.

 

И кажется, еще чуть-чуть,

И все в зеленой канет пене,

Но холодом сдавило грудь

Апреля, и без изменений

 

Застыл наш бездыханный сад,

Мир замер как курок на взводе,

И, кажется, шепни «назад»

И все назад пойдет в природе.

 

Мир умирает, а не спит,

Лишь у соседа на балконе

«Машина времени» скрипит

В раздолбанном магнитофоне.

 

***

 

Любите прозу рифмоплеты,

Не устремляйтесь слепо ввысь

Те запредельные полеты

На что убогим вам дались!

 

Ну, наглотаетесь вы влаги

Отравной горних облаков,

Метафор яркие ватаги

Они ведь не для простаков.

 

Вернетесь жалки, боязливы

Вы из зияющих высот,

Ведь те заоблачные нивы

И мед золотоносных сот

 

Он не про вас, а про особых,

Про тех, кто истинный пиит,

А вы бродите в скромных робах,

Любите истинный свой вид.

 

Горшок со щами, и краюха –

Другого не хоти рожна,

Под боком Машка иль Раюха

Вы с нею вместе – сатана.

 

Реалистичная картина:

Нет славы? но и нет долгов!

И вся домашняя скотина

Глядит на вас как на богов.

 

***

 

В саду такая, брат истома,

И воздух тих, и воздух чист,

Шагнешь ты босиком из дома,

И все, теперь ты руссоист.

 

А там в тени кувшинчик с квасом,

Такой бы пил, да пил и пил,

Хлебнешь и крякнешь нежным басом,

И вот уж ты и русофил

 

***

 

Оборонительный мороз

Стоит в Москве, как будто фрицы,

Свершая новый дранг нах ост

Пришли в окрестности столицы.

 

Родимый холод словно щит

Нас защищает от напасти,

От напряжения трещит,

Но не ломается на части.

 

Обломок масла воробьи

Долбят свирепо на балконе,

В тройные строятся строи,

По жести топчутся как кони.

 

Гремит их суетливый хор

Среди насквозь промерзшей рани,

Рычат: «Анкор», еще «Анкор»

Речь не о масле, но о брани.

 

Готовы ринутся в бои,

Иль победят, иль будут сбиты!

Вот странно, только воробьи

В такое утро боевиты

 

***

 

В густом подлеске между соснами

Стоит жуя огромный гость,

Рогами мощными, несносными

Поводит. Неужели лось!

 

«Сокольники» обжиты белками,

– Чертовки скачут меж стволов –

Собаками, все больше мелкими…

Таких увенчанных голов

Здесь не видали. В возбуждении

Два медленно бродивших пса

Несутся в сторону видения

И надрывают голоса.

 

«Охотясь» лают по обычаю,

Кружат, пока не надоест,

Но лось не станет их добычею,

Уйдет тогда, когда поест.

 

Собаки возвратились грустные:

Какой-то глупый этот зверь,

И ветки все грызет невкусные,

И нам плевать, где он теперь.

 

***

 

Дом стоит, течет себе вода,

Я сижу и на реку гляжу,

Я не отвлекаюсь никогда,

Даже рыбы глупой не ужу.

 

Так сижу уже немало дней,

Про себя смеюсь я: ничего,

Нет на свете ничего ровней,

Ровного настроя моего.

 

Проплывают мимо корабли,

Происходит сплав и ледоход,

Я один на краешке земли,

И сижу уже который год

 

Проплывают деньги и тряпье,

Проплывают ненависть и грусть,

Проплывает время, е-мое,

Только я, конечно же, дождусь.

 

Проплывают жены и мужи,

Проплыла тюрьма, плывет сума,

Все мне тихо шепчут: «Сторожи,

Ведь уйти – это сойти с ума».

 

Вот плывет народ, а следом знать,

Легитимно проплывает власть,

Этих знаю, этих не узнать,

Этому плыть в лом,

 а этим всласть.

 

Этот, признаю, плывет с умом,

А вон тот, ну просто как дурак,

Кто-то притворяется сомом,

Иль безрыбья ищет словно рак.

 

Проплывает, ну конечно, Ной,

С ним плывут все те, кто с ним плывет.

С неземной тоскою водяной

Мне кричит: «За мною, идиот!»

 

Лишь туман плывет теперь,

 он бел,

Словно думает его дебил,

Думал, а додумать не успел,

Кто-то взял, дебила утопил.

 

Вот и труп врага, ну, наконец,

Ты плыви, родной, счастливый путь!

Только это вовсе не конец,

Я тут посижу еще чуть-чуть.

 

***

 

Бомжей вы очень много видели,

Бомж неказист, и он угрюм

Но а вон тот в огромном кителе

Берется, кажется, за ум.

 

Он вслед за веком нашим тянется,

О чем-то думает большом,

Возможно, он бомжом останется,

Но все ж продвинутым бомжом.

 

Сидит за грязною палаткою,

Почти не пьян, в движеньях скор,

И с электронною тетрадкою

Ведет тактильный разговор.

 

Он пива отхлебнет рассеяно,

И детский взгляд горит огнем.

Ну вот, в нем доброе посеяно,

Разумное клубится в нем.

 

Экранными он движет плитками,

И вот пошел, вперед, орел!

Он не расскажет и под пытками

Как он окно в прогресс обрел.

 

Но вот картина вдруг меняется.

Пришла она, зовут Гузель,

Всем телом мощным прислоняется.

Зачем ты не бежал отсель!

 

Отобрала игрушку гадина.

Мужик все знает наперед:

Страшна судьба твоя, айпадина:

Бог дал, а женщина пропьет.

 

Вечерняя веранда

 

Чего ты хочешь призрак матовый

В саду стоящий под луной?

Ты притворяешься Ахматовой

Зачем-то приглашенной мной.

 

Я так люблю вздремнуть доверчиво

В глуши раскидистого дня,

Но стоит долежать до вечера

Такая дичь вокруг меня.

 

Сквозь влагу холодка волшебного

Плывет как ангельская взвесь

Стон мальчика больнодушевного

Который был, но был не здесь.

 

А то мелькнет вдруг образ Сталина,

Я лучше б выдумать не мог.

Одна рука его приталена,

И трубочный над ним дымок.

 

А то стоит старик и чешется

Почти не покладая рук,

Кричит, что нынче будет вешаться,

Не то что б вериться, а вдруг?

 

А то пахнет волной эфирною,

И я парю утратив вес,

Как разродившийся Афиною

И временно не грозный Зевс.

 

Бывает что-то вовсе гнусное,

Что и пером не описать,

Пускай оно умрет как устное –

Мне жаль чернил его спасать.

 

Сегодня вон пришла Ахматова,

Спасибо милая, рахмат,

Чем дальше, тем все больше матова,

Ну хоть переходи на мат.

 

***

 

Пусть солнце село, но окрестности

Еще не полностью во тьме,

Я, первый циник этой местности,

Сижу один. В своем уме.

 

Но начинается волнение,

Сначала только лишь в мозгу,

Как будто гений уравнение

Решил, хихикнув, на бегу.

 

Снуют невидимые ангелы,

Предчувствия проникли в сад.

Вот-вот и предсказанья Вангины

Вдруг разом все заголосят.

 

В стоячем сердце кто-то роется,

Под ложечкою так сосет,

Что я уверен – мне откроется,

Меня куда-то вознесет!

 

Я вскакиваю шаткой башнею,

С комками воздуха в руках,

И прибежавшие домашние

Молчат на разных языках.

 

Сельское кладбище

 

Все травой поросло,

А кое-где и лопух.

Рядом легли как назло,

Двое – глухой и лабух.

 

Несколько есть парней

Из городской братвы,

Средь сосновых корней,

И под ковром травы.

 

Летчик, танкист, алкаш…

Рыскаю словно рысь,

Кладбище – ералаш,

Могилы как разбрелись!

 

Или сбились в толпу,

Опять заблудился я.

Пот бороздит по лбу…

Ну вот, и мама моя.

 

Плутал и нашел, стою

И так все пятнадцать лет,

И снова осознаю –

Ее тут в помине нет!

 

Нет Нины вон той и Ильи,

Раисы, Ивана, Льва,

Не для Петра соловьи.

Не для Фомы дерева.

 

Поросший сосной бугор,

Прекрасен со всех сторон,

Тела в нем всего лишь корм

Для беззаботных крон.

 

Души, конечно, есть,

Но все же где-то не здесь.

 

Но было: порыв грозы

Застал меня на холме:

Сначала мертвая зыбь,

А после – орган во тьме.

 

Вроде как охмелев,

Запели из темных нор

Таксист и братва, и Лев,

И это был сильный хор.

 

Рыдали все дерева,

И тонко мне грыз висок,

Слышный едва-едва,

Мамочкин голосок.

 

***

 

На водной глади замер пух

ветла накренилась над прудом,

все, все беззвучно только слух

за звуком мчится как за чудом.

 

Вдруг лист осиновый плеснет,

как будто проявляя нервность,

то ласточка вдруг полоснет

крылом безвольную поверхность.

 

Та что-то ей сверкнет в ответ,

и снова залегла в молчанье,

и тишина как белый свет,

хранит всю радугу звучаний.

 

***

 

Потрясенный открытием страшным

дядя Саша несется в киоск,

хмель сегодняшний вслед за вчерашним

орошают испуганный мозг.

 

Но комок не расходится в горле,

он нашел средь журнальных страниц:

«динозавры не все перемерли,

а дожили до нас в виде птиц».

 

В магазине, где куры нагие,

он застыл словно столп из земли:

динозавры мои дорогие,

до чего вы себя довели!

 

***

 

Снег, как будто напоминая,

что какая-то есть иная

жизнь, отличная от земной,

появляется и ложится,

продолжая притом кружиться

словно в этой жизнь иной,

что лежачим быть, что подвижным,

что быть верхним, что быть нижним,

это ровно, что все равно.

 

Обжигающим быть и холодным,

невесомым быть, и быть плотным,

так уж в небе заведено.

 

Наблюдая за этим снегом,

неизбежно грезишь о неком

суперснеге, что к нам летит.

Он такое несет оттуда...

превратит нашу жизнь он в чудо...

Превратит, или прекратит.

 

***

 

Что просил, это все получишь,

только жизнь свою не улучшишь,

жил бы с тем, что и так уж есть.

Если боты себе попросишь,

никогда их уже не сносишь,

хлеб попросишь, и век не съесть.

 

Деву ты попросил отдаться,

с ней уже вовек не расстаться,

про детей вообще молчу.

Не проси, чтоб ушли болезни,

вон они из тебя полезли.

И прошу, не просись к врачу!

 

Не проси, что б все люди братья

стали в мире, ведь тут же платья

посрывают со всех сестер.

Дайте правды, нет слова слаще! –

И тотчас же кого-то тащат

иль в застенок, иль на костер.

 

Закричишь, чтобы эти просьбы

не сбывались, что б не пришлось бы

ничего тебе получать,

и поймешь – твое время вышло,

и тебя вообще-то не слышно…

если хочешь, можешь кричать.

 

Ева

 

Вдоль ствола обвиваясь ко мне приближается змей,

он в глаза мне глядит и его не мигают глаза,

он мне шепчет: «Ну что ты, ну что ты, не смей!»

Изо рта у него вылетает волнуясь оса.

 

«Этих яблок не ешь, и их есть никому не давай,

даже если он будет просить, умолять и рыдать,

все попытки сорвать их, ты сразу, ты сразу срывай,

даже если без яблок придется вам век голодать!»

 

«Почему?» «Потому, что вам стоит сорвать только плод,

станет жизнь ваша тяжкой, исполненной жутких скорбей,

добывая кусок, проливать вам придется свой пот

и скитаться в местах, где все хуже, грязней и грубей.

 

Я тебе все открыл, рассказал я тебе все как есть!»

И уполз по стволу, и тотчас появился Адам,

я спросила его, не желает ли милый поесть,

про себя понимая, что есть ему яблок не дам.

 

«Не хочу», говорит, «Ну, а я ведь и не предложу».

«Почему?», говорит, да, он славный, но все же простак.

Потому, дорогой, что я мудрому верю ужу,

про себя говорю, ну а вслух говорю: «Просто так».

 

«Что ты хочешь сказать? Тут решаешь пока что не ты!»

«Может быть, может быть, только я не могу разрешить

эти яблоки есть». Удержу у последней черты!

И решимость мою ты не сможешь родной сокрушить.

 

«Ты ребро взбунтовалось, и даже свихнулось совсем,

прогоню я тебя как осу, и когда улетит

она с яблока, я это яблоко съем!»

«Почему?» «Потому что взыграл у меня аппетит!»

 

Завистник

 

Да, он своевременно умер,

ровнехонько под Рождество.

Попал под сверкающий бумер,

а может, нырнул под него?

 

Оставил бедняга тетрадку

угрюмых ехидных стихов,

про правду, а больше про матку,

и был наш нездешний таков.

 

И что началось тут, святые

прикажете вас выносить?!

«Какие стихи золотые!!!»

Журналы пошли голосить.

 

«Эпоха поэта сгубила!

И не оценила страна!

И даже жена не любила,

и даже была неверна!!

Теперь подошли его сроки,

он встал в самый избранный ряд,

его вдохновенные строки

в сердцах наших горько горят!

 

Он сгусток прозрений и боли!!!»

 

Но, Господи, посмотри,

он сука, в покое на воле,

а я тут живи и гори!

 

***

                              Э. Асадову посвящается

 

Унылый, глупый, осторожный,

Старик, почти пенсионер,

Работой занятый ничтожной,

Лечил седалищный свой нерв.

 

И забирал из школы внука,

За электричество платил,

За власть голосовал без звука,

Но все-таки он угодил...

В историю. У магазина,

Где под похмельным куражом

На человека образина

С преступным бросилась ножом.

Он встал перед убийцей твердью,

Он в сердце получил удар.

Он умер не своею смертью,

Он был для этой смерти стар.

 

А где-то на прокисшей койке,

Сжимая в пальцах ломкий шприц,

Средь групповухи и попойки,

Ушел от нас герой и принц.

 

***

 

Неужели ты еще не понял,

Происходит все совсем не так,

Прошлое неправильно запомнил,

Дорогое продал за пятак.

 

Не туда и не затем ты ходишь,

Сколько бесполезного труда

Ты с тупым упорством производишь,

Пользы, ну почти что никогда.

 

Тех, кто дорожил тобой – оставил,

Тот, кто помогал тебе – твой враг

Соблюдаешь массу всяких правил,

Веришь в сотни небывалых врак.

 

До сих пор упорно и активно

Думаешь, да только не поймешь,

То, чем занят ты – бесперспективно,

Ты живешь.

 

Март

 

Влага на черном блестит рубероиде,

Кот у сарая – пошто не орем?

Если окно вы случайно откроете,

В нос вам ударит нашатырем.

 

Солнечный свет совершает насилие

И заставляет глухие сады,

Вновь из под снега явить изобилие

Разной замученной ерунды.

 

Тихая, сонная археология,

Вскрылась коляска, а рядом совок,

Вот и ведерко от снега спасенное,

Хочется сделать огромный зевок.

 

Эту бутылочку из под сливовицы

Мы не убрали из под сосны,

И ни о чем не успели условиться,

И не встречались уже до весны.

 

Банка с окурками, стул что вращается –

Место, где можно поговорить,

Все из под снега теперь возвращается,

Правда, врачи запретили курить.

 

Снег был внезапным, и сад стал Помпеями,

Жизни пришлось замереть и уснуть,

В марте зачем-то возможность имеем мы

Все в размороженном виде вернуть.

 

Радуйтесь свету вещички раскисшие,

Жизнь не навеки подвластна зиме…

Вот и про нас где-то замыслы высшие

Строятся тихо себе на уме.

 

***

 

Погода муторно изменчива,

Меня ж устойчиво мутит,

Как будто начитался Сенчина,

Да, есть у нас такой «пиит».

 

Ужели жизнь моя измерена,

Все впереди одно и то ж?!

Гляжу, сосед седлает мерина

Расхлябанный старинный «додж».

 

И вот уже мы катим к городу,

Из лужи в ямину скользя,

Я бормочу в седую бороду:

Так жить нельзя, так жить нельзя.

 

Рукою ловкой и веселою

Сосед ведет свой драндулет.

Между помойкой и Рублевкою,

Зажат народ уж двадцать лет.

 

Мой взор изнеможен картинами

Ужасных сел, пустых полей,

Мы родились и мрем скотинами,

Под крик тоскливых журавлей.

 

Зачем живем еще, товарищи!?

Мы безнадежны, господа!

В груди моей уже пожарище,

И не поможет тут вода.

 

Я к первому бегу магазину,

Спускаюсь в алкогольный ад,

Не Пугачеву или Разину,

А Менделееву – виват!

 

Симеиз. Несчастный толстяк

 

Тел столько, что его смешной душе

Отсюда бы хотелось испариться.

Нет рая с этой милой в шалаше,

Когда в ней эта мутотень твориться.

 

И съемный сотрясается шалаш

Ночными приступами слезной блажи.

Не идентифицируется блажь,

К тому ж сильней становится на пляже.

 

Он туша среди очень многих туш,

Здесь обитают и резвятся туши,

Он принимая непрохладный душ

Мечтает о местах, где дышат души.

 

Меня ты взоров горьким не пугай,

На свете нету ничего нелепей,

Когда такой разъевшийся бугай

Так проклинает свой телесный жребий.

 

У входа в море он стоит в слезах,

И мир сейчас в его слезах двоиться,

Волна его качает на весах,

Куда ж нам плыть, и где нам утомиться?

 

После больниц, дуэлей  или плах,

Мы все уйдем, кто вольно, кто невольно,

И «там» воскреснем только в тех телах,

В которых жить уже не будет больно.