СТИХИ СОВЕТСКИХ ПОЭТОВ, ПОСВЯЩЕННЫЕ СУЛЕЙМАНУ СТАЛЬСКОМУ. Подборку подготовил Мурад Саид.

 Валерий СДОБНЯКОВ. ВЕТЛУГА 
На фотографии: Валерий Сдобняков на берегу заволжской реки. Фото Сергея Шестака.


Тогда ещё был жив отец. Человек далеко не сентиментальный, даже жестковатый, он заехал за мной на дачу, где я отсиживался после невесть с чего свалившейся на меня болезни.

Я уже неделю жил до этого в доме на крутом берегу реки Линды и таил обиду на болезнь, помешавшую мне принять участие во вступительных экзаменах в Литературный институт (сообщение о том, что моя повесть прошла творческий конкурс, мне принесли в больницу),  работая над рецензией на книгу Валентина Николаева «Весновка». Я был погружён в речную тему, живя у реки и читая книгу, посвящённую унженским шкиперам.

И вдруг такое невероятно обрадовавшее меня предложение:

— Собирайся. Едем на Ветлугу рыбачить.

Сборы были короткими. И вот уже мчимся по шоссе в глубь заволжской тайги. После суматошных сборов постепенно прихожу в себя, смотрю на проносящийся за окном сочный, крепкий зелёный лес и, сам не замечая, погружаюсь в воспоминания о реке, не виданной мною ни разу воочию.

Замечательный очерк Владимира Галактионовича Короленко «Река играет» предоставляет мне эту уникальную возможность вспоминать, не видя. И особенно вот эти строки из него:

«Вся река торопилась куда-то, пенилась по всей своей ширине и приплёскивала почти к самым моим ногам...

Ветлуга, очевидно, взыграла. Несколько дней назад шли сильные дожди: теперь из лесных дебрей выкатился паводок, и вот река вздулась, заливая свои весёлые зелёные берега. Резвые струи бежали, толкались, крушились, свёртывались воронками, развивались опять и опять бежали дальше, отчего по всей реке вперегонку неслись клочья желтовато-белой пены. По берегам зелёный лопух, схваченный водою, тянулся из неё, тревожно размахивая не потонувшими ещё верхушками, между тем как в нескольких шагах, на большой глубине, и лопух, и мать-мачеха, и вся зелёная братия стояли уже безропотно и тихо... Молодой ивняк, с зелёными нависшими ветвями, вздрагивал от ударов зыби.

На том берегу весело кудрявились ракиты, молодой дубнячок и вётлы. За ними темные ели рисовались зубчатою чертой; далее высились красивые осокори и величавые сосны... И весь этот мирный пейзаж на моих глазах как будто оживал, переполняясь шорохом, плеском и звоном бурной реки».

После чтения рассказа трудно избавиться от ощущения, что ты уже как бы побывал на речном берегу взыгравшей лесной красавицы, подышал её вольным воздухом, умылся чистой, напоённой запахом леса струящейся водой.

С другой стороны, я знал, что по Ветлуге сплавляют лес. Ниже райцентра Воскресенское располагался нижний склад местного леспромхоза. Это, в свою очередь, наводило на размышления более грустные. Мне не раз приходилось бывать на берегах рек, по которым местные лес­промхозы сплавляли лес. Отчитывались о своей, прямо надо сказать, тяжелейшей работе бодро. Планы выполнялись, показатели росли. Но меня всегда поражала разница между двумя из них — план заготовки леса и план вывозки. Вывозка всегда проигрывала.

Затем эту разницу в выполнении планов я видел на изуродованных берегах рек-тружениц, заваленных топляком и невывезенным пропадающим лесом.

Но сейчас думать об этом не хотелось. Ведь на ветлужские берега, к Святому озеру — Светлояру шло и ехало испокон веков огромное количество людей. Одни пробирались в эту таёжную глубинку из любопытства, наслушавшись легенд о чудном граде Китеже, опустившемся на его дно, другие — с истинной верой в сердце. Ведь, согласно преданию, в начале нашего тысячелетия на месте озера находился белокаменный город Большой Китеж. Но покатились по святой Руси полчища хана Батыя, неся горе и разорение, пожигая огнём города и деревни русские. Тайными тропами, меж топких болот пробрался он к Большому Китежу, устроив тому осаду. Но славный город русской святости на глазах татар сделался невидим. На месте же его образовалось озеро, ставшее на многие века предметом поклонений Святой Руси. Сюда в светлые праздники слушать звон колоколов, доносящихся со дна озера, собиралась богомольная Русь. Бывали на ветлужских берегах, кроме В.Г. Короленко, и П.И. Мельников-Печерский, М.М. Пришвин. Великий русский композитор Н.А. Римский-Корсаков создал оперу «Сказание о невидимом граде Китеже». Русские художники К. Рерих и А. Васнецов писали на этих берегах свои картины.

С каким же ещё чувством, как не с трепетом в сердце, должен был я приближаться к этому знаменитому левобережному притоку Волги.

Машина, вырвавшись из объятий лесной чащобы, выехала на улицы районного центра Воскресенское. Мы скоро нашли дом пригласившего нас на рыбалку директора местного лес­промхоза. И через короткое время с высокого, холмистого места смотрел я на простиравшуюся немного в стороне светлую речную гладь.

Так получилось, что мы приехали не совсем ко времени. В леспромхозе при сплаве леса случилась авария — сорвало несколько плавучих понтонов. Огромные металлические поплавки весело подхватила своим течением Ветлуга, понесла в низовья.

Аварию заметили вовремя. Подоспели трудяги-катера с пристани. И хоть с восстановлением запани пришлось повозиться больше чем полдня, всё же большой беды, когда лес вырывается на вольную воду, грозя своей немереной массой нанести непоправимый ущерб как людям, так и природе, не произошло.

Но ввиду случившегося сам хозяин с нами на рыбалку поехать не смог, зато откомандировал двух спецов по этой части с наилучшими рекомендациями.

И вот она, долгожданная встреча!

Уже размотаны удочки и первые вытащенные после удачной поклёвки сорожки да подлещики бьются в холодной, окроплённой вечерней росой напоённо-сочной, зелёной траве. А я как присел на корточки у самой воды на пологом клочковато заросшем травой песчаном бережку, так и застыл, боясь спугнуть нахлынувшие чувства и воспоминания о прочитанном. Ведь это чуть выше, где в Ветлугу впадает другая лесная река — Уста, недалеко от деревень Раскаты и Городище находится холм с крутым обрывом в сторону обеих рек. Название холма — Бабья гора, потому что на нём триста лет тому назад жила с двенадцатью разбойниками баба Степанида, атаманша.

С возвышенного места следили они за проходящими судами, коих и в то время было немало. Награбленное до поры зарывалось в горе.

Десять лет наводила Степанида ужас на торговый люд, заезжих купцов-толстосумов, своих окрестных мужиков. Много сил положили нижегородские воеводы — пять набегов стрельцов, снабжённых пушками, понадобилось, чтобы уничтожить ветлужских разбойников, выбить их из глубоких пещер.

Сама же Степанида покончила с собой, бросившись с крутого обрыва в реку...

— О чём задумался, или рыбу высматриваешь?

...Около меня, постелив фуфайку, вольно разлёгся дядя Саша (его и директор так называл при нас — уважительно).

Я рассказал о Степаниде Ветлужской, о том, что много лет мечтал побывать здесь, да всё не получалось, пока случай теперешний не подвернулся...

— И ещё я думал о том, сколько же судеб человеческих связано с этой рекой, сколько всего происходило на этих берегах, даже здесь, где мы сейчас рыбачим, сколько замечательных людей притягивали к себе эти воды, леса.

— Что и говорить, места здесь известные, — и, неторопливо закурив, дядя Саша продолжал, — а разбойников, так в каких же лесах их не было? Возьми хоть муромские, хоть черниговские, хоть вятские... Нет, у нас здесь народ покладистый, добрый... приветливый народ. Он как медведь — пока его не трогают, он неторопливо занимается своим делом, уверенный в собственной силе. Но уж если потревожить не вовремя...

Дядя Саша улыбнулся собственной категоричности, хмыкнув, покачал головой.

— Река, — думая о своём, вслух произнес я.

— Это ты о чём?

— О живущих здесь людях. О том, что обстоятельства их жизни откладывают отпечаток на их характер, стиль жизни, саму суть их существования на этих берегах. Река, лес — во всём размеренность, основательность.

Я расстроился, заметив, что дяде Саше стало со мной скучно.

— Мудрёно, — коротко сказал он, туша о землю окурок. — Живут люди, как живётся, как отцы и деды жили. Вот рыбу ловят, гостей встречают, уху под водочку едят. Эх, и вкусна уха-то, ох, вкусна... 

Рыба клевала хорошо.

Пока разбивали бивуак, собирали на костёр хворост, рубили сухостой (низко, под самый корень, под строгим наблюдением рыбаков-специалистов) да выкладывали на разостланный на взгорке над рекой брезент всяческую снедь — рыбы для варки заглавного блюда скопилось предостаточно. Так что с этим тянуть тоже не стали — забулькала вода в котелке над костром, одарило невероятной вкусноты ароматом варево, оживилась, повеселела беседа собравшейся компании.

Да тут и сумерки окутали поляну разом, будто закрыли её со всех сторон так, что если и захочешь, а никуда от костра не деться. Тихо и непроглядно кругом. Только невнятное дыхание реки, то ли булькающее, то ли шуршащее о траву да песок, — доносит лёгкий, ласковый ветерок. Да вдруг неуместно проревёт над лесом близкий гудок катера.

— С того берега заприметили наш костёр, поздоровались. Видать, закончили с понтоном, уложились. — Второй «специалист» Пётр Александрович отхлебнул ложку юшки из котелка, взял рукой из металлической миски рыбу: — И то, умучили уж реку лесом. Вон Керженец большим молевым сплавом загубили, теперь думают — как от топляка очистить. А она, Ветлуга-то, теперь за двоих должна работать? А ей и без этого сколь достаётся.

— Хозяина нет, ты бы при нём вёл такие речи, — беззлобно пошутил кто-то из нас, приезжих.

Петра Александровича это, похоже, задело.

— Эх, кабы нам да всё решать, — вмешался в разговор дядя Саша.

— Лучше давай ещё закусим чуток, да я вам что интересное расскажу, жизненное.

Совсем уж было осерьёзневшее общество одобряюще оживилось у стола. Потянулись руки к кружкам, ложкам, хлебу. Опять послышались возгласы, нахваливающие уху.

— Мы тут про людей, что на речных берегах живут, разговор вели, — начал вновь прерванную беседу дядя Саша. — И всё у меня не выходит из головы его фраза насчёт особого характера или, как ты ещё говорил, «стиля жизни»?

— Да.

— Вот-вот... Почему-то мне не приглянулось всё это, мудрёно лишнего — но в мозгу застряло. Поэтому и хочу рассказать вам одну историю, приключившуюся со мной вот уже как лет двадцать с лишком.

Что за напасть приключилась в то лето — не знаю, а только жара стояла невообразимая и катер мой из строя выходил чуть не каждую неделю.

В один из таких дней шёл я из мастерских к запани вдоль берега. В воздухе ещё держалась прохлада утра, но солнце уже начинало припекать, обещая зной и духоту. Опять поручни и палуба раскалятся так, что не дотронься.

В общем, настроение вялое, в теньке бы посидеть, отдохнуть.

Гляжу, у самого берега у лозняка ближе к причалу сидит мужик, в воду смотрит. Рядом мальчишка в земле ковыряется, играет машинкой. Присел я рядом, разговорились.

— Откуда ты, матросик? Здешний? Может, покатаешь на катере внучка? 

— Здешний, — отвечаю, — а вот тебя раньше в Воскресенском не видел. Приехал откуда?

Улыбается он, предлагает мне закурить.

— Я отсюда, с Ветлуги. Давно, правда, ещё перед войной, женился и уехал на Украину. Анна с тех мест была. А сюда дочка моя вернулась. Не захотела жить под Винницей, на Родину, в Россию подалась, на Ветлугу. Здесь родни много, помогли с домом, с работой. Народ хороший, добрый, отзывчивый.

— Всякий бывает, — отмахнулся я.

— Не скажи, — серьёзно так остановил он меня. — Я за войну многое пережил, всякого навидался, поэтому знаю, о чём говорю. После войны вернулся — дома нет. Из пятисот дворов меньше десятка осталось — всё немцы сожгли. Люди голодные, оборванные, напуганные из землянок выглядывают. Дети, как собачонки, в грязи ползают. Ох и страшно мне тогда стало — по-настоящему. На войне видишь горе — это одно, а вот после войны на то же самое смотришь, а воспринимаешь всё по-другому.

— Где служил?

— На флоте. Пришлось с немцем подраться. Силен он был, однако нас не одолел, обломал зубы... Раз ранило меня во время обстрела на берегу. Лежим в окопе, четверо нас было, вместо бескозырок каски надели — это от шальной пули. Меня кричит к себе командир, я полез. Только отполз от воронки — взрыв. Оглядываюсь, точно в наше укрытие снаряд попал. Троих оставшихся в разные стороны раскидало. Я то лежал, а крупные осколки кверху летят. Вот и уцелел. Только глаза лишился да в плечо попало. Каска помогла, вся помялась от осколков — но от смерти спасла. Теперь с внуком гуляю. Хотел его на катере покатать.

— Я бы с удовольствием, — говорю ему, — да на ремонте.

— Ну что ж, нет так нет... После госпиталя списали меня вчистую. Страна в разрухе, вой­на продолжается. Пошёл на завод, не мог без дела сидеть, когда на фронте люди гибли, за нас и за меня жизнь свою отдавали. Работал с утра и до утра, не разгибаясь. Тут кровь нужна стала в госпиталь, а я слабый был, голод же. Да ещё после ранения как следует не оправился. Но подумал — вдруг моя кровь жизнь кому спасёт — начал сдавать. Хоть чем-нибудь фронту помочь.

— Несладко тогда было, что и говорить, — посочувствовал я.

И ещё подумал: «Как он просто говорит о таких в общем-то героических вещах. Без всякой рисовки, как о само собой разумеющемся».

Дядя Саша замолчал. Стало тихо. Пела в ближнем лесу ночная пичужка, потрескивали в костре постоянно подбрасываемые нами сухие сосновые сучья.

— Сейчас много хают то время и тех людей. А сами, ради мечты о дешёвой колбасе, страну развалили. Родину продали, — с горечью добавил дядя Саша. — Они там гибли, терпели, чтобы мы сегодня жили, детей и внуков растили. А мы что натворили? В души им наплевали! Вокруг себя всё покрушили, изгадили... Вот он, твой «стиль жизни» и вышел на поверку. И против того, прошлого, теперешнему не устоять.

Кто-то из сидевших у костра не согласился с дядей Сашей.

Опять всплыли в разговоре слова: застой, большевики, красно-коричневые, демократы, президент. До физического отвращения надоевшие, инородные, будто камни, ударяющие по русскому слуху.

Дядя Саша, как медведь от комаров, отбивался от кусающих его фраз. И хоть был в душе своей, в характере, в совести сильнее их, но больно, до обиды ранили его каждая из них — потому что мелки, будто сквозь пальцы просачивались они против его по-мужицки простых, бесхитростных аргументов.

Не выдержав, обиженный, он ушёл спать в машину. Я тоже, отойдя от стола, побрёл вдоль берега. Слова старого матроса занозой сидели в сознании, и горечь, что обидели его захмелевшие, такие умные и всегда всё знающие собеседники, не оставляла меня тогда до окончания поездки. Жива она во мне и сейчас, и что с ней делать, как от неё освободиться — не знаю. Беда народа российского в том, что не допускает он сомнений, всегда ему ясно, где чёрное, а где белое. Потом, быстренько покаявшись, он вновь чистосердечно и без остатка поклоняется новой религии — не коммунизму, так демократизму, охаяв и осмеяв очередного своего вождя, уверовав, что с теперешними этого не произойдёт. Хотя всем ясно, что иного на Руси не бывает. Народ, на протяжении долгого времени охаивающий собственную историю, обречён на новые испытания и несчастья.

Успокаивала, словно сочувствуя, река. Ей и самой, голубушке, нелегко, а ничего, терпит. И загрязнения, и сплав леса, и вырубку лесов, и нерадивых хозяев. В очередной раз ощутил я реку единым живым организмом и подумал: «есть в нас что-то от далеких предков-язычников».

Я вернулся к кострищу, когда уже все спали. Слабо мерцали угли. Слышно легкое колыхание веток над головой. Расположившись поближе к теплу, я не заметил, как заснул.

Разбудил меня дядя Саша.

— Не спится, — коротко ответил он на мой вопрос. — Скоро светать начнет.

И тут гулко, эхом пронесся над рекой первый выстрел охотничьего ружья. И... загрохотало! Будто специально встречая утреннюю зорьку.

— Что такое? Откуда?

— Нынче первый день открытия охоты на перелетную дичь. Теперь держись, утка. На каждое крыло, уж это, как водится, дюжина стволов наберется, — разъяснил обстановку невозмутимый дядя Саша.

Подошедший к нам еще заспанный Петр Александрович, напротив, воспринял охотничьи выстрелы с раздражением и полным неприятием охотничьей страсти.

И начался их долгий, ершистый диалог о вечном охотничьем промысле. О неоднозначности, даже пагубности его для живой природы в теперешнее время. Я же слушал, не перебивая, не встревая в эмоциональную перепалку бывалых ветлужцев, и два чувства в то время боролись во мне: с одной стороны, страсть тогда еще несостоявшегося охотника, только мечтающего им стать, когда сердце начинает взволнованно колотиться от одного ощущения тяжести ружья в руках и желания увидеть и обязательно подстрелить налетевшую на тебя дичь, и с другой — понимание полной бесполезности этого акта убийства с чисто практической точки зрения.

Вспомнил я в это время еще и о том, как сам в детстве подстрелил первую в своей жизни птицу.

Было это в Красноярском крае, в тайге, куда ушли мы вместе со взрослыми. Подошел срок сбора кедровых шишек, заготовки орехов. По привычке местные жители еды с собой в дорогу много не брали — лишняя тяжесть. Ведь от дороги предстояло пробираться сквозь тайгу добрых километров десять — пятнадцать. Здесь больше приходится рассчитывать на добычу, подстреленную дичь да охотничью удачу.

Нам посчастливилось подстрелить несколько рябчиков, этим и питались два дня. Но я вошёл в азарт, высмотрел еще одну, незнакомую мне тогда птицу и, подкравшись к старому, раскидистому кедру, выстрелил. Птица вспорхнула, пролетела какое-то расстояние над поляной и камнем рухнула в траву.

Не знаю как сейчас, но тогда, в тайге, было понятие — раз прозвучал выстрел, значит, добыта дичь.

Пустые выстрелы или промахи — редкость.

Когда я вернулся к кострищу, меня встретили одобряющими возгласами. Но увидев принесенный трофей, дядька мой Николай горько посетовал мне.

— Что ж ты наделал. Это кедровка. Сколько орешков в зобу, а ты загубил из шалости, зря.

И так мне стало стыдно от этих простых, искренних слов человека, привыкшего чувствовать себя в тайге хозяином, который лишнего не возьмет, озорства не допустит, что я ушел от костра прочь, к речке.

Сейчас, когда слышатся выстрелы охотничьих ружей, я опять вспомнил тот случай, и мне снова сделалось не по себе.

Но вскоре события наступившего дня прочь отодвинули воспоминания прошлого.

Новые впечатления заняли место в сердце. В этот день мы ещё много путешествовали вдоль реки. Углубляясь в лес, по лежнёвой дороге уезжали собирать белые грузди на бывшие, теперь вновь поросшие деревьями, вырубки местного леспромхоза. Наслушались историй про былое житьё на Ветлуге.

Напоследок заехали мы на пироги к дяде Сане. Тому, правда, попало от хозяйки за то, что оказался к концу дня слегка и по-доброму захмелевшим. Оттого холодным молоком и горячими пирогами потчевал он нас несколько в стороне от дома, подальше от жениных глаз, на задах собственного огорода у баньки.

Но нет худа без добра.

С высокого холма, сколько мог видеть глаз, простирались до горизонта леса. Широкой полосой блестела, отражая заходящее солнце, Ветлуга. От неё по всему правому берегу, чуть не под ноги к нам, напоённой зеленью ласкали взгляд пойменные луга.

Тогда я ещё не знал, что это прощание с рекой не последнее.

Будут и другие: во время большого весеннего разлива на станции «Ветлужская»; со скованной льдом и занесённой снегом в поздние зимние сумерки у посёлка «Красный Яр»; затопившей на многие километры мёртвые леса при впадении Ветлуги в Волгу.

Но всё это впереди — и радостное, и горькое. Я прощался с покорившими моё сердце рекой и людьми, живущими на её берегах до новых — с надеждой, что они будут скорыми, — встреч.

1993 г.